Только тогда бандиты перестали бить Гошку и спокойно удалились прочь. И нашли их случайно. Но они и сейчас как ни в чем не бывало разгуливали на свободе - по закону считались несовершеннолетними, а пострадавший, как сказали в милиции, то есть Гошка, остался жив и вообще, дескать, ему не причинили тяжких физических увечий, из-за которых стоило бы затевать сыр-бор.
- Ну я пошел, пап... - Гошка пригладил свои волосы и, не помня обиды на меня за утренний разнос, потянулся к щетинистому лицу - поцеловать перед уходом.
- Ты не задержишься в школе?
- Нет.
- Может, я встречу?
- Не надо, пап. Все в порядке...
Сын не то чтобы стеснялся, что его, такого с виду здорового, взрослого, встречает у школы отец. Он прекрасно понимал, что в этом нет ничего зазорного. И ему было даже приятно, что моложавый спортивный отец, которого можно принять за старшего брата, поджидает его после уроков. Вдвоем - не один. Есть кому перехватить удар в спину, по затылку, самый подлый удар труса. И Гошка дорожил тем, что отец всегда готов подставить себя под этот удар. Но он по-своему тоже берег меня, не хотел, чтобы я понапрасну терял время. По теории вероятности, говорил он мне, теперь такое нападение повторится не скоро. На что я отвечал, что никакая теория тут не годится, когда действует закон подлости.
- Ну пока...
Я поймал себя на том, что слишком охотно соглашаюсь с Гошкой, все-таки надо бы встретить, а то, не дай бог, опять случится что-нибудь, а у Гошки и без того болит голова, но встретить его сегодня, по правде говоря, некогда, и вчера было некогда, и позавчера...
- Пока!
И каждый из нас, протянув руку как бы для пожатия, слегка шлепнул кончиками пальцев по сомкнутым пальцам другого.
Уже закрыв за сыном дверь, я спохватился: опять, негодник, ушел без кепки! Не нравится ему, видите ли, мех кролика. А ведь на дворе февральская стужа. Да у меня в его годы вообще ничего не было - ватная телогрейка и треух с матерчатым верхом.
Я рывком открыл дверь, пока сын не сбежал с лестничной площадки, прыгая, как всегда, через несколько ступенек.
- Георгий!
- А?.. - Сын замер в конце пролета.
- Опять не надел кепку!
- Тепло, пап... - У него. стал кислый вид.
- Тепло - под носом потекло... - пробурчал я, оставляя дверь открытой и на мгновение скрываясь в прихожей, чтобы снять с вешалки кепку. - Надень, пожалуйста, прошу тебя!
Гошка пошел наверх с неохотой, медленно преодолевая ступеньку за ступенькой, уже явно опаздывая, потому что выходил из дома всегда минута в минуту. Он возвращался теперь ко мне с такой нарочитой несуетливостью, чтобы я видел, что он опаздывает из-за этой задержки, видел и каялся бы, ругая себя за мелочную опеку над таким взрослым сыном.
Гошка не достиг и середины лестницы, когда я не выдержал и устремился к нему навстречу. Он молча взял кепку и небрежно - косо, некрасиво - напялил ее на голову. И, снова кивнув мне, но уже сухо, почти как чужому, так же медленно спустился вниз. Сдерживая себя, чтобы не подогнать его окриком, я подавленно слушал, как с глуховатой размеренностью выстукивают каблуки сына по бетонным ступенькам - все глуше и глуше.
"Сдернет ее, конечно, с головы! - в отчаянии подумал я. - Может, уже сдернул..."
Я захлопнул дверь и кинулся в чем был на балкон. Морозный воздух охватил меня. Боковым зрением я видел, что из правого окна, выходящего на наш странный, без перегородок, длинный балкон, тянувшийся вдоль трех квартир, на меня смотрит старуха соседка. Социологиня. А может, и не смотрит, а просто уставилась в окно, разбуженная криком Юрика.
Я поежился от холода. Я смотрел вниз, на козырек у подъезда. И сначала услышал, как гулко стукнула дверь, а потом увидел Гошку. Как ни странно, он был в кепке. Мне показалось, что она сидела на голове сына аккуратно. Но это только до угла дома, подумал я. Сейчас Гошка обернется и помашет мне рукой. А потом, скрывшись с глаз, сдернет со своей головы кепку и, скомкав ее, сунет в сумку.
Гошка шагал уверенно - так, будто определенно знал все наперед: и то, что его ожидает сегодня, и то, что ему назначено в ближайшем и отдаленном будущем. Но знал ли? Скорее всего, он просто не думал об этом. За него пока думали отец и мать. В основном отец, сказал я себе. Я вовсе не хотел даже заглазно обидеть этим Алину, умалить ее материнскую роль, но так оно и было на самом деле: основная тяжесть всех забот, больших и малых, лежала на моих плечах. Я тащил этот непомерный воз почти в одиночку. Не говоря уже о том, что меня съедала работа, хотя я и любил ее больше, чем все другие мыслимые занятия. Поэтому неудивительно, как бы в оправдание говорил я себе, что на меня иногда наваливается чудовищная усталость, и не только чисто физическая, и уже с утра одолевало предчувствие какой-то беды. Как сегодня, например.
"Это все стресс, - нарочито будничным голосом успокаивала меня Алина. Почитай "Литературку" - ученые уверяют, что нынче это неизбежно".
"Значит, это вроде гриппа?" - ехидно уточнял я.
"В определенном смысле - да... - не обращая внимания на мой тон, говорила Алина. - Ведь в конце концов грипп - это тоже результат нервной деятельности организма".
"Человек - это не просто организм! - я накалялся моментально. - Ведь в конце концов тоже будет верно, что организмов - много, а людей - раз, два и обчелся!"
Незаметно для себя я повышал голос. Юрик бросал игрушки и замирал, глядя на меня - не испуганно, нет, а с удивлением и как бы даже с сочувствием. Мне становилось не по себе от мысли, что двухлетний ребенок может все понимать, и хуже всего, если он понимает неправоту отца. Неправоту! Потому что иногда я срывал зло на Алине или на Гошке, а последнее время и на Юрике, хотя очень любил его и был счастлив, что у меня появился второй сын.
Зло было непонятное, страшное в своей непонятности.
Оно порой накатывало вроде ни с того ни с сего.
Во всяком случае, так могло показаться со стороны.
Так думала, кажется, даже Алина.
Наконец Гошка обернулся на ходу, махнув мне рукой, так как заранее знал, что я торчу на балконе. И скрылся за углом. И сдернул, конечно, с головы кепку.
Я вернулся в комнату. Меня слегка знобило. Из кухни доносился звонкий голос Юрика:
- Не хочу кашу, хочу конфетку!
Я пошел на кухню.
- Ты все бунтуешь? - улыбнулся я Юрику.
- Бунтую, - серьезно заявил он.
- И кашу есть не хочешь ни в какую?
- Ни в какую.
Юрик выгнулся, заработал ногами и локтями, сполз с коленей матери, освобождаясь от ее рук, все еще пытавшихся сладить с ним, и обхватил мои колени.
"Как же спросить у нее про письма? - думал я. - Застать врасплох или навести разговор постепенно?"
Я исподтишка наблюдал за Алиной, твердя себе втихомолку, что злиться ни в коем случае не надо, как бы она ни объяснила свой поступок. Что толку в злобе? Только хуже будет. Ведь я и понятия не имел, что она скажет. Но уже заранее знал, что все равно разозлюсь.
Мне и в голову не приходило, что с этими разорванными письмами может быть связано что-то ужасное, необратимое. Скорее всего, какая-нибудь глупость. Обида. Ревность. Что-то в таком роде.
Конечно, я понимал, чувствовал, что за многие годы в нас накопилась почти предельная физическая усталость, и не только физическая, но и моральная. Однако я и мысли не допускал, что в один далеко не прекрасный момент это может привести к тому, что наши личные отношения сойдут на нет и только дети будут соединять нас формально в некое подобие семьи, с виду даже благополучной.
Взяв Юрика на руки, я видел по лицу жены, что с нею происходит что-то неладное.
- Что-нибудь случилось? - спросил я осторожно.
- Нет, все в порядке... - уклончиво ответила Алина.
Она сидела на тахте с закрытыми глазами, будто прислушиваясь к себе. Кажется, ее мутило. Она вдруг метнулась в туалет. Я слышал, что ее стошнило.
"Это еще что такое?!" - растерялся я в первое мгновение.
- Аля!.. - Я не знал, как и чем ей помочь.
- Это так... ничего... пройдет, - сдавленным голосом произнесла она.
Юрик притих на моих руках.
- Маме плохо?
- Да, сынок.
"Что же с нею стряслось?" думал я.
- А почему маме плохо?
- Потому что ты не слушаешься маму, - брякнул я невпопад.
- Я слушаюсь.
- Но иногда не слушаешься.
- Я больше не буду...
Я молчал.
- Я больше не бу-уду!.. - заплакал Юрик.
- Чего ты не будешь, сынок?
- Не слушаться маму...
- А!.. - Я крепко прижал к себе Юрика. - Ну, хорошо, хорошо! Не надо плакать. Маме уже лучше. Вот она уже в ванную пошла. Умывается... А папу и братку будешь слушаться?
В глазах Юрика набухали слезинки. Он искоса посмотрел на меня. Терять свои позиции сразу Юрик не хотел.
- А папу и братку слушаться не буду!
- Ах, вот как!..
Я ждал, что скажет мне сейчас Алина.
Она вошла на кухню. Лицо ее было измученным. За три минуты перевернуло человека до неузнаваемости.
Я напряженно смотрел на нее.
- Это? - спросил я, уже догадываясь.
- Кажется, да... - Алина виновато глянула на меня.
Я сел на тахту, держа Юрика на руках и не зная, то ли мне радоваться, то ли огорчаться. Всегда так. Всю жизнь. По крайней мере, не первый раз. Известие о новой жизни поначалу давит на меня грядущими заботами, проблемами, огорчениями. Но где-то глубоко внутри, в самом сердце, возникает и чувство радости, оно ширится, крепнет, заполняя весь организм ощущением молодости, и остро пронзает мысль о бесконечности жизни. Будто вместе с рождением ребенка ты получаешь охранную грамоту.
До сих пор, вот уже более двух лет, я все никак не мог привыкнуть к тому, что у меня появился еще один сын. Не мог осознать этого чуда, воистину великого: человечек появился на белый свет как дар божий. Ах, Юрик, Юрик!..
После Гошки, первенца, жена несколько раз прерывала беременность. Ей все казалось, видите ли, что наша жизнь еще не налажена, что мы не имеем права заводить второго ребенка. Ей хотелось закончить институт. Из-за Гошки она поздно стала студенткой. Но даже не учеба была самым главным препятствием. Целое десятилетие мы ждали, когда переедем в Москву. Каждый лишний человек в нашей семье мог бы стать помехой при московской прописке. И за эти десять лет, если бы все по-хорошему, Алина могла родить еще четверых...
Я порой сходил с ума, представляя себе этих нерожденных детей своих, убитых во чреве матери. Меня даже то не утешало, что Алина, здоровье которой стало в последние годы хуже, делала это, как бы спасая себя. Ей вообще трудно давалась беременность. Но вначале, когда она выхаживала Гошку, токсикоз был не очень сильный. А вот с Юриком все складывалось иначе. Ее то и дело выворачивало наизнанку. Она решила тогда, что будет рожать. Московская прописка была наконец-то получена, и Юрик в утробе матери въезжал в столицу вроде как нелегально. Я почти не верил в чудо, что у меня будет второй сын. Впрочем, я бы хотел, чтобы еще и дочь была. Я любил детей. И был семейным, домашним человеком.
На тот период, пока Алина выкашивала Юрика - еще не названного, конечно, я почти напрочь забросил свою работу. Я бегал по магазинам в поисках то селедки, то лимонов, то еще чего-нибудь, на что вдруг могло потянуть Алину, и часто бывало как в известном рассказе О'Генри когда лимоны лежали наконец пред Алиной, она, поморщившись, говорила, что с большей охотой съела бы яблоко.
И смех и грех. Но утром того дня, когда Юрик родился, мне было не до смеха. Алина умирала. Ее вернули, что называется, с того света. Юрик уже преспокойно спал в кроватке, а возле матери суетились врачи. Я сидел в приемной и, толком еще не отойдя от безмерной радости, вспыхнувшей во мне при известии, что родился мальчик, потрясенно осознавал и другую весть, что мать новорожденного находится в тяжелом состоянии. Я понял, почему врачи открыто сказали мне об этом - чтобы подготовить к возможному исходу.
Но бог миловал, как говорится. Юрик приехал домой вместе с матерью. Первые месяцы я относился к Алине и Юрику с такой бережностью и нежностью, какой, пожалуй, не проявлял к жене даже на первом году нашей совместной жизни, когда появился Гошка. Кстати, тогда мы звали его Юриком. Гошкой он стал, когда подрос. А в паспорте записано - Георгий. Как и в метрике у Юрика. Это была семейная традиция, которая перешла от моего отца, Юрика-Гошки-Георгия, а к нему - от его отца, ну и так далее. В двух словах и не объяснишь, почему это так. Георгий - это Победоносец, говорила бабушка Анисья. Кому из отцов не хочется, чтобы его сын был победоносцем?..
Но я отвлекся. От кроватки Юрика первое время не отходил я ни на шаг. Алина одергивала меня: "Пожалел бы Гошку. Ты вроде как перестал его замечать... Он ведь ревнует! Неужели ты не понимаешь, не видишь?" Я удивлялся вполне искренне: "С какой стати ему ревновать?! Во-первых, сам он уже здоровенный парень, четырнадцать лет. А во-вторых, это же не чужой ребенок, а наш Юрик!" - "Наш, конечно, - не без гордости улыбалась Алина. - Но и Гошка тоже наш, и он тоже еще ребенок по сути дела".
"Во всяком случае, - вдруг сказал я себе, - она порвала наши письма не в то время... Тогда все было слишком хорошо. Я любил ее так, будто мы поженились совсем недавно, будто Юрик и был наш первенец..."
- Ты помнишь того хироманта? - вдруг спросила Алина, болезненно улыбнувшись мне.
- Какого еще хироманта?
- Ну того старика, в Коктебеле... он смотрел мою ладонь... Ну как же ты не помнишь?!
- А! Да-да... Я помню. А что? - спросил я почти испуганно, думая о разорванных письмах.
Алина села на тахту рядышком. Она словно хотела сказать еще что-то, но молчала, боролась с собой.
Я смотрел на нее и вспоминал...
Линия жизни, сказал тогда хиромант, пересекает ладонь наискосок. Она может быть короткой, средней или длинной, как и жизнь человека.
Странно все это, заметил хиромант, но совпадение тут удивительное. Помедлив, он смущенно признался, что всегда смотрит ладони у покойников.
Собственно говоря, он был никакой не хиромант. Потому и рассуждал вслух. Просто он был хороший человек, симпатичный такой старикан. И пытался, как видно, в меру своих скромных возможностей помочь людям.
Помнится, он ведь не сказал ничего плохого ни одному из тех, кто пришел к нему в тот день в его маленький домик на киловой горке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56