Я хорошо помнил, что письма, которые столько лет хранила жена, были вовсе не ругательные, не злые, кои было бы не грех и порвать в один прекрасный момент, а самые что ни на есть душевные, сердечные, - в них я в минуту разлуки, когда уезжал в командировку или еще куда-нибудь, писал жене о том, что люблю ее, скучаю о ней и все такое прочее, и жена отвечала мне тем же, находя для меня порой еще более ласковые слова.
Самому первому из этих писем было ровно восемнадцать лет. Я и подумал о разорванных в клочки бумагах как о чем-то живом, ставшем частью меня самого за долгие годы и теперь вот убитом, уничтоженном.
Кто же мог это сделать? Да кто же еще, если не сама Алина. Только она. Больше некому. Гошке и в голову не пришло бы рвать эти письма. Юрик слишком мал для такого занятия. Да и письма всегда лежали последнее время не где попало, а в шкафу, на верхней закрытой полке, рядом с документами, в большом целлофановом пакете.
"Да что же это, в самом-то деле?.." - терялся я в догадках. Судя по всему, письма были разорваны в сердцах. Без предварительного прочтения. Как лежали они в конвертах, так и были исполосованы на три-четыре части. Вероятно, потом Алина хотела их сжечь. Для того и рвала. Чтобы скорее сгорели. Но почему-то не сожгла. То ли ей помешали, то ли передумала. И когда же все это случилось?
Меня подмывало разбудить Алину и тут же спросить, что же это такое произошло, но в эту минуту жена сама заглянула ко мне в комнату.
- Сколько времени? - Ей было неловко, что она проспала.
Я спохватился было, что Гошка опоздает в школу, но история с разорванными письмами сейчас волновала меня больше, чем все остальное, и я уставился в лицо жены.
Она смущенно поправила свои растрепанные со сна волосы и улыбнулась мне, торопясь уйти.
- Скажи быстрее, сколько?
Я впервые не думал о времени. Оно мне было теперь ни к чему. Взгляд Алины стал изучающим. Она слишком хорошо знала меня и тотчас поняла, что со мной что-то происходит, и шагнула вперед, к столу, чтобы без лишних слов посмотреть на часы и скорее уйти из комнаты. Она как бы давала мне возможность побыть одному, вполне уважая мою работу. Порой она хитрила немного и делала вид, что дурное мое настроение вызвано только работой, которая вдруг не задалась у меня, и это вполне естественно, потому что работа была научная, творческая.
Пока Алина шла ко мне от двери - всего четыре маленьких шага, - я задвинул ящик стола с разорванными письмами, не спуская с жены напряженного взгляда.
"Да как спросишь-то", - подумал я.
Алина молча взяла мою левую руку, на которой были часы, повернула ее, чтобы видеть стрелки, и ахнула:
- Ой, уже сколько!..
Она быстро пошла из комнаты. И в это время подал голос Юрик:
- Мама! Ты где?!
Он сразу начал канючить, и я будто очнулся. Без моей помощи Алина не справится. Я вздохнул и потащился на кухню, где спал Гошка. Алина уже принесла туда Юрика, чтобы он своим капризным криком не разбудил, чего доброго, старуху соседку, которая хоть и жила в отдельной квартире, но сквозь тонкую стенку слышала все, что происходит у нас.
- Опять бунтуешь? - спросил я у Юрика.
Теперь мы были вчетвером. Вся семья. Алина суетилась возле газовой плиты. Гошка торопливо одевался, сердясь на родителей за то, что поздно его разбудили. Юрик, в распахнутой пижамке, без штанишек, сидел на тахте, на мятой постели старшего брата. Гошка давно спал на кухне, с тех пор как получили эту двухкомнатную квартиру. Собственно говоря, он мог бы спать в одной комнате вместе со мной, но Гошка привык читать перед сном, лежа в постели, а я обычно засыпал рано, потому что работу начинал ни свет ни заря. Да и спал Гошка беспокойно, ворочался, гремел своей старой раздвижной тахтой, и в конце концов он переселился на кухню. Нельзя сказать, что она была большая. Шесть квадратных метров. При раздвинутой тахте дверь не открывалась. Но зато после ужина, когда все уходили из кухни, Гошка оказывался как бы в собственной комнатке. Перед сном, протиснувшись в узкий притвор двери, я всегда приходил проверить, закрыт ли газовый кран. Меня удручало, что сын спит на кухне, но выхода пока не было.
- Поешь, поешь как следует, - сказал я Гошке. - Время еще есть. Двадцать одна минута...
- Проверь...
Я потянулся к телефону, который обычно стоял на кухне. Юрик опередил меня:
- Я сам, я сам!
- Юра, сейчас некогда.
- Есть когда!
Началась борьба за телефонную трубку. В последние дни Юрик сам научился набирать единичку и два нуля, ему нравилось слушать, как незнакомый женский голос говорит, сколько сейчас времени, и порой Юра с серьезным видом сообщал: "Две минуты!" - схватывая только последние два слова информатора.
- Сколько можно твердить, - заворчал я, - отнесите будильник в ремонт! Живем по одним часам. А если меня дома нет?
- Так телефон... - мягко сказала Алина. - Но вообще-то правда, - как бы укорила она сама себя, - надо отнести! Я уже на галошницу его положила, чтобы не забыть, - виновато улыбнулась она мне.
- Лучше уж за дверь, на коврик...
Гошка одобрительно хмыкнул. Чаще всего он брал мою сторону. За исключением, конечно, тех случаев, когда я отчитывал его самого. Такой случай как раз и подвернулся. Гошка жевал всухомятку хлеб с конфетами, пряча их в кулак от Юрика.
- Ну есть ли у человека ум?! - произнес я, взглядом приглашая Алину разделить это горестное родительское удивление. - Скоро семнадцать лет парню, выше отца вымахал, а не понимает!..
- Чего я не понимаю, пап? - ровным голосом спросил Гошка как бы даже заинтересованно.
Я остолбенело помолчал.
"Так собой владеть!.. - молча восхитился я выдержкой сына. - Еще бы! Никаких у него проблем. Не то, что у меня в его годы..."
- Ты не понимаешь или только делаешь вид, что не понимаешь, что начинать еду нужно с чего-то другого... с творога, например, а не с конфет!
- Хочу конфетку! - встрепенулся Юрик и даже бросил телефонную трубку.
- Творог бывает у нас по вторникам, в заказах, - сказал Гошка так, словно только это обстоятельство No мешало ему правильно питаться.
- А ты с картошки начни! Картошка что - тоже по вторникам, в заказах?!
- Нет, почему же... Картошка бывает и в другие дни. Но она же сырая, пап.
- Хочу конфетку! - заладил свое Юрик, внимательно следя за правой рукой старшего брата, в которой было что-то зажато, и это "что-то" похрустывало потом у него на зубах.
- Между прочим, - философски заметил Гошка, - йоги считают, что еду надо начинать с фруктов.
- Хэ, с фруктов!.. - фыркнул я. - Ты послушай, Алина, что он говорит!
- Слышу, слышу... - Ей было не до разговоров, она чувствовала свою вину в том, что Гошка опять не успевает поесть, хотя колбаса уже почти готова. Сейчас поджарится, подожди минутку!
- Ма-ам, хочу конфе-етку!..
- Между прочим, Гурам Самушия круглый год ест фрукты с Центрального рынка.
Я озадаченно помолчал.
- Это какой еще Гурам Самушия?
- Мой одноклассник. Кстати, его имя в переводе на русский означает "сердце", а фамилия - "трое рабочих"....
- Нелепость какая-то, - косвенно поддержала меня Алина как главу семьи в моих воспитательных наскоках на старшего сына. - Ну, Сердце как имя - это еще куда ни шло. Хотя представь себе, что тебя называют Почкой или Печенью... А что касается фамилии...
- Но это же не я придумал! У меня и ума не хватило бы так придумать.
- Это верно, - с иронией подтвердил я. - На доброе дело у тебя ума не хватает...
- Ешь быстрее, Гоша, пока тепленькая! - мать положила колбасу на тарелочку.
- Ты же знаешь, мам, что я не люблю колбасу с салом! - В голосе Гошки уже легкое раздражение, с матерью он разговаривал нахальнее.
- Тебе только докторскую подавай! - осадил его я. - Иди сам и купи ее!
- Почему только докторскую... - любезно огрызнулся сын. - Можно и молочную. Вчера была в универсаме.
- Была - так купил бы!
- Я так и хотел сделать. Но мама сказала, что у нас дома есть эта... - И он кивнул на целлофановую кожуру, снятую с колбасы, жирную, неприятную на ощупь. - Говорит, уже и без того перерасход... - Гошка походя уколол мать, потому что знал: Алина каждый раз оправдывалась передо мною, когда приходилось снимать с книжки деньги, предназначенные на другой месяц.
- Пока еще не перерасход, - улыбнувшись мне, поспешно заметила Алина, отметая провокационный выпад сына. - Но если идти у тебя на поводу, - она с улыбкой, но более сдержанной, посмотрела на Гошку, - то очень скоро может быть и полный расход...
Я сидел на тахте, рядом с Юриком, не глядя, легонько тормошил его, чтобы он не канючил, и внимательно смотрел на Алину, пытаясь увидеть сегодня в ее лице нечто такое, что утешило бы меня, сняло неожиданное напряжение, возникшее во мне рано утром, когда я наткнулся на разорванные письма.
"Она вроде как виновато улыбается... - казалось мне. - Будто чувствует, что я уже знаю про эти письма... Она всегда угадывает... И не хочет никаких объяснений, всегда боится ссоры... Но зачем же она так сделала?! Ведь она сама берегла эти письма... Что же произошло, в конце концов?"
Между тем Гошка выудил из холодильника пакет молока, надорвал его пальцами - как нарочно, самый грязный угол пакета! - и, прильнув к нему губами, запрокинул голову. Он стоял ко мне полубоком, не отнимая от губ отпотевший пакет, и косил на меня настороженным взглядом. Ведь прекрасно знал, что меня выводило из себя, когда кто-то пил прямо из пакета, а сам именно сегодня, будто назло, пил из пакета как ни в чем не бывало. Пил и потихоньку, привычным движением, сжимал пакет пальцами, чтобы потом, в конце, тиснуть его в комок и выбросить в мусорное ведро, а ладонь, влажную от пакета и грязную конечно, мимоходом шоркнуть о джинсы.
- Дать бы тебе сейчас по одному месту... - не столько строго, сколько укоризненно сказал я в знакомой тональности. - Живо бы понял, как надо пить молоко!
- Я знаю как - из кружки, - ровным голосом произнес Гошка. - Но так вкуснее...
- Еще бы! Пополам с грязью.
Тыльной стороной ладони Гошка вытер молоко на губах и, кротко глянув на меня, как бы виноватясь не только в том, в чем был явно виноват, но заодно и в том, в чем вины своей ни малейшей не видел, деликатно прошмыгнул в полуоткрытую дверь, чтобы, не дай бог, не задеть меня сейчас даже слегка, а то придется выслушивать нотацию по поводу неуважительного поведения.
"И чего я на него напустился?" - подумал я какое-то время спустя, но только не в эту минуту, а позже, скорее всего уже вечером, когда перед сном заглянул к сыну на кухню, проверить газовый кран и, если сын уже спит, поправить сползшее одеяло и слегка, чтобы не разбудить, погладить его по щеке.
Но эта покаянная мысль мне явится не сейчас, а поэтому пока я вовсю придираюсь к сыну, высовываясь из кухни в прихожую:
- Ты что же это - в джинсах и пойдешь в школу?
- А в чем же еще, пап?
- Как это в чем? А в форменных брюках?
Даже Алина глянула на меня так, словно я сморозил явную глупость.
- В ШРМ их никто не носит, пап...
- Да-а... - протяжно произнес я. - Ничего себе! Называется школа рабочей молодежи... В фирменных джинсах на уроки ходят, а? - как бы восхитился я, глядя на жену. - Ты слышишь, Алина?
- Слышу, слышу... - Она хотела смягчить этот разговор, но исподволь, не раздражая меня, а поэтому делала вид, что целиком поглощена тем, чтобы накормить кашей Юрика.
- Мы же не рабочая молодежь, пап. Это только школа так называется.
- Да я уж давно это понял, что пижоны вы, а не школьники.
Я сознавал, что перегибаю палку. Сын учился хорошо. Может быть, не так хорошо, как следовало, но, во-первых, здоровье у него было неважное, держалось высокое давление, почему и перевели его в школу со сменным режимом, а во-вторых, на домашние занятия у Гошки, по сути дела, не хватало времени. Он и матери помогал по дому, ходил по магазинам за продуктами, и к репетиторам ездил чуть не каждый день. Уж эти репетиторы...
- Сколько там уже, пап? - Сын собрал свою сумку и смотрел на часы.
- Без двадцати четырех.
- Опять бегом... - Гошка вроде как упрекнул кого-то, но только не себя.
Под моим взглядом он замялся, решая, стоит ли надевать новую куртку. Может, надернуть на себя старое пальтишко, доставшееся от отца и давно вышедшее из моды? Пожалуй, так оно будет лучше, говорил взгляд Гошки. Отец был сегодня не в духе. Его это порадует, что сын за модой не гонится, что главное для него сейчас - учеба, что в новой школе он получает прежде всего знания и относительно свободный режим.
Ход был рассчитан точно. Я не только смягчился, но и озаботился:
- Господи, да оставь ты это пальто! Сначала рукава удлинить надо и почистить, а потом уж носить.
- А что же я тогда надену?
- А куртку? - Я подошел к вешалке.
Только это и нужно было Гошке.
- Ну ладно...
С покорным видом он снял нейлоновую куртку, которую я привез ему в подарок. В джинсах и куртке сын выглядел и вовсе стройным юношей. Он задержался у зеркала, приглаживая рукой свои жесткие, слегка вьющиеся волосы.
"Господи, какое это счастье - взрослый сын!.. - мелькнула у меня мысль. Скоро семнадцать. Лишь бы уберечь его..."
Я толком не знал, от кого и чего нужно беречь сына. То есть знал, конечно, как не знать, и знание это накапливалось во мне постепенно, вместе с опытом жизни, все эти годы, с момента рождения старшего сына, но во мне как в отце говорил сейчас прежде всего инстинкт - то великое таинственное чувство, которому вроде бы не нужен житейский опыт.
Ох, нужен, еще как нужен! Всего лишь два месяца назад я не волновался так за судьбу старшего сына, как волновался теперь. В мире было неспокойно, а ребята - это солдаты. Скоро Гошке идти в армию. Если не поступит в институт. Но и сейчас, когда он еще был совсем мальчишка, носивший джинсы вместо военной формы, с ним могло случиться все, что угодно. Перед Новым годом Гошку избили какие-то типы. Прямо у школы. На виду у всех. Следователю они сказали: "Мы его перепутали с другим..." Гошка отлежался в институте Склифосовского, у него было сотрясение мозга, и с тех пор болит голова и держится высокое давление. У меня кровь стыла в жилах, когда я представлял, как матерые дебилы пинают моего сына, что они могли и убить его, если бы не закричали испуганно маленькие девочки, выходившие из школы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56