— Один, — начальник развел руками: — У меня и у дежурного — своя задача, от горкома, так что — сам понимаешь. Времени у тебя, парень, считай, что нет. Немцы вот-вот войдут в город. Запомни! Бойко живет на Коммунистической, двадцать. Ты теперь — Бородулин Иван Сергеевич, сын погибшего насильника. В городе ты не случайно — ждешь немцев, а из последнего, тайно полученного письма отца знаешь, что он сидел в одной камере с Бойко и сообщил тебе адрес родителей этого Бойко — для пристанища на первый случай. Письмо прямо сейчас напиши сам, почерка там все равно не знают. Остальное придумаешь по ходу дела.
— Меня не опознают? — на всякий случай спросил Генка.
— Родители и сестра Бойко мне неизвестны, будем надеяться, что в милицию они приходили самое большее по паспортным делам, — сказал начальник. — А вообще-то риск есть, скажу прямо. И большой риск. Все делаем без подготовки, на «ура». Боишься, что ли?
— Что мне делать потом?
— Потом, — начальник почесал в затылке. — Потом… Ладно! Хотя я сам и не имею права такое решать — запомни вот это.
Он написал что-то на клочке бумажки, дал прочитать Генке и тут же сжег.
— Это пароль и адрес нашей явки. Останешься жив — приходи.
Где-то неподалеку раскатисто загрохотало, словно несколько человек вдруг начали вразнобой колотить по железному корыту. Начальник прислушался и еще раз повторил: — Приходи.
«Останешься жив — приходи, — повторял про себя Генка. — Останешься жив — приходи. Ничего себе перспективка! Обрадовал начальник».
Улицы опустели. Ветер шевелил обрывки бумаг, взметая к небу черные хлопья пепла. На бешеной скорости промчался санитарный автобус. «Кажется, все, — подумал Генка и тут же вспомнил: — Письмо. Нужно написать письмо от имени Бородулина родителям Бойко. И мать дома. Совсем одна».
Генка решил хоть на минуту заглянуть домой, посмотреть, как там Маша, ободрить ее и успокоить. «Заодно и письмо напишу, — подумал он. — Может, и Таня придет». Он даже почувствовал себя увереннее от этих мыслей. В конце концов надежда на благополучный исход для матери и для Тани совсем еще не потеряна, а он… Он как-нибудь выкрутится, не в первый раз. Генка даже улыбнулся: ничего себе «не в первый». Нет, серьезнее надо быть. Куда как серьезнее, товарищ Кондратьев…
Он вышел на шоссе. Шелестела пыльная придорожная трава, стрекотали кузнечики. Словно не было никакой войны и никакого фронта, и острие дороги, пробив дымный горизонт, исчезало на обыкновенной советской земле.
«А ведь там уже немцы, — подумал Генка. — Притаились, ждут. Вот она, эта страшная минута, миг полного неведения, миг робкой надежды. Одни войска уже ушли из города. Другие — еще не вошли в него. А может быть, все будет не так уж и страшно? А может быть, все еще образуется!»
…Свидание с матерью было коротким. Генка молча обнял ее и, ничего не сказав, ушел на кухню — писать письмо. Когда вернулся, Маша сидела за столом, подперев подбородок сложенными в замок руками.
— Тебя никто здесь не знает, — сказал Генка. — В случае чего, ты назовешься своей девичьей фамилией и расскажешь свою биографию, как будто в ней не было отца. — Генка заметил, как презрительно искривились губы Маши, и добавил резко: — Ты никого этим не предашь, никому не изменишь. Нужно спастись, выжить, мама. Для отца, пойми. И второе. Возможно, ты увидишь меня в городе. Ты понимаешь, как нужно себя вести.
— Понимаю. — Она печально посмотрела на него и вдруг усмехнулась: — Тебя все же оставили в городе, Гена? Я буду тебе помогать.
— Ты моем деле ты мне ничем помочь не сможешь, — вздохнул Генка. — Поверь: самая лучшая помощь — при первой же возможности уйти на восток, к нашим. Отец там с ума сошел, я знаю.
— А может быть, все будет не так уж и страшно? — вдруг спросила она, и Генка даже вздрогнул оттого, что она повторила его собственные мысли.
Он покачал головой:
— Нет, мама. Не будем себя утешать. По всему видно — готовиться нужно к самому худшему. На этот случай я напишу тебе один адрес. Запомни его, а бумажку мы сожжем.
Дом Бойко стоял на отшибе, у оврага. Сложенный из добротного кругляка, он независимо взирал на соседние домишки чисто промытыми стеклами больших квадратных окон. Не замедляя шага, Генка толкнул калитку и вошел в сад. На крыльце стирала белье девушка. На ней ладно сидела цветная кофточка с закатанными по локоть рукавами, из-под широкой юбки видны были полные, стройные ноги в бумажных чулках. Прическа у нее была гладкая, старушечья, на пробор.
— Здравствуйте, — всматриваясь в ее лицо, сказал Генка. — Мне Бойко нужен!
Девушка была очень похожа на кого-то. Очень похожа. Только вот — на кого?
— А их три души… — Она насмешливо прищурилась. — Которую вам?
— Вы-то кто будете? — Генка оглянулся. Нужно было сразу же создать впечатление, что у него душа не на месте, он боится.
— Я-то? — переспросила она. — Шура я. Сестра Семена. А вы кто?
— Я Бородулин. Мой отец сидел вместе с вашим Семеном. Ну и вот. Порекомендовал мне обратиться к вам в случае чего.
— Ну и что же за случай такой вышел, что вы обращаетесь? — Она не слрывала от него своих круглых, по-кошачьи неподвижных глаз.
— А тот случай, — сказал он резко, — что сами вы должны все видеть и понимать.
— Ага, — сказала она неопределенно. — Ну тогда входите. На пороге какой разговор.
В комнате — просторной и хорошо обставленной, она усадила его за прямоугольный обеденный стол и села напротив, положив на щеки пухлые ладошки. Генка посмотрел на нее и вдруг со щемящей тоской понял, на кого она похожа. Перед ним сидела мать — молодая, красивая, такая, какой он запомнил ее по фотографиям двадцатых годов. Только у Шуры черты лица были погрубее и она была не такая тоненькая, как Маша.
— Или похожа на кого? — догадалась Шура.
— Нет, — замялся Генка. — Так…
— А ты похож, — сказала она задумчиво.
— На кого? — глухо спросил Генка.
— Чего это у тебя голос сразу сел? — улыбнулась она. — Не бойся. На вора или, скажем, бандита ты не похож. А на кого — скажу в свое время. Сюрприз тебе сделаю.
— Ладно, — он попытался все обратить в шутку. — Вот читай. — Он положил на стол письмо «от Бородулина» — то самое, которое незадолго до встречи с Шурой сочинил и написал у себя дома.
Она осторожно взяла сложенный вчетверо листок, развернула и, косясь на Генку, бегло прочитала. Потом положила письмо на полку.
— Сейчас родители придут, пусть тоже почитают. Как письмо к вам попало?
— У отца был надзиратель знакомый. Сжалился, — объяснил Генка.
— А-а, — протянула она. — А то знаете, как бывает? Пишут из тюрьмы родным, ну, сын, допустим: «Подателю сего вручите мои десять тыщ, они в саду под яблоней закопаны». Ну вручают, само собой, «подателю сего», а он и был таков! Возвращается сын и говорит: «Давайте мои десять тыщ из-под яблони». А ему: «Ты же их велел отдать?» И так далее… — Она подмигнула Генке: — Поняли?
— Нет, — он постарался ответить как можно спокойнее.
— Ну, отец придет — объяснит. Он почерк Бородулина знает.
Генка едва сдержал готовое вырваться ругательство. В том, что Шура врала и никакой «отец» ничего не знал и знать не мог. Генка почему-то был уверен. Но что она подозревала его и подозревала явно, и больше того, обращалась с ним, как кошка, которая держит добычу и когтях и знает, что та никуда не денется, — в этом Генка тоже уже не сомневался.
«Уйти, пока не поздно, — с тоской подумал он. — Уйти и объяснить начальству все, как есть, — Генка встал, прошелся по комнате. — А кто поверит? Кто поверит, если в доказательство я смогу привести только неясные ощущения, подмигивания, взгляды и ни одного конкретного факта? Меня будет судить трибунал — за невыполнение приказа. А в итоге? Позорная смерть? Неужели же я трус? Ну, нет».
— Напугала я вас? — спросила Шура.
— Нет. — Генка покачал головой. — Вот-вот немцы придут, жизнь у нас с вами другая начнется. Совсем другая жизнь. Еще неизвестно, кто где будет. Кто пуп, а кто на противоположной стороне…
— Хам вы, — покраснела она. — Гадость говорите. Женщине. В другой раз я вам за это по морде врежу, а сейчас — ладно. Родители идут.
Муж и жена Бойко были кругленькие, старенькие, неторопливые, а главное, удивительно похожие друг на друга люди. Генка даже подумал, что они брат и сестра. Старший Бойко остановился на пороге и молча переводил взгляд с дочери на Генку и обратно.
— Они вместе сидели, — сказала Шура. — Ихний папа Бородулин и наш Семен.
— Зачем же к нам? — спросил Бойко.
— Отец писал: поможете на первый случай, — сказал Генка. — Остаться я решил.
— Чего вдруг? — Бойко спрашивал спокойно, даже дружелюбно, но за этим внешним дружелюбием Генка сразу угадал глубоко спрятанную настороженность и тревогу.
— Счеты у меня. С Советами. Понятно? Или требуется подробнее?
— Не требуется. Шура, проводи гостя в комнату. Я думаю, в Сенину. Как, мать?
— Так вы, выходит, Сенин друг? — вступила в разговор старуха. — Очень приятно. Очень. И сидели вместе с Сеней?
— Глуха ты, мать, — сказал Бойко. — Они не сидели. Ихний отец сидел.
— А-а, — кивнула старуха. — Тогда милости просим. То-то Сеня рад будет. Как же — такого друга встретит!
— Разве… разве их не расстреляли? — как бы «с трудом» спросил Генка.
— Крепись, парень. — Старший Бойко взял Генку за плечо. — Наш остался жив. А твоего отца разбомбило. Была нам такая весть. Ждем Сеню.
Генка заплакал. Он плакал и с удивлением спрашивал себя: почему он плачет? Из-за чего? «Конечно, кстати брызнули слезы, а все же нервы у меня — никуда. Прав был начальник, хлюпик я».
— Идемте. — Шура взяла с полки письмо и, посмотрев на Генку, сунула листок в карман. — Вот дверь, входите.
Комната младшего Бойко, Семена, вся была увешана портретами киноактеров и фотографиями из кинофильмов. Шура натолкнулась на вопросительный Генкин взгляд и сказала без улыбки:
— Ребенок мечтал о свете юпитеров, о рампе. Мечта накрылась в седьмом классе, когда ребенка первый раз задержали за карманную кражу. Но ребенок на всю жизнь сохранил веру в святое искусство, любовь к нему. Вам на кровати стелить или лучше на полу?
— Лучше на полу.
— Брезгуете, товарищ Бородулин?
— Да нет. Просто явится ваш брат, ему где спать?
— Когда брат явится, вам уже не нужна будет эта кровать…
— Почему?
— Вас как зовут? — Она подошла к нему вплотную.
— Иван Сергеевич, — сказал он растерянно. — А что?
— Да так. — Она пожала плечами. — А почему же инициалы у вас другие?
— Какие инициалы? — Генка уже все понял и напрягся, готовясь к самому худшему…
— Такие, — сказала она ровным голосом. — «Г. Н.». Гэ-Нэ, товарищ Кондратьев. Чего молчите? Растерялись? А все проще пареной репы: я перед войной к вам в отделение на улицу Сталина ходила паспорт прописывать. Вы стояли у своего кабинета с табличкой и беседовали с товарищем Медведевым, начальником ОБХСС. Помните? Нет, конечно. Подумаешь, баба. Тысяча баб в день. А вот я вас запомнила. И вы мне даже понравились. Ну так как? Стелить? Или вы пока в город прогуляетесь? Я препятствовать не стану.
И Генка понял. Она не хотела брать грех на душу. Пока не хотела. До определенного момента она не выдаст его. «А когда же наступит этот „определенный момент“? — спросил себя Генка. И сам ответил: — Когда появится Семен, а с ним — и остальные. Вот тогда не ждите пощады, товарищ лейтенант милиции. Тогда — „кранты“. Как же быть? Уйти и не выполнить задания? Глазастая, чертовка. Запомнила.
Генка вспомнил, как начальник сказал: «Будем надеяться, что в милицию они приходили самое большее по паспортным делам», и улыбнулся:
— Все идет по плану, Шура. Я остаюсь. И, между прочим, я на твою совесть надеюсь.
Она очень долго не отводила от него своих зеленоватых, наглых глаз:
— Безумству храбрых поем мы славу.
* * *
Отец Тани вернулся с обхода, швырнул молоток в угол, сказал устало и удовлетворенно:
— Пустой город. Вот-вот германец пожалует. Хорошо бы твоего застукали.
— Отец! — Таня шагнула к дверям. — Не надо.
— Как это не надо? — спокойно удивился он. — Мильтон проклятый. Жизнь тебе испортил. Вся их порода тараканья. Вся! Небось мать его тоже тебя не приветила? Слушала бы меня, все было бы как надо. Тебя сам Лупцов сватал, дежурный по станции! Эх, дура-дура. Лупцов и при Советах человек был и при немцах человеком будет, вот увидишь! Его отец здесь в девятнадцатом шибко шалил, уж я-то знаю. И не Лупцов его фамилия была!
— Отстаньте от меня, — зло сказала Таня. — Никто мне не нужен. Ни Лупцов ваш, никто!
— Ну и дура! — в сердцах крикнул он. — Счастья своего не понимаешь! Он тебе говорил, где скрываться будет?
— Кто? — мертвея, спросила Таня.
Отец усмехнулся:
— Ты, дочь, не придуряйся. Гена твой в городе оставлен вредить, поняла? И ты мне не заливай, будто не знаешь. Лютый он враг наш! И я считаю правильным — отомстить ему, сообщить про него немцам. Из-за таких вся наша жизнь сломанная. Одним дуракам ход даден. Чем дурее человек — тем лучше живет. Несправедливо это. Вот я, к примеру.
— Вы просто пьяница, — сказала Таня. — Дайте мне пройти.
— Родного отца честишь. А того не понимаешь, дура, что не случись их проклятой революции, была бы ты теперь в соболях! Но ты не журись, Таньк. Я еще живой! И если мне будет ход…
— Не будет вам хода, — перебила она и выскочила, хлопнув дверью.
«Дурак старый. Подлец, — Таня долго стояла у калитки, не в силах прийти в себя. — Господи. Ну почему, почему я такая несчастная?!»
Шел дождь. Голубчик жалостливо ткнулся мокрым носом в колени. Таня погладила его, и пес благодарно заскулил.
— Танька! — орал отец. — Иди в дом, срамница! Иди, подлая баба!
— Накося, выкуси, — Таня сунула в окошко кукиш. — Не вернусь я больше в этот проклятый дом.
Голубчик вздрогнул и вдруг завыл, словно над покойником.
— Понимаешь, что не будет больше добра? — печально спросила Таня и провела ладонью по мокрой шерсти. — Никогда и ничего у нас с тобой больше не будет. Вот ночь пришла… А утро не настанет.
— Я сын партейного подпольного работника, — пьяным голосом запел отец. — Пахан меня лелеял, я его любил. Но разлучила нас проклятая больница, туберкулез его в могилу положил…
Таня пошла в город.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78