— Дом наш сгорел. И отец с матерью — тоже. Куда же мне назад?
— Верно, — кивнул Сергеев. — Назад тебе нельзя… А здесь, в Питере, кто у тебя?
— Того уже нет, — Коля оглянулся на дверь, в которую увели Чинушу.
— Я считаю, пусть остается, — вдруг сказал Бушмакин. — Чего ему в деревне делать? А здесь — человеком станет! В Питере теперь куется мировая история! Считай, парень, что тебе сильно повезло!
— А жить где? — с сомнением спросил Сергеев.
— А у меня! — улыбнулся Бушмакин. — Определю его на завод, и точка! У рабочего класса будет пополнение.
— Ну и хорошо, — согласился Сергеев. — Если что понадобится, — заходите. Чем смогу — помогу.
Бушмакин жил на Сергиевской, в красивом бело-зеленом доме, построенном в стиле позднего барокко. Собственно, жил он не в парадном здании, которое выходило фасадом на улицу, а во флигеле. Комната у Бушмакина была большая, с двумя окнами и высоким потолком.
— Ну и ну, — только и смог сказать Коля, когда они пришли.
— Знай наших, — улыбнулся Бушмакин. — Мы кто? Рабочие. Мы, брат, все ценности мира создаем! И мы имеем право жить в таких квартирах. Лет двадцать назад я об этом в одной листовке прочитал, а было мне в ту пору сколько тебе сейчас, и я, понимаешь, только-только переступил порог завода…
— А вы из деревни? — спросил Коля.
— Спокон веку — питерский! — гордо сказал Бушмакин. — Прадед мой сюда вместе с Петром I пришел, и с тех пор мы оружейники. Я работаю на патронном, это здесь, в двух шагах. «Старый Арсенал» называется.
— А вот вы сказали тогда, там, — Коля замялся. — Ну, партиец вы… Это что? Чин такой?
— В корень глядишь. Вопрос не в бровь, а в глаз. Ну, пойми, если сможешь: людям в России жилось из рук вон… Большинству. А кучке людей — как в сказке. А товарищ Ленин сказал: это надо поломать!.. Чтобы поломать — нужна партия. Объединение единомышленников, борцов… Чтобы тех, кто живет в сказке, — к ногтю. А тех, кто страдает, — тем счастье дать. Все понял?
— Мне Арсений… В общем, этот, которого… — Коля замялся, но продолжал: — Он так мне сказал: кто, говорит, был ничем, тот, говорит, возможно, и станет всем, а как одни осетрину жрали, так и будут жрать. А другие — как селедку жрали — так и будут жрать. И ничего, говорит, тут не переделать! Тут, говорит, дело в душе человеческой. А она, говорит, как была навозная, так во веки вечные и останется.
Бушмакин задумчиво смотрел на Колю, слушал и думал про себя: неглуп был этот Чинуша, ох, неглуп. Тоже смотрел в корень. И сколько еще вреда принесут молодой Советской власти такие вот горлопаны-провокаторы. И какие же точные слова нужно найти, чтобы разом рассеять Колины сомнения… А как, если грамота — три класса реального, да два года рабочих марксистских кружков? Но отыскать эти слова надо, потому что парень сейчас как посредине доски-качалки: на какую сторону ступит, — туда и опустится. Что же сказать?
— Задал ты мне вопрос, — Бушмакин покрутил головой и усмехнулся. — Я вот что скажу: сейчас таких фактов нет. У Советской власти сейчас все — от товарища Ленина до последнего солдата — не то что селедке, корке черствой рады. Потому что разруха, голод. Если сейчас кто и жрет, как ты говоришь, осетрину, тот контра и с ним разговор один — к стенке.
Бушмакин перевел дух и продолжал:
— Я и прадеды мои, и деды, и родители в подвале жили. А мне на второй день революции дали вот эту комнату! Это тебе как?
— Я так этого… Арсения понял, что он больше про будущее намекал, — сказал Коля. — Говорит: все равно у них ничего не выйдет. Мое, говорит, — оно сильнее смерти. А уж это точно. У нас в деревне мое — выше бога…
— Царская власть — от века, — тихо сказал Бушмакин. — Она, брат, так души людей испоганила, что нам, тебе и детям твоим, мыть, мыть и дай бог отмыть! Одно утверждаю: никогда у Советской власти не будет так, чтобы одни осетрину ели, а другие — селедку ржавую. Потому что власть наша — не против народа, а для народа. И ты в это верь!
На следующее утро Коля проснулся от резкого звонка, вскочил с койки, встретил улыбчивый взгляд Бушмакина:
— Будильник это. Вставай, поедим и шагом марш на завод — смена через двадцать минут.
Коля потянулся, напялил рубашку, придвинул к столу грубо сколоченный табурет. На столе лежала ржавая селедка, кусок ржаного хлеба, попыхивал паром закопченный чайник.
— Ешь, — пригласил Бушмакин, с хрустом раздирая селедку.
— Чего я буду вас объедать. — Коля проглотил густо подступившую слюну и отвернулся.
— Совестливый? — улыбнулся Бушмакин. — Хвалю. А все же ты ешь, не стесняйся. Мы ведь с тобой теперь товарищи? А?
— Какой там… — вздохнул Коля. — Скажете тоже.
— Рабочий крестьянину — первый товарищ и друг, — строго сказал Бушмакин. — Ешь больше, разговаривай меньше, опаздываем…
Он с сомнением оглядел стираную-перестираную, всю в заплатах Колину рубаху, потрогал Колин зипун, который висел на гвозде. Потом решительно подошел к платяному шкафу, открыл его и положил на Колину шконку костюм в полоску, рубашку и фуражку. Снял с гвоздя зипун, швырнул его в угол и аккуратно повесил на его место черное пальто.
Коля следил за Бушмакиным, открыв рот.
— Одевайся.
— Не-е… Коля даже зажмурился. — Нельзя. Не наше.
— Наше, — тихо сказал Бушмакин. — И впредь запомни: если я тебе что советую — ты меня слушай, понял? Бери, не сомневайся.
Коля схватил одежду, неумело надел пиджак, потом брюки, посмотрел на Бушмакина и, радостно улыбнувшись, напялил пальто.
— Фуражку забыл, — Бушмакин, придирчиво осматривал Колю. — Ничего. Годится. Пошли.
— Откуда это у вас? — спросил Коля, спускаясь вслед за Бушмакиным по лестнице.
Бушмакин промолчал, а когда вышли на Сергиевскую и зашагали в сторону Артиллерийского собора, вдруг остановился:
— Церковь видишь? Наискосок от нее… шел мой Витька… Налетела казачья сотня… Все.
— Что все? — не понял Коля.
— Лозунг Витька нес… — с трудом сказал Бушмакин. — «Долой самодержавие!». Казак его шашкой и потянул…
— Так это, значит… — Коля тронул рукав своего пальто и окончательно все понял.
Напротив «Старого Арсенала» чернели обгорелые стены Санкт-Петербургского окружного суда. Зацепившись за карниз, покачивался золоченый двуглавый орел — головами вниз. Бушмакин перехватил изумленный Колин взгляд:
— Отсюда нашего брата-рабочего, ну и вообще — всех, кто за революцию, на каторгу гнали. Суд это. Накипело у людей, вот и сожгли.
— И власть дозволила? — искренне удивился Коля? — Допустила?
— Революция, брат, позволения не спрашивает. Хлестнет у народа через край — он любую власть наизнанку вывернет. Особливо, если во главе народа умные люди. Такие, как товарищ Ленин. У него в этом суде, между прочим, старшего брата к смерти приговорили.
— А потом? — спросил Коля.
— Повесили потом, — коротко бросил Бушмакин. — Вот проходная, не зевай.
У дверей стояли рабочие. Один из них, парень лет восемнадцати, худой, чернявый, остроносый, махнул рукой, приветствуя Бушмакина, хмуро сказал:
— Стоим, брат. Угля нет, электричество отключили… А это кто с тобой?
— Пополнение.
Вошли в цех. Сквозь грязные, тусклые, во многих местах забитые фанерой оконца слабо проникал дневной свет. От махового колеса через все помещение тянулся набор шкивов, соединенных приводными ремнями со станками.
— Старое все, — сказал Бушмакин. — Однако дай срок. Переделаем. Любой цех чище больницы станет. А пока — гляди: это вот мой станок. Чем он знаменит? А на нем сам Михаил Иванович Калинин работал. Кто он такой? Он теперь член ЦК нашей партии и комиссар городского хозяйства Петрограда. Руки! — вдруг крикнул Бушмакин.
Коля, млея от любопытства и восторга, гладил зубчатую передачу.
— Оторвет — мигнуть не успеешь.
У конторки мастера толпились рабочие. Сам мастер, сдвинув очки на лоб, старательно читал газету.
— А товарищ Ленин царя приказал убить? — вдруг спросил Коля.
— Ты… с чего взял? — Бушмакин даже поперхнулся от удивления.
— А как же? — солидно возразил Коля. — Царь его старшего брата повесил, а в писании сказано: око за око, зуб за зуб.
— Царь не только старшего Ульянова повесил. Девятого января пятого года сколько народа расстрелял! А в Москве, во время коронации, еще больше людей погибло. Только смысл нашей работы не в том, чтобы мстить, а в том, чтобы мир переделать до основания, понял?
— Не понял, — упрямо сказал Коля. — Я бы за своего брательника кого хошь повесил.
— Ну и дурак! — в сердцах отрезал Бушмакин. — Иди лучше послушай, что умные люди говорят.
Коля подошел вплотную к конторке. Мастер перевернул страницу и прочитал:
— «Переговоры о перемирии на всех фронтах. Представители немецкого командования согласились встретиться с представителями русского командования».
— Согласились? — восторженно выкрикнул кто-то рядом с Колей. Коля повернулся и узнал чернявого парня.
— Давайте, братцы, немчуре в ноги за это упадем! Он испокон веку русскому человеку учитель, благодетель и образец для подражания! А когда ест, тут же шептунов пускает, — сам слыхал! Я с немцами раз обедал.
— Нюхал, а не слыхал, — бросил Бушмакин. — Остер ты, Василий, на язык, гляди, укоротят.
— А по мне — хоть сейчас! — весело улыбнулся чернявый. — Я, товарищ Бушмакин, сам страдаю! Я вынужден язык пополам складывать, когда рот закрываю. Как собака!
Все засмеялись, а мастер продолжал:
— Самое интересное, товарищи, слушайте! Начиная с четверга, на каждый талон будут нам отпускать по полфунта мяса. Это вам не рубец или там кишки бараньи. Верно я говорю?
— Верно! — снова выкрикнул Вася. — Мясо, конечно, завезут, в магазины… — он сделал ударение на втором слоге. — А вот дадут ли нам, — это еще вопрос!
— А куда же оно, по-твоему, денется? — улыбнулся Бушмакин.
— А его приказчики по карманам рассуют! — зло сказал Вася. — В первый раз, что ли?
— Не в первый! — загудели рабочие. — Воруют в магазинах! Известное дело!
— Нужен рабочий контроль! — крикнул Бушмакин.
— Спекулянтов нужно ловить и к стенке ставить! — поддержал его Вася. — Предлагаю резолюцию нашего цеха! Которые уличены в воровстве или спекуляции, тех безоговорочно в расход!
— Согласны! — дружно ухнул цех.
— Бушмакин, давай лист, подписи собирать начну! — потребовал Вася.
— Вот тебе ключ, — сказал Бушмакин Коле. — Вали домой, отдыхай. Все равно сегодня работы не будет. А я через час-другой приду. И еще вот что. Соседка есть у меня, Маруськой звать, девка бойкая, но ты и думать не смей о ней, понял? Она сегодня из деревни приехать должна.
Коля вышел на Литейный. Короткий северный день угасал, заходящее солнце выкрасило стены сгоревшего суда в грязный серо-бурый цвет. Коля поежился от пронизывающего ветра с Невы и, подняв воротник пальто, зашагал по Шпалерной. Прохожих почти не было, только один раз навстречу попался патруль: солдаты подозрительно оглядели Колю, но не остановили. На углу Гагаринской, на другой стороне улицы, Коля увидел пожилую пару: чиновника в форменной фуражке с кокардой и седую даму в шляпке с вуалеткой и длиннополом салопе. В руках дама несла замысловатую сумочку. Коля засмотрелся и вдруг его обогнали двое: мордастый тип в котелке, с кокетливо переброшенным через правое плечо шарфом и низкорослый, похожий на обезьяну человек неопределенного возраста в солдатской шинели без хлястика.
— Ну и ну! — услышал Коля голос мордастого. — Какая встреча! Судя по вашей одежде, мил-сдарь, вы изволите служить в сыскной полиции?
— Нет больше сыскной полиции, — отозвался мужчина в форменной фуражке. — С кем имею честь?
— С объектом бывшей деятельности, — витиевато объяснил мордастый. — Клоп, возьми у дамы сумочку, ей тяжело ее держать.
— Что вы, — удивилась женщина. — Совсем напротив.
— Лиза, отдай сумку, — приказал мужчина. — Они все равно отберут. Это же бандиты… — он поперхнулся от неожиданного удара в лицо.
Коля подошел ближе. Он еще не решил, как поступить, что-то мешало. «Где я видел этого мордастого, где?» — думал Коля. — «Тряпки этой у него на шее быть не должно, а шапка…» — и сразу вспомнил: Сеня Милый!
— Не смейте оскорблять интеллигентного человека… — назидательно говорил между тем мордастый. — А еще дворянин, чиновник. Пфуй.
Коля подошел вплотную к бандитам.
— Все, Лиза, — спокойно сказал чиновник. — Теперь их трое. Хорошо, если просто разденут.
— Здравствуйте вам, — поздоровался Коля. — Давно не видались.
— Ты кто такой? — мордастый всмотрелся в лицо Коли. — Откуда меня знаешь? А-а-а… Переоделся! — Он даже заулыбался. — Клоп, шлепни мальчика.
Коля повернулся к Сене боком и с разворота, как бывало в стенке, сомкнутыми в замок руками ударил его под ребра. Сеня екнул селезенкой, как конь на рыси, и, перевернувшись через голову, распластался на тротуаре. Клоп бросился на Колю с ножом, и Коля, совсем потеряв голову от злости и ненависти, жестоко ударил его кулаком в лицо. Что-то хрустнуло. Клоп захрипел и, повернувшись к чиновнику окровавленным лицом, медленно сполз на асфальт…
Колю трясло. Он без конца вытирал правую руку о полу пальто, а левой пытался остановить прыгающие губы.
— Так вы не с ними? — запоздало спросила женщина.
— Прекрасный вопрос, Лиза, — констатировал мужчина. — Позвольте представиться: надворный советник Колычев, Нил Алексеевич. Моя жена — Елизавета Меркурьевна. Не трогайте рот, молодой человек. Это сейчас пройдет.
Коля увидел, как Сеня поднялся и, пошатываясь, начал уходить. Потом побежал.
— Уйдет…
— Ну и черт с ним, — сказал Колычев. — Где вы живете?
— Рядом. А что… с этим? — Коля посмотрел на Клопа.
— С этим? — Колычев поправил пенсне. — Сейчас посмотрим.
Из-за угла вывернулся патруль — трое матросов. Они увидели лежащего человека, подбежали, на ходу выдергивая маузеры.
— Стоять на месте, руки вверх! — крикнул старший. Перевернул Клопа, сказал: — Этот готов. Кто его?
— Я, — отозвался Коля.
— Пойдемте с нами, — кивнул старший и повернулся к Колычеву и его супруге: — Подтверждаете?
— Молодой человек защитил нас от бандитов, — сказал Колычев. — Этот, — он кивнул в сторону Клопа, — бросился на молодого человека с ножом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78