Родькин зарыдал.
— Я ведь не поверил Соловьеву, — давясь слезами, говорил он. — Я следил за ним. Помешать хотел. Только опоздал — вижу: ударили Слайковского. Портфель забрали и ходу! Я подбегаю, у него в виске ручка финки торчит. Я выдернул. Хотел, как лучше. А он мертвый уже. Я убежать хотел. Тут меня Седой и взял в оборот. Как мне было не признаваться? Он так и так меня бы кончил…
— А признаваться в том, чего не делал, — зачем? — грустно спросил Коля.
— Когда меня на Дворцовую доставили — замнач ОБХСС Фомичев дежурным был, — сказал Родькин. — Он мне четко объяснил, что чистосердечное признание облегчает наказание. Я его спрашиваю, а какое мне будет наказание? Он говорит: стенка. Вы бы что выбрали — Седого или стенку?
— Я бы правду выбрал, — сказал Коля. — Ты мне поверь, Родькин: правда ведь на самом деле в огне не горит и в воде не тонет, — Коля открыл дверь камеры: — Иди… И постарайся понять, что мир не из одних подлецов состоит.
Знаки «Почетного чекиста» приехал вручать заместитель наркома. Награжденных собрали в актовом зале Смольного. В третьем ряду Коля увидел шофера, который некогда привез его к Смольному. Банников тоже узнал Колю и помахал ему рукой. Когда зачитывали представление на Банникова, — Коля узнал, что тот награжден за долголетнюю деятельность, связанную с охраной государственной границы.
А потом и Коля принял из рук заместителя наркома красную сафьяновую коробочку и грамоту. Зал аплодировал, а Коля, возвращаясь на свое место, думал о том, что, наверное, все победы достаются недешево, но успех в его профессии всегда обходится слишком дорого. И еще одно обстоятельство омрачило праздник Коли: сразу же вслед за ним знак «Почетного чекиста» получил инспектор милиции Кузьмичев. И ему аплодировал зал, и он тоже шел в проходе между рядами и радостно и гордо улыбался, будто бы и в самом деле был убежден, что его награда не менее справедлива и почетна, чем кровью добытые награды остальных.
Сразу же после торжественного заседания Коля встретился с Машей, и они поехали на Смоленское кладбище.
Трава уже разрослась. Сюда давно никто не приходил. Над не успевшим еще осесть холмиком возвышался яркий, красный обелиск со звездочкой и золотела надпись: «Мария Гавриловна Кондакова». Коля снял с груди знак «Почетного чекиста» и положил его на несколько минут в изголовье могилы. Маша молча кивнула. Она поняла порыв мужа и, обычно резкая, не принимающая всякого рода напыщенную символику, на этот раз тихо и нежно провела ладонью по руке Коли.
Когда они уходили, на повороте аллеи Коля оглянулся в последний раз. Четыре обелиска над могилами друзей были уже не видны, их скрыла молодая листва, а пятый, над могилой Маруськи, стремительно рвался вверх, словно никак не хотел смириться с тем, что под ним неподвижно лежит такой живой, такой неуемно горячий человек, каким всегда, до последней секунды была сотрудница Ленинградского уголовного розыска Мария Кондакова, Маруська…
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
СНОВА В МОСКВЕ
Есть в этом мире страна, наша Советская страна, образец благородства и честности, которую от недугов охраняют не продажные твари буржуазной полицейщины, а великолепные, преданные, стальные ребята, лучшие из лучших ее сынов, готовые жизнь свою отдать за ее целость, благополучие и безопасность.
Сергей Эйзенштейн, «Из письма к работникам советской милиции»

После возвращения из Испании Виктор получил назначение в Москву, в аппарат МУРа. Генка окончил Ленинградскую школу милиции и уехал работать в одну из центральных областей. Писал он редко и очень скупо — работа изматывала. Обстановка была достаточно напряженной, из писем было понятно, что собой парень не удовлетворен, хочет большего, однако не слишком «дальновидное», как выражался Генка, «начальство», желая жить спокойно, сдерживает его порывы, не дает выходить из рамок давно проверенного, привычного. Читая эти письма, Маша расстраивалась и каждый раз требовала от Коли, чтобы тот выкроил день-другой и съездил к сыну, помог советом, но Коля только улыбался в ответ.
— Что ты, мать, — говорил он спокойно. — Жизнь не детский сад. Он теперь не птенец, пусть сам разбирается. Вон Виктор. Пример!
— Сравнил, — вздыхала Маша. — Виктор — мужчина, закаленный и бедой и войной. А Генка еще ребенок! Себя вспомни в двадцать лет!
— Мы с тобой в двадцать уже состариться успели, — смеялся Коля. — А в Генку я верю. В грозный час он себя покажет, не сомневайся…
Шел июнь 1940 года. До начала трагедии оставался ровно год, и, конечно же, Коля даже предположить не мог, что его слова окажутся пророческими.
Утром принесли телеграмму из Москвы. Никифоров сообщал, что нарком утвердил назначение Коли на должность заместителя начальника Московского уголовного розыска.
Когда Коля вошел с телеграммой в комнату, Маша еще спала. Он сел в изголовье тахты и долго смотрел, на спокойное, по-прежнему красивое лицо жены. Время не старило ее. Она была все такая же стройная, подвижная. Никто не давал ей больше двадцати восьми, и только Коля видел, что годы берут свое.
— Вставай, мать, нас ждет великое переселение, — улыбнулся Коля.
Маша прочитала телеграмму, покачала головой:
— Надо же. Я все жду, когда тебя назначат самым главным, а тебя переводят на такую же должность. Я не согласна. Так и телеграфируй Никифорову.
— В Москву переводят! — Коля шутливо поднял палец вверх. — Будем трудиться вместе с Витькой — это раз. Второе — сама знаешь, что за эти два года произошло. В армии взводных полками командовать назначают. А у нас в Ленинграде замена мне найдется. Вот как с твоей школой быть?..
— Школ и в Москве много, — махнула рукой Маша. — Жалко будет расставаться с коллективом, люди, представь себе, один к одному… Как они поддержали меня тогда, в тридцать седьмом, помнишь?
Коля позвонил Бушмакину, рассказал о новом назначении. Старик обрадовался, а под конец разговора взгрустнул:
— Увидимся ли еще? Болезни одолели, да и возраст… Пиши, не забывай…
— О чем речь! — бодрясь, сказал Коля.
Он не верил в предчувствия и приметы, но подумал вдруг, что Бушмакин наверняка окажется прав, и они уже в самом деле больше никогда не увидятся. Надо было съездить к «бате», попрощаться, но дела завертели, замотала предотъездная суета, и Коля вспомнил о своем намерении только тогда, когда Маша закрыла чемодан и села на подоконник.
— Давай посидим на дорожку?
Коля обвел взглядом пустую комнату. Без мебели и привычных вещей она стала вдруг слишком большой, неуютной.
— Сколько мы с тобой прожили, мать?
— Двадцать один год, — вздохнула Маша. — Ты хочешь сказать, что срок длинный, а увозим с собой только один чемодан?
— Я хочу сказать, что все эти годы был очень счастлив с тобой, Маша. — Коля улыбнулся. — А ты?
— И я… — Она подошла к нему, провела ладонями по его щекам. — Все эти годы я благодарила судьбу за то, что она послала мне тебя. — Маша замолчала, потом сказала — печально и тихо: — Мы уезжаем, и мне почему-то больно. Знаешь, здесь остается частичка нас самих. Очень дорогая частичка, Коля. Наверное, теперь у нас и квартира будет большая, и мебель новая, а вот того, что было, — нет. Не будет уже никогда.
— Поехали, — Коля отвернулся, не хотел, чтобы Маша увидела вдруг навернувшиеся слезы.
Но выйти из комнаты они не успели. Ворвался с бутылкой шампанского Ганушкин, за ним — Тая.
— Ну, соседи, ну, отмочили! — орал Ганушкин. — Кабы не Таисья — я бы ничего и не узнал. Едва с работы отпросился! Выпьем за ваш отъезд, за то, что наша коммунальная дружба и впрямь оказалась долгой, да и Бирюкова помянуть надо. Хороший был мужик.
Выпили. Маша расчувствовалась, всплакнула вместе с Таей. Коля тоже расслабился и решился, наконец, позвонить Сергееву. Ответил его секретарь.
— Я передам, что вы звонили, — сказал он. — Но это будет нескоро. Товарищ Сергеев в длительной командировке.
— Где, если не секрет?
— Секрет. Попробуйте позвонить месяца через два.
Коля повесил трубку и долго ломал голову над тем, куда же мог уехать Сергеев, но так и не догадался. А Сергеев в это время находился в Германии, в составе советской экономической делегации, и от встречи с Колей его отделяли не два месяца, как предполагал секретарь, а год работы в Германии и пять лет войны…
В Москву поезд пришел рано утром. Маша выглянула в окно и радостно крикнула:
— Витька!
На перроне с букетом цветов в руках стоял улыбающийся Виктор. На нем ладно сидела новенькая, хорошо подогнанная форма капитана милиции, на поясном ремне желтела плоская кобура с пистолетом «ТТ». Обнялись. Маша отступила на шаг, всмотрелась. Изменился Витька. Глубоко под крутые надбровья ушли глаза, прорезались борозды у красиво изогнутых губ.
— А ты возмужал, — сказала Маша.
— Скажи проще: состарился, — покривил уголки рта Виктор.
— Жаль, мать тебя не увидела таким, — сказал Коля. — Она всегда тобой гордилась. На ее могиле перед отъездом мы были. Памятник в порядке, я надежных людей попросил — будут ухаживать, так что не беспокойся… Идет тебе форма.
— Это я надел, чтобы вас встретить, — улыбнулся Виктор. — Идемте, у меня «эмка».
Вышли на привокзальную площадь.
— Не женился? — спросила Маша.
— Да как сказать, — протянул Виктор. — Нет, конечно.
— Почему «конечно»? — настаивала Маша.
— За милиционера не всякая пойдет, а милиционер не всякую возьмет, — отшутился Виктор.
Маша села рядом с шофером, «эмка» свернула на Каланчевку, с нее — на Садовое кольцо.
— Как здесь все изменилось, — тихо сказала Маша. — Не узнать.
— Двадцать лет прошло, — вздохнул Коля. — Была Москва — деревня, стала — столица. У тебя, смотрю, новый пистолет? Армейский? — обратился он к Виктору.
— «ТТ», — кивнул Виктор. — Я привык. А вообще-то — для нас он не очень подходит.
— А у моего кольта патроны кончились, я его сдал. Как здесь с оружием?
— Достанем нетабельный. А может, наган возьмешь? Их в избытке.
— С перезарядкой у него плохо, — сказал Коля. — То ли дело у кольта. Ладно, увидим. Ты мне вот что скажи: куда едем?
— Домой. Вам квартиру дали в новом доме на улице Горького.
— Сколько комнат? — обрадовалась Маша.
— Три. Общая площадь сорок метров. Окна на Манежную смотрят, будете смотреть парады и демонстрации.
— Зачем нам столько двоим? — удивился Коля. — Мы еще посмотрим, ладно.
— Пока двое, а там — кто его знает, — улыбнулся Виктор.
— Ну, знаешь! — возмутилась Маша. — Я уже в том возрасте, когда эти темы неприлично даже обсуждать, не то чтобы. — Она недоговорила и вздохнула.
— Генка пишет? — спросил Виктор.
— Пишет. Старший «опер» в райцентре. Дел много, мотается, правду-матку начальству режет. А ты как? Уживаешься с начальством?
— Всяко-разно, — сказал Виктор. — Процент раскрываемости опять же мучает. Начальнику — процент, а мне — качество. Одно спасает — начальник болеет и, видать, долго еще будет болеть, а с тобой мы общий язык найдем. Вот с вышестоящим начальством совместим ли процент и качество?
— Ничего, мы — псковские, мы совместим, — улыбнулся Коля. — Вот этот дом? Скажи, пожалуйста, магазин «Стандарт». Смотри, Маша!
Въехали под арку. Квартира была со двора, во втором подъезде. Виктор вызвал лифт. Поднялись на пятый этаж.
— Вот ключи, владейте. — Виктор торжественно протянул Маше связку ключей.
Маша робко переступила порог квартиры и восхищенно вскрикнула. Двери направо вели в уютную спальню. Налево — в столовую. Вперед и направо — в кабинет. Большая, светлая кухня с балконом. И в каждой комнате новенькая, пахнущая лаком мебель из светлого дуба.
— Можно было и без мебели, — сказал Виктор. — Да я подумал: чего вам зря бегать, время тратить. А так заодно с квартплатой и рассчитаетесь. Удобно, современно.
Маша села на диван и тихо рассмеялась.
— Господи, — сказала она, — какая я счастливая. И как все хорошо.
— Хорошо, — кивнул Коля. — Спасибо нашим ребятам. Тем, кого нет с нами. В нашем счастье их золотая доля.
Виктор ушел. Коля долго стоял у окна и смотрел вниз, на улицу Горького. Напротив окон, в двухэтажном доме, была булочная и книжный магазин. А чуть правее — театр миниатюр. Еще правее возвышался серый куб Центрального телеграфа.
— Удобно-то как, — сказала Маша. — Все рядом, все под боком. Ты заметил — в нашем доме, внизу — диетический магазин. Буду кормить тебя манными котлетами. Или морковными.
— Хочу в Гнездниковский сходить, — сказал Коля. — Трепанова вспомнить, Афиногена. Надо бы нам вместе побродить по старым местам…
— А у тебя найдется время? — с недоверием спросила Маша.
— Я постараюсь найти. Мы ведь ради будущего живем. Значит, должны помнить прошлое. А то ведь порвется связь времен. — Коля улыбнулся.
Весь вечер они бродили по Москве, и прошлое возвращалось к ним случайно запомнившимся поворотом улицы, знакомым домом на перекрестке. Прошлое уводило их в заснеженную, нетопленную, голодную Москву 1919 юда. И они шли среди улыбающихся, счастливых людей, среди потока новеньких, поблескивающих свежим лаком «эмок» и «зисов», мимо сверкающих витрин, но им казалось, что вот сейчас, через секунду вывернет из-за угла черный автомобиль Кутькова, и безжалостные бандитские маузеры полоснут вдоль тротуара тяжелым, не знающим пощады свинцом.
— Вот здесь мы настигли Кутькова. Помнишь?
Маша молча кивнула.
— Двадцать один год прошел, а кажется — это было вчера. А все-таки основное мы сделали. Профессиональной преступности больше нет.
— Сколько же еще времени уйдет, пока вы справитесь с непрофессиональной? — вздохнула Маша. — Когда-то ты сказал: «Вот пройдет десять лет, и мы выпустим из тюрьмы последнего жулика…»
— Нам много чего казалось десять лет назад. Не все мечты сбываются, Маша. Сейчас я скажу тебе так: полное уничтожение преступности — дело не одного поколения. Думаю, что решающее слово в этом будет принадлежать не милиции и вообще не административным органам. Социальный прогресс и только он один подорвет основы всякой преступности вообще. А мы… Мы добьем ее остатки, вот и все.
— Когда же это будет?
— А вот это в какой-то степени зависит и от нас с тобой, — улыбнулся Коля.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78