Ему связали руки. Коля поднял его, поставил на ноги и несколько раз сильно и зло ударил по щекам. Пантелеев очнулся, мутными глазами осмотрел зал.
— Иди, — приказал Коля.
Подошла Маруська, сказала:
— Вася убит… — И бросилась на Пантелеева, стараясь разодрать ему лицо. Коля не торопился оттащить Маруську. Подошел хозяин магазина:
— Они-с его-с запорют-с… Вам же-с отвечать-с…
И только тогда Коля остановил Маруську. Лицо Пантелеева было изодрано в клочья.
Бандита вывели на улицу, посадили в пролетку. Вокруг собралась огромная толпа. Все стояли молча.
И снова Маруська рванулась к бандиту.
— Я его кончу, кончу я его! — Она рвала из кобуры браунинг, но пистолет зацепился за петлю застежки и не вынимался.
— Смерть бандиту! — выкрикнул кто-то в толпе, и все подхватили на едином дыхании: — Смерть!
Люди бросились к пролетке. Коля увидел поднятые кулаки, искаженные ненавистью лица и, поняв, что одному ему этот надвигающийся самосуд не остановить, выстрелил несколько раз в воздух:
— Стойте! Стойте, вам говорят! Только что на ваших глазах убит наш лучший работник, наш боевой товарищ…
Толпа замерла, и Коля продолжал:
— Но мы не расстреливаем бандита на месте! Мы соблюдаем революционную законность, памятуя, что только суд может вынести приговор от имени народа. Я прошу вас пропустить нас и дать нам возможность доставить задержанного. — Он стеганул лошадь и вдруг услышал, как кто-то крикнул:
— Спасибо вам! Спасибо за все!
Коля оглянулся. В толпе стояла Муська и махала рукой.
— Берегите ее, — лениво сказал Пантелеев. — Как твоя фамилия, инспектор?
— Кондратьев.
— А я — бывший сотрудник Пантелеев, — ухмыльнулся бандит. — Жаль, что мы не вместе. Петроград треснул бы.
— Молчи, — сказала Маруська. — А то не выдержу я.
— Теперь выдержишь, — заметил Пантелеев. — А я все равно убегу, и первая маслина будет ссучившейся Муське, это вы учтите, начальники.
Васю похоронили на Смоленском кладбище, недалеко от церкви, там, где среди пухлых дворянских ангелов с гусиными крыльями скромно просвечивали сквозь молодую листву краснозвездные обелиски над могилами Никиты и Гриши. Теперь к ним прибавился третий.
Ударил трехкратный залп, потом оркестр сыграл «Интернационал», и все разошлись. Коля долго стоял у свежего холмика и вспоминал свою первую встречу с озорным, горластым Васей — тогда, на «Старом Арсенале», поздней осенью семнадцатого. Рядом замерла Маруська. У нее были сухие, покрасневшие глаза, а у рта вдруг четко обозначились две глубокие борозды.
— Идем, Коля. — Они медленно двинулись к воротам кладбища. — Я знаешь о чем думаю? — Она остановилась. — Я думаю, а как же отнесутся ко всему этому люди потом? Внуки наши? Правнуки?
— Не знаю, — Коля пожал плечами. — Наверное, нас забудут. И обижаться на это нельзя, Маруська. Зачем людям помнить о плохом?
— Чушь! — горячо сказала Маруська. — Мы с тобой счастливые, Коля. Мы живем в такое время, которое никогда уже не повторится. Ты задумайся: мы стоим лицом к лицу с врагами революции, и еще неизвестно — кто кого. Да, да, мы не у Кузьмичева в кабинете, темнить нечего. Неизвестно! Но мы верим в свое дело, в свою правду! Верим, Коля?
— Верим, — Коля кивнул. — А ты, оказывается, оратор, Маруська. Вот не знал!
Она смущенно улыбнулась:
— Сама не понимаю, как получилось. Одно скажу: много вокруг плохого, много врагов. А настоящих, чистых, преданных людей все равно больше. Я вот думаю — пройдут годы, дерьма не станет, иначе зачем мы жизнь свою отдаем, а вот сохранят ли наши потомки нашу веру, нашу любовь, нашу надежду? Дай бог, чтобы сохранили и укрепили, вот чего я хочу всей душой!
Петроградский суд приговорил Пантелеева к высшей мере социальной защиты — расстрелу. Кассационная инстанция ходатайство осужденного о помиловании оставила без последствий. Со дня на день Пантелеев ждал приведения приговора в исполнение.
Как ни странно, он внешне был вполне спокоен, и, сидя в камере смертников, насвистывал какой-то мотивчик.
На другой день после окончания суда Бушмакнн вызвал Колю и объявил, что начальник управления Петроградской рабоче-крестьянской милиции премирует Колю месячным окладом и месячным отпуском, не считая дней, которые будут затрачены на дорогу.
Коля помчался домой, по дороге заскочил на городскую станцию за билетами. На Псков стояло человек восемьсот, и Коля хотел было плюнуть и на отпуск, и на поездку, но подошел знакомый сотрудник, хлопнул Колю по плечу и через пять минут принес два общих места в жестком вагоне. Коля настолько изумился, что даже не поблагодарил сотрудника, а только растерянно кивнул, отдал деньги и убежал.
Дома он с порога показал Маше билеты и заорал что было мочи:
— Уезжаем завтра в восемь утра! Собирай чемодан!
Маша смотрела недоверчиво, с улыбкой.
— Не верю. Все равно в последний момент все переиграется и никуда мы не уедем!
— Ерунда! Завтра вечером будем в Пскове! А там — еще день на кобылке, и ты увидишь мою Грель! По ржи походим.
— Да она еще не взошла, — улыбнулась Маша.
— Ну за раками слазим. Я тебя в ночное возьму, — мечтательно сказал Коля. — Я с первого дня мечтал показать тебе свою деревню. Я так хочу, чтобы ты ее полюбила. Чтобы ты поняла наших людей. Они такие же, как я, лучше меня! Говорят — мужик сиволапый. Скобарь псковский… А вот «обратал» я голубую кровушку, ничего не скажешь, молодец, Кондратьев!
— Это я тебя «обратала», — шутливо обиделась Маша. — Ты просто пень, а благодаря моему дворянскому влиянию ты обынтеллигентился и стал человеком. Какой том Соловьева читаешь?
— Четвертый, — вздохнул Коля. — Читаю, когда ты спишь.
Они перебрасывались шутками, отпихивали друг другу чемодан, шумно спорили из-за каждой вещи — брать ее с собой или не брать, но даже не догадывались, насколько близка к истине горькая Машина шутка о том, что в «последний момент все переиграется».
Они радовались предстоящему отдыху, покою, нескольким дням ничем не омраченного счастья, тем нескольким дням, которые порой во всю жизнь выпадают людям только раз и никогда больше не повторяются.
Они уже жили завтрашним днем, забыв, что еще не кончился сегодняшний.
…В камеру Пантелеева вошел надзиратель — невзрачный, бледный, низкорослый. И только лицо — продолговатое, с матово-бледной кожей, нервно смеющимся ртом, высоким лбом и большими умными глазами, выдавало в нем натуру незаурядную.
Пантелеев окинул надзирателя равнодушным взглядом, презрительно усмехнулся:
— Покрасивее рожи не могли найти? Ты, братец, страшный какой-то… Ровно псих, или глисты тебя жрут?
— Вас расстреляют сегодня на рассвете, — негромко сказал надзиратель.
— Новости, — скосил глаза Пантелеев. — Ну, сообщил и отвали отседова, вертухай чертов. И без тебя тошно.
— В политике разбираетесь? — спросил надзиратель.
Пантелеев удивленно посмотрел:
— Ты что, издеваешься, подонок?
— Времени у меня в обрез, слушайте внимательно, — продолжал надзиратель. — Я не большевик, я — социал-революционер, если знаете, что это такое, — поймете и дальнейшее… Большевики продали революцию и предали ее. Этого простить нельзя. Сегодня мы вновь кланяемся тем, с кем боролись в семнадцатом.
— Я не кланяюсь, — на всякий случай сообщил Пантелеев. — Я кровососов режу, а деньги — бедным!
— Знаю! — Глаза надзирателя зажглись сумасшедшим огнем. — Именно поэтому я готов помочь вам! Вы будете мстить большевикам?
— Уже мстил, — жестко сказал Пантелеев. — Они на службе всякую сволочь продвигали, а у меня в сыскном деле талант! А мне ходу не дали! Я им по гроб жизни этого не прощу!
— И пойдете на эшафот за наше святое дело? — высокопарно спросил надзиратель.
— Когда? — встревожился Пантелеев. — Сейчас? Не хотелось бы… Я еще многое смогу, — он вдруг почуял неясную, призрачную надежду…
— Не сейчас, а в конечном счете, — сказал надзиратель. — Вы — террорист по сути дела… А любой террорист — смертник. Кто отнимает жизнь у других, должен быть готов в любую минуту отдать свою!
— Только дорого! — кивнул Пантелеев. — Однако заболтались мы, господин хороший. Давайте о деле, а?
Надзиратель молча вытащил из сумки обмундирование красноармейца и ремень с кобурой.
— Вы в сапогах, так что все в порядке. Быстро!
Пантелеев начал лихорадочно переодеваться.
— А лицо? — Он тревожно посмотрел на конвоира. На щеках и на лбу Пантелеева темнели засохшие царапины — следы Маруськиных ногтей.
— Торопитесь, я знаю, что сказать в случае чего.
Через минуту они вышли на галерею и медленно зашагали к первым решетчатым дверям, перекрывающим проход с этажа на этаж.
— А часовой? — не выдержал Пантелеев. Впереди отчетливо маячила фигура охранника.
Надзиратель промолчал, только слегка замедлил шаг.
— Крепкие у тебя нервы, — шепотом выругался Пантелеев ему в спину, но пошел медленнее. Часовой пропустил их беспрепятственно. Во дворе мимо них прошли двое из охраны, молча кивнули надзирателю. Один что-то сказал, покосившись в сторону Пантелеева. Тот сразу же покрылся липким, холодным потом.
— Иди вперед, — презрительно сказал надзиратель. — Штаны сухие?
— Как звать тебя? За кого богу молиться? — смиренно осведомился Пантелеев.
— Погоди молиться, — злым шепотом ответил надзиратель. — Сначала выйди отсюда.
Вошли в проходную. Вахтер только что впустил двоих сотрудников и старательно громыхал засовами.
— Вот я тебе и объясняю, — весело и очень неожиданно для Пантелеева сказал надзиратель. — Тюрьма эта государем императором Александром Третьим построена специально для особо опасных террористов-политиков, так что, милый мой, отсюда не убежишь. Вон Пантелеев… Показал я тебе его в глазок, в камере смертников? Забыл?
Пантелеев молча кивнул. От ужаса у него взмокла спина. Вахтер с интересом посмотрел на него и начал свертывать цигарку.
— Одалживайся, Николаев. — Он протянул надзирателю кисет. — Новенький, что ли? Учишь? А что у него с рожей-то?
— Из вчерашнего пополнения. — Николаев ловко склеил цигарку, прикурил и пустил кольцо дыма. — А ты что, не слыхал? Не успел он на дежурство заступить, на него двое из двадцать третьей камеры накинулись. Он им обед приносил.
— А-а… Понял. Интересно бы на Леньку взглянуть вблизи, — сказал вахтер. — Я на суде был, только в последнем ряду сидел… А вообще-то, парень, издаля он, прямо скажем, на тебя похож… Даже удивительно, как считаешь, Николаев?
— Да это он и есть, сам Пантелеев, — мрачно сказал Николаев. И оба засмеялись.
Пантелеев прислонился к стене — в глазах поплыло.
— Да ему, никак, худо? — удивился вахтер. — Садись, парень, остынь… Тюрьма, брат, она для свежего человека хуже парилки, это я по себе знаю.
— Некогда нам, пошли, — вдруг сказал Николаев и взял Пантелеева за руку. — Двигай.
— Постой-ка, — улыбнулся вахтер. — Ну-ка, пропуск! — И подмигнул Николаеву.
— Ну, чего буркалы вытаращил? — рассердился Николаев. — Покажи часовому пропуск! Как я! — Он полез в карман.
Пантелеев подошел вплотную к вахтеру, отстегнул клапан кармана гимнастерки и резко ударил вахтера ребром ладони по кадыку. Тот захрапел и упал.
Пантелеев отбросил засовы и выскочил на улицу.
На перроне царила предотъездная суета. Куда-то спешила старушка со связкой баранок: они висели через плечо, словно орденская лента, и вызывали всеобщую зависть. На строительство Волховской ГЭС отправлялся отряд комсомольцев. Ребята и девушки выстроились у вагонов и, сняв кепки и фуражки, пели «Интернационал». Сновали взад-вперед носильщики с огромными бляхами на груди, тащили баулы, чемоданы, корзины, но главным грузом были серые, грубой холстины мешки, набитые бог знает чем, неизвестно кому принадлежащие.
— Останови сейчас любого, спроси: чей мешок, — не найдешь хозяина, — угрюмо сказал Коля. — Ты знаешь, что в этих мешках?
— Еда? — спросила Маша.
— Мануфактура, крупа, сахар, соль, спички — все, что твоей душе угодно. Спекулянты проклятые. Облава за облавой проходит, а они, как поганые грибы на помойке, растут.
Заливисто прозвенела трель милицейского свистка. Наряды милиции и сотрудников УГРО перекрыли входы и выходы с перрона.
— Ты накликал, — улыбнулась Маша. — Теперь еще и поезд задержат.
Коля всматривался в глубину перрона. Там мелькнули васильковые фуражки работников ОГПУ.
— Это что-то серьезное, — сказал он и подошел к милиционеру. — Вот мое служебное удостоверение. Что случилось, товарищ?
Милиционер махнул рукой:
— Тебе, инспектор, надо бы первому знать. Только что бежал Ленька Пантелеев.
Маша тоскливо посмотрела на Колю:
— Плакал наш отпуск горькими слезами.
— Плакал, — послушно согласился Коля. — Но ты не переживай, Маша. Мы поймаем его через сутки, самое большее — через двое. И тут же едем, я обещаю!
— Не нужно ничего обещать. — Она покачала головой. — Проводи меня до выхода.
Маша оказалась права. Ни через сутки, ни через трое суток Пантелеев пойман не был. Бандит понимал, что теперь по его следам пойдет не только милиция, но и оперативные группы петроградского госполитуправления. А с чекистами шутки плохи. Это Ленька знал прекрасно.
Бюро обкома поручило Сергееву выяснить причины, которые способствовали побегу бандита из-под расстрела. Никаких нарушений служебных инструкций по охране заключенных Сергеев не нашел. Все упиралось в случай, тот самый случай, который не мог предусмотреть никто.
Выяснилось, что надзиратель Николаев, воспользовавшись документами красноармейца, погибшего в 1919-м на Южном фронте, пробрался на низовую работу в тюремное ведомство НКВД, а оттуда по собственной инициативе перевелся во второй домзак Петрограда. Выяснилось, что настоящая фамилия Николаева — Бабанов и что летом 1918 года в Москве он имел самое прямое отношение к заговору левых эсеров.
Сотрудник ГПУ привел Николаева-Бабанова. Сергеев долго всматривался в лицо бывшего надзирателя, соображая, каким же образом построить допрос. Но первый же вопрос и первый же ответ арестованного убедили Сергеева, что допроса в прямом смысле этого слова в данном случае не будет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78