…От Слайковской Маруська зашла в местное отделение милиции. В центре дежурной части стоял пьяный человек с гитарой в руках.
— Я по первому снегу бреду-у-у-у, — с чувством выводил он.
Дежурный и несколько милиционеров зачарованно слушали.
— Мне нужен квартальный уполномоченный товарищ Травкин, — сказала Маруська.
— Обождите, гражданка, — шикнул дежурный. — Не мешайте.
— В сердце ландыши вспыхнувших сил… — пел гитарист. — Вечер синею свечкой звезду над дорогой моей затепли-ил.
— Во, талант, — шепотом сказал один из милиционеров. — Все бабы его, уж точно!
— Так как же насчет Травкина? — Маруська начала закипать. — Или он тоже поет?
— Тише, гражданка, — дежурный вышел из-за барьера. — Что вам?
— Уже объяснила. Смотри, милый, если еще раз объяснять придется… — Маруська едва сдерживала вдруг подступившую ярость.
— Ска-ажи… — протянул дежурный, — страшно как. Да я тебя сейчас знаешь что? — Он шагнул к Маруське, она тоже сделала шаг ему навстречу, и в следующее мгновение дежурный уже сидел с вытаращенными глазами. Он явно не успел понять, каким образом эта нахальная гражданка сумела посадить его на стул.
— Я начальник первой бригады УГРО Кондакова, — тихо сказала Маруська и сняла трубку циркулярного телефона. — Вот мое удостоверение. Пятнадцать — десять, — крикнула она в трубку. — Начальника службы мне. Кондакова это. Петр Викторович? Да, Кондакова я. У тебя в тринадцатом кто нынче дежурит?
— Аношкин, — уныло сообщил дежурный. — Лейтенант.
— Аношкин, — повторила Маруська. — Так вот я прошу: ты его немедленно арестуй и пока посади на губу! Да, я не оговорилась! Таких чернорабочими держать нельзя, не то что дежурными! — Она положила трубку. — Можете продолжать свой концерт.
— Какое теперь настроение, — попытался пошутить один из милиционеров. — Давай, Галкин, — обратился он к гитаристу. — Клади инструмент и занимай свое место в КПЗ! Шагом марш!
— Налево Травкин, — еле слышно сообщил дежурный. — Третья дверь налево.
— Спасибо. — Маруська посмотрела на него: — Воображаю, как ты, сукин сын, с гражданами себя ведешь. Позор всей милиции!
Дежурный бешено посмотрел на милиционера:
— Из-за тебя все… Пошел бы ты со своим балалаечником к чертовой матери!
— У нее на лбу не написано — кто она и откуда, — вяло оправдывался милиционер.
— Мы обязаны знать свое начальство! — взвизгнул дежурный.
— А я так думаю: с гражданами надо по-человечески обращаться, — сказал второй милиционер. — Права эта… дама.
…Травкин — маленький, подвижный, улыбчивый, выслушал рассказ Маруськи об инциденте в дежурной части и долго хохотал.
— Ничего смешного, — хмуро сказала Маруська. — Безобразие, больше ничего!
— Это точно, — охотно согласился Травкин. — А ты, Мария Гавриловна, такое выражение слыхала: «Дай ангелу власть — у него рога вырастут»? Власть иметь да-алеко не каждый способен. Один, знаешь, себя не пожалеет, все людям отдаст. Ему власть — для людей, для их же пользы. А другой… По три часа каждый день у зеркала торчать станет — форму примерять да жесты разные придумывать. Ему власть вроде компота, для собственного удовольствия. Аношкин наш из молодых, но крепко вперед прет. Из таких быстро начальники вырастают. Как грибы. Только грибы те — поганки. Однако отвлек я тебя. Ты, я разумею, о Слайковском пришла говорить?
— Кого-нибудь держишь в поле зрения? — спросила Маруська.
— Нет. Сама посуди: серьезных у нас теперь нет, мы всех серьезных с год-два как определили. Осталась шушера разная. Из них на такое никто не пойдет, за это я тебе головой поручусь.
— А как, по-твоему, Родькин? Чем он дышит?
— Родькин? — Участковый почесал лысину. — Это не простой человек. Что у него на душе — понять сложно. Был вор, а там поди разберись.
— Почему… был? — уточнила Маруська.
— А после отсидки он себя скромно вел. Мы его ни в чем таком не замечали. Ты, Мария Гавриловна, не беспокойся. Травкин службу знает, если что — даст знать в ту же секунду! — Травкин замолчал, видно было, что он очень хочет сказать о чем-то, но не решается.
— Смелее, — подбодрила его Маруська. — Мы с тобой не для стенограммы говорим. Что надо — я запомню, что не надо — забуду.
— Ладно, — решился, наконец, Травкин. — Недели две назад шел я после ночного дежурства домой. Днем, часов в двенадцать. Петропавловка уже бабахнула. Иду мимо «Каира», будь он неладен! И вижу, во двор ресторана человек свернул! Ну, свернул и свернул — милиции до этого какое дело? А меня аж пот прошиб! Человек-то этот, можешь себе представить?
— Кто? Не томи! — приказала Маруська.
Травкин обиделся:
— Я же тебе говорил — власть не всем в пользу. Я тебе не докладываю, Мария Гавриловна. Я тебе, ну, считай, сон свой рассказываю, договорились? А то потом ненароком конфуз выйдет — кто будет виноват? Стрелочник. Седой это был.
— Кто? — одними губами спросила Маруська.
— Ну, я так и знал! — Травкин в сердцах хлопнул себя по бедрам. — Загорелась. Глаза так и полыхают, ровно две свечки! Сон это, ясно тебе? Слушай. Седой бежал из лагеря — сводку-ориентировку мы все, слава богу, читали. Розыск на него объявлен. Он жестокий бандит — факт. При побеге хлопнул конвоира — тоже факт. И — потерялся. Факт. Где он? Никто не знает. По старым связям не объявился. В подозрительных местах не появлялся. В городе каждый постовой имеет его фото — никто не докладывал, что видел. А я, выходит, глазастее всех? Сомневаюсь я.
— Ты следом за ним прошел?
— А то, — махнул рукой Травкин. — Сразу же! А его — сном-духом нет! Боюсь, после дежурства с устатку показалось мне. Просто похожий человек, и все. Ты пока товарищу Кондратьеву не докладывай, сделай милость, не срами, а то вдруг — конфуз? Я еще пошурую, пощупаю — тогда и скажем. Лады?
— Лады, — улыбнулась Маруська. На этого человека она вполне могла положиться. На таких, как Травкин, держалась по сути дела вся работа.
После обеда секретарь вручил Коле письмо. «Товарищу начальнику Кондратьеву лично», — стояло на конверте. Обратного адреса не было. Коля вскрыл письмо. Листок из ученической тетради был заполнен нервными, налезающими друг на друга строчками.
«Товарищ начальник, — писала неизвестная женщина, — моя жизнь под угрозой. Я жила с одним человеком, его осудили. А теперь он снова в городе, хотя срок ему еще не кончился. Давайте встретимся, только чтоб никто не видел, иначе мне — труба. И я вам тогда расскажу про все и про товарища Соловьева тоже. Фамилия моя Савельева, я работаю на заводе „Точмехприбор“. Если вам интересно, вы меня найдете».
Коля спрятал конверт с письмом в сейф и посмотрел на часы: до окончания заводской смены оставалось полтора часа. «С нею надо бы поговорить как можно скорее, — подумал Коля. — Странное какое-то письмо. Черт его разберет: вроде бы и придраться не к чему, а осадок остался. Фальшь в нем какая-то, что ли?»
Коля вызвал Маруську и дал ей прочитать послание Савельевой.
— Тут может быть прямая связь с рассказом Травкина. — Маруська все же не удержалась и передала Коле содержание травкинского «сна».
— Седой? — не удивился Коля. — Все может быть. Пока мы гадаем на кофейной гуще. Завод на участке Травкина, если я не ошибаюсь?
Маруська сняла трубку циркулярного телефона.
— Милиция, тринадцать, — сказала она. — Дежурный? Аношкин? Разве ты, мил друг, еще не на губе? Ах, мест нет. Ну, ладно, подождем, пока будут. А это говорит твоя крестная. Кондакова. Простить? Ничего, ты пострадай, а там видно будет. Травкина давай. — Маруська прикрыла ладонью мембрану: — Я тебе говорила про этого Аношкина? Наполеон Полубонапарт, а не дежурный. Алё, Травкин? Кондакова. Ты Савельеву с «Точмехприбора» знаешь? Знает, — повернулась она к Коле.
— Скажи ему, пусть ждет около отделения, мы за ним сейчас заедем, — попросил Коля.
«Форд» поставили неподалеку от проходной. Прогудел гудок, из ворот хлынуло множество людей. У трамвая началась толчея.
— Вот она, — сказал Травкин.
Трамвайные пути пересекала красивая высокая женщина лет тридцати. В руке она несла хозяйственную сумку.
— Давай за ней, только близко не подъезжай, пока не скажу, — приказал Коля шоферу. — Ты откуда ее знаешь? — спросил он у Травкина.
— А она приходила к нам в бригадмил поступать, — сообщил Травкин. — Ко мне лично просилась. Я не взял.
— Почему? — спросила Маруська. — Женщина в милиции, как известно, — большой плюс! Ты допустил ошибку, товарищ Травкин!
— Может быть, — вздохнул Травкин. — Только я подумал: она слишком видная, красивая, что ли. Отвлекать будет.
— Темнишь ты что-то, — улыбнулась Маруська. — А ну говори, как на духу!
— Все, как есть, сказал. Не приглянулась она мне.
Савельева свернула в переулок.
— Давай! — сказал Коля водителю. «Форд» поравнялся с женщиной. Коля распахнул дверцу. — Садитесь.
Савельева в испуге шарахнулась, но Коля выскочил из машины, удержал ее за руку:
— Я Кондратьев. Вы мне писали, так?
— Так, — она сразу успокоилась, кокетливо улыбнулась. — Мне на заднее? — Села, начала охорашиваться. — А кто эти граждане?
— Ну, уж меня-то вы знаете, — вспыхнул Травкин.
— Ах, это вы… Не взяли меня тогда. Я на вас в большой обиде.
— Забудьте обиду, — вмешался Коля. — Скажите, кого вы боитесь?
— Седого, — сказала Савельева тихо.
— Я так и чувствовала! — не выдержала Маруська. — Давай, касатка, не томи, говори! Где он сейчас?
— В Ленинграде.
— Вы не путаете? — спросил Коля.
— Я не путаю, — сказала она сухо. — Седой был моим… кавалером. Веселый, денег всегда много. Танцевал со мной. В «Асторию» водил, в «Европейскую». А я, дура, даже думать не думала, откуда у него деньги. Любила я его, — она заплакала. — Черные мысли все время гнала. Он мне твердил: «Сегодня жив, а завтра — жил». А я, идиотка, не понимала. — Она вытерла глаза и продолжала: — Когда он сел, меня свидетелем вызывали. Я все тогда про него узнала, все!
— Выходит, не сон мне приснился, — вдруг сказал Травкин.
— А я замуж вышла, любовь у меня, — зарыдала Савельева. — Он же меня и мужа моего не задумываясь прирежет! Спасите меня, товарищ Кондратьев. Только вы можете, я верю!
— Что вы знаете про Соловьева? — спросил Коля.
— Извините. — Она перестала плакать. — Я все о своем да о своем. А у вас тоже дело. Я ничего не знаю, ничего! Но только видала я! Дней несколько тому иду я по Кронверкскому, вижу, около «Великана» Соловьев стоит. Я обрадовалась. А к нему Седой подходит. Я, верите, словно лбом на столб налетела.
— Н-да, — вздохнул Травкин. — Воображаю себе.
— Я чуть не скончалась в одночасье! — Савельева прижала к груди сжатые кулачки и продолжала шепотом: — Я так бежала, так бежала, товарищ Кондратьев.
— Они разговаривали?
— Нет, — Савельева задумалась. — Вроде бы нет. Помнится мне, когда они друг против друга мимо проходили — приостановились на секундочку. А вот говорили или нет… Не до того мне было. — Она просительно посмотрела на Колю: — Вы мне поможете?
— Притормози. — Коля открыл дверцу. — Вон там ваш дом, вам пора выходить. Ни о чем не беспокойтесь, в ближайшие дни я с вами увижусь. До свидания.
— Таким же романтическим способом? — Она кокетливо улыбнулась.
— Таким же романтическим, — Коля налег на «т». — До встречи.
Савельева ушла. Все долго молчали.
— Я понимаю, Травкин, почему ты ее не взял в бригаду содействия, — сказала Маруська.
— Выстраивается такая цепочка, — Коля оглядел всех. — Родькин, Соловьев, Седой. И ведет эта цепочка к Слайковскому. Только, сдается мне, есть у нее лишние звенья.
— Фиг его знает, — сказал Травкин. — Обратите внимание: где постоянно ходил Слайковский? Возле «Каира». А где его убили? Тоже возле «Каира», будь он неладен! А я где Седого видал? То-то и оно.
— Да ни о чем это пока не говорит! — в сердцах сказала Маруська. — Догадки одни, фантазии. Эдак, черт его знает до чего договориться можно. Дофантазироваться.
— И сроки, сроки поджимают, — вздохнул Коля. — И начальство на голову село. Ты вот, Травкин, не любишь небось, когда начальство на голову садится?
— Люблю, — засмеялся Травкин. — Это знаете, как приятно?
— Да ну тебя, — махнул рукой Коля. — Я, наверное, в твоем возрасте уже потеряю чувство юмора.
Утром, едва успел Коля войти в свои кабинет, тренькнул внутренний телефон: вызывал Кузьмичев. «Дело возьмите с собой», — сказал он голосом, не предвещавшим ничего хорошего. Встретил он Колю традиционно:
— Садись, кури.
— Спасибо, не курю, — как всегда, ответил Коля, и Кузьмичев тоже, как всегда, сказал:
— Извини, все время забываю. — И, взглянув на Колю холодными глазами, спросил: — Ну-тес… Чего же мы ждем?
— Прошу уточнить вопрос, — так же холодно отозвался Коля. Он понимал, что прет на рожон, но совладать с собой уже не мог.
Кузьмнчев почувствовал это:
— Мы должны иметь крепкие нервы, Кондратьев, — поучающе сказал он. — Разве с Родькиным что-нибудь неясно? Я звонил прокурору, он уже назначил следователя, который будет вести это дело. Товарищ опытный, авторитетный.
— Кто именно, если не секрет?
— Таланкин. Экстра-класс!
Следователь прокуратуры Таланкин два года назад уволился из ОБХСС по состоянию здоровья и теперь работал в прокуратуре. В свое время он был правой рукой Фомичева и помогал тому во всех авантюрах, связанных с «молниеносными» раскрытиями преступлений. Это был ловкий и умелый показушник, и то, что дело собирались поручить именно ему, говорило о многом.
— По делу Родькина почти нет объективных доказательств, — спокойно сказал Коля. — Таланкин… не талант, сами знаете. Вляпается и нас с вами вляпает. С кого потом спросят, на кого свалят? — Коля решил схитрить.
— Ну, ты мне мозги не вкручивай, — добродушно сказал Кузьмичев. Как все малоинтеллигентные, в чем-то ущербные люди, он раз и навсегда усвоил и неукоснительно применял «руководящий» жаргон. — Родькин признался, и это все. Все, Кондратьев!
— Сейчас — все. А на суде он откажется от своих показаний, и дело полетит.
— Это пусть прокуратуру заботит, — заметил Кузьмнчев. — Таланкин, конечно, против тебя кукушка, но не совсем же он болван? Наковыряет чего-нибудь. И вообще, из-за чего сыр-бор?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78