Завтра приходи в обком, поговорим.
Коля понял, какое поручение хочет дать ему Сергеев. Обстановка вокруг Ленинграда и в прилегающих областях, как и по всей стране, складывалась тревожная — кулак повел наступление по всему фронту. Изо дня в день страницы газет заполняли тревожные сообщения: кулаки пытались сорвать весенний сев. На одной из шахт Донбасса кулацкие выродки облили бензином и сожгли рабочего Слычко. На другом конце страны, в деревне Тарасеево, бандиты сожгли дом председателя сельсовета Кормилицына. А в селе Васильевское банда кулаков несколько часов держала под обстрелом наряд милиции.
Хлебом владели кулаки. Впереди было сражение — не на жизнь, а на смерть, и Коля уже догадывался, что ему придется принять в этом сражении самое непосредственное участие.
* * *
Наутро Коля пришел к Сергееву в Смольный.
— Садись, — сказал Сергеев. — Твое село в центре хлебного района. Ленинград не может прожить на своем хлебе, и мы должны четко знать: как крестьяне? О чем думают? Советскую власть поддержать или у кого-то и иные настроения? Нужно ясно представлять, на кого мы можем опереться, Коля. Пятнадцатый съезд решил вопрос о коллективизации. Вспомни, что говорил Ленин: мелким хозяйствам из нужды не выйти. — Сергеев помолчал немного и добавил: — Ну а то, что отпуск тебе затрудняем, — не обессудь. Там тяжелые места. Кулачье. Уголовщина. Церковная оппозиция. В монастырях прячутся контрреволюционные недобитки. — Сергеев вздохнул: — Машу с собой берешь?
— Ответ вы знаете, — улыбнулся Коля.
— В таком случае ты несешь полную ответственность за ее жизнь, учти, — серьезно сказал Сергеев. — Звонил Бушмакин. Зайди к нему. Желаю, — Сергеев поколебался мгновение, потом притянул Колю к себе, сжал в сильных руках. — Тебе предстоит рискованное дело. Но я верю в твою звезду, Коля. Она ведь наша, пятиконечная.
* * *
— Марию приказываю оставить, — настаивал Бушмакин.
— Вы ей прикажите остаться, — обиделся Коля.
— Сергеев мне все объяснил. Представляю, какой тебя ждет отпуск.
— В лучшем виде, — улыбнулся Коля. — Раков ловить будем.
— Раков, — нахмурился Бушмакин. — Тебя ждут такие клешни, что врагу не пожелаю. Ну и отпуск, черт его возьми, — Бушмакин пожал плечами: — Не чужой ты мне, Коля. И мне жаль, что отдохнуть тебе не удастся. И помочь не могу. Хочешь, отменим отпуск?
Коля пристально посмотрел на Бушмакина.
— Ладно, — смутился тот. — Я пошутил. Слушай, а ведь у меня тоже есть для тебя поручение. Я посылаю в Новгород Витьку. По ориентировкам Новгородского УГРО ясно, что определенная часть ценностей, изъятая за последние несколько месяцев, возможно, имеет отношение и к нашим делам. Приметы сходятся. Витька молод, горяч, нет опыта. Но он может, чем черт не шутит, выйти на серьезную группу. Если что — помоги ему.
— Мы все начинали без опыта, ничего.
— Опирайся на актив. Сейчас не то, что пять лет назад. Сейчас там сельские исполнители, сочувствующих много. А главное — будь начеку.
Барабан кольта проворачивался с сухим металлическим треском. Коля распечатал новую пачку патронов, начал снаряжать каморы. Маша стояла рядом и внимательно наблюдала, как матово поблескивающие патроны послушно занимают свои места.
Проверив револьвер, Коля положил его на стол и стал укладывать чемодан.
Мария взяла кольт, направила на мужа:
— Руки вверх!
— Этим не шутят, — рассердился Коля. — Положи!
— Отними, — она показала ему язык.
— В твоем возрасте, между прочим, Софья Ковалевская уже была академиком, — сказал Коля. — А ты как была девчонкой, так и осталась. — Он попытался осторожно отнять револьвер, но Маша неожиданно и очень ловко увернулась.
— Неплохо, — одобрил Коля.
— А ты думал, я зря время теряю? — гордо сказала Маша. — Давай спорить — я наверняка знаю приемов больше, чем ты!
— Сдаюсь без боя, — улыбнулся Коля. Он сел, задумался. — Маша, мы едем в отпуск.
— Открыл Америку. Ты лучше скажи — брать мне теплую кофту или нет? У вас там ночи холодные?
— Я хотел объяснить тебе, — осторожно сказал Коля, — что моя поездка на родину только формально называется отпуском, а на самом деле…
— А на самом деле? — встревожилась Маша.
— Я получил очень ответственное и… небезопасное задание, — откровенно признался Коля.
Она взглянула на него с упреком:
— Хоть раз в жизни мы могли бы провести несколько дней без «очень ответственных» и «очень важных» дел!
— Ну, положим, ты преувеличиваешь, — смутился Коля. — У нас были дни вполне спокойные.
— Вы что-то путаете, Николай Федорович, — горько сказала Маша. — Когда же все это, наконец, кончится? — Она опустилась на стул.
— Вот изловим последнего жулика…
Маша перебила его:
— Ты шутишь плоско, так шутит, если верить твоим рассказам, Кузьмичев, но он — дурак и сволочь, а ты? Зачем ты так?
— Я сказал Сергееву, что ты все равно поедешь со мной, — ушел от отзета Коля.
— Почему «все равно»? — удивилась Маша.
— Они с Бушмакиным требовали, чтобы ты со мною не ездила.
— Ах вот оно что. Какие заботливые, — Маша тут же переменила тон и закончила без тени иронии: — Они оба — настоящие люди, я их очень люблю, Коля. Но ты правильно им сказал: я все равно поеду!
Она села рядом с ним на старенький диван. Этот диван был, пожалуй, единственным приобретением с 1922 года. В остальном — все было без перемен.
— Маша, — сказал Коля и привлек ее к себе. — Ты знаешь, о чем я все время думаю?
— О чем? — Она заглянула ему в глаза.
— О тебе.
— Тогда не о чем, а о ком, — поправила она.
— Я вообще часто задумываюсь. Вот я. Допустим, я стал грамотнее. Расширился мой кругозор. Все это верно, конечно. Но ведь я отчетливо понимаю, как мне еще далеко до тебя. Что же нас объединяет?
— Любовь, — сказала Маша. — Дружба. Не на жизнь, а на смерть.
— Просто у тебя, — усмехнулся Коля.
— Просто потому, что верно, — заметила Маша. — Знаешь, я никакого представления не имею о твоей прошлой жизни. Все твои рассказы — как сказки Андерсена. Я не ходила по земле, на которой ты вырос. Можешь смеяться, но я никогда не могла отличить рожь от пшеницы.
— А я все время мечтал, во сне видел, — горячо сказал Коля, — как мы с тобой в ночное с конями идем, по мокрой траве бродим. И ты встаешь рано-рано — с петухами и заводишь квашню. Ты хоть знаешь, что это такое?
— А ты знаешь, что такое «эгрет»? — парировала Маша. — Ну и молчи!
— Без эгрета можно прожить, — спокойно сказал Коля. — Подумаешь, заколка в волосы. А вот без квашни — с голоду помрешь, Маша.
Она изумленно посмотрела на него.
— Все просто, — Коля показал ей словарь. — Читаю на досуге помаленьку. Год назад лектор сказал: теория, говорит, трансцендентального идеализма, — инфернальна по своей сущности. С тех пор читаю словарь.
…Пришла Маруська. Расцеловалась с Машей, потом осторожно — с Колей. Сказала, по-бабьи всхлипнув:
— Если моего Витьку будешь в поле зрения держать — осаживай его, Горячий он слишком. А у меня, Коля, кроме него, — нет никого. Он мне вместо сына и брата младшего.
— Все понял, не беспокойся, — кивнул Коля. — Я ему в случае чего на рожон лезть не позволю, ты будь уверена.
— Завидую вам, ребята, Из-за Витьки, конечно. Насколько вы будете к нему ближе, чем я. — Маруська с тоской взглянула на Машу: — Может, не поедешь? Опасно все же. Ты ведь не оперативник, как-никак.
— Я — жена оперативника, — с гордостью сказала Маша. — Ты за меня не волнуйся, Маруся. Я не буду мужу обузой.
Трамвай шел привычным маршрутом: Садовая, потом Измайловский. Коля смотрел, как за окном неторопливо проплывали серые, слившиеся в сплошную стену дома, и вдруг поймал себя на мысли, что ему до боли дороги эти прямые, как удар хлыста, улицы и вообще — весь этот город, который еще совсем недавно казался слишком сухим и холодным. Он поймал себя на мысли, что о Ленинграде думает: «у нас», а о Псковщине: «там, у них», и усмехнулся: что делать? Ленинград стал второй родиной.
— Надо было на кладбище сходить, — вдруг сказала Маша.
— Да, — кивнул Коля. — Когда вернемся — сходим.
— Надо бы теперь, — со значением произнесла Маша, и Коля понял: она допускает, что можно и не вернуться.
— Все будет хорошо, — улыбнулся Коля. — Где наша ни пропадала! Ты не беспокойся — там все в порядке, могилы ухожены, ребята были, рассказывали…
— У Лицкой умер отец, — сказала Маша. — Кто теперь будет ухаживать за ее могилой?
— Мы, — просто ответил Коля. — Вернемся и займемся этим.
Трамвай остановился у скверика, перед вокзалом. Коля не был здесь десять лет — с того памятного дня, как первый раз ступил на перрон. Он с удивлением обнаружил, что здесь ничего не изменилось, как будто и не прошло десяти лет. То же здание вокзала — приземистое, неуклюжее. «Почему оно мне тогда показалось красивым?» — подумал Коля. Такие же, как тогда, люди — с мешками, чемоданами, перевязанными крест-накрест бельевыми веревками, плачущие дети, издерганные матери и обалдевшие от суеты милиционеры и железнодорожники. Единственное новшество, которое автоматически отметил Коля, заключалось в огромном транспаранте: «Товарищ! Твоя обязанность помочь главной стройке страны! Новый автозавод-гигант решено строить в районе Нижнего Новгорода!» Транспарант протянулся через весь фасад вокзала, но, казалось, на него никто не обращал внимания.
Маша перехватила Колин огорченный взгляд:
— Уже обиделся — вижу. Ну как же — никому нет дела до главной стройки страны. Что же, по-твоему, все должны стоять перед этим лозунгом и митинговать!
— Ты как всегда права, дорогая, — грустно пошутил Коля. — Только десять лет назад именно так и было бы. У тебя нет ощущения, что мы утрачиваем какие-то очень важные свойства, а? Ты не думала, почему мы их утрачиваем?
— Не знаю… — Маша задумалась. — Прошла радость победы, прошла острота. Революция стала повседневностью. Я неправа?
— Может быть, — кивнул Коля. — Только я не исключаю и другое. Многие думали, что революция — это «ура-ура» и сплошная романтика. А это работа. Подчас — изнурительная, грязная работа… без «спасибо», без чипов и орденов. Не всем это понятно, не всем по нутру. Ладно, при случае поспорим.
…Вагон брали штурмом. Коля влез через окно, бросил на обе верхние полки чемодан и вещмешок, потом втащил Машу:
— Ничего. — Он вытер пот со лба. — Это до Порошина. Там полегчает.
— Вне всякого сомнения, — саркастически улыбнулась Маша. — Вот тебе простой пример: до семнадцатого года можно было ездить вполне прилично.
— Ты же отлично понимаешь, — обиделся Коля, — последствия разрухи: вагонов мало, пути не в порядке. Вот если лет эдак через двадцать такое будет. Да нет, не будет. Не может быть!
— Дай бог, — сказала Маша. — Попробуем уснуть?
Это прозвучало как нелепая шутка. Словно в ответ на Машино предложение из соседней секции донеслись заливистые переборы гармошки, чей-то звонкий голос запел:
Петербургские трущобы,
А я на Крестовском родился,
По кабакам я долго шлялся
И темным делом занялся!
— Как бы нас не обчистили, — вздохнула Маша.
— Отскочат, — сказал Коля. — Не детский сад.
Усталось, бессонные ночи, измотанные нервы брали свое. Незаметно для себя Коля и Маша заснули мертвым сном. Вагон покачивало на стыках, галдеж, переливы гармошки, пение, дым махорки и дешевых папирос — все это подействовало, как самое сильное снотворное.
…Коля проснулся на станции — поезд стоял. Вдоль прохода, переступая через ноги, руки и головы, шел старичок проводник. В руках он держал грязный фонарь со стеариновой свечкой.
— Какая станция? — спросил Коля, зевая.
— Никольское, — отозвался проводник.
— Следующая — Балабино, — весело подтвердил снизу рыжеватый мужик в поддевке с тощим мешком за спиной. — А тебе какую надо?
Коля хотел было ответить, но вдруг всмотрелся и ахнул: рыжеватый был не кто иной, как деревенский дурачок Феденька — тот самый грельский Феденька, которого он, Коля, так зло ударил в свою последнюю памятную свалку с грельскими мужиками. «Однако он поумнел, — почему-то со смехом подумал Коля. — И совсем не изменился, будто и не прошло десяти лет. „Инфантильность — первый признак серьезного психического заболевания…“ — вспомнил Коля лекцию по судебной психиатрии. — „Значит, он болен? И был болен тогда? Ничего не понять…“
— Сейчас все лозунги в моде, — тараторил Феденька. — Я вот тоже лозунг сочинил — теснота сближает! Эй, мироед! — толкнул он могучего мужика на нижней скамейке. — Отзынь на три лаптя! Дай сесть! Садись, Вася, — Феденька освободил место для своего попутчика — бритого, лет пятидесяти, с невыразительным стертым лицом.
«Странный Вася, — продолжал размышлять Коля. Ему становилось все тревожнее и тревожнее. — Не к добру эта встреча. А собственно, почему? А черт его знает — почему. Или нет — ин-ту-и-ци-я! Вон оно, это трудное слово! Именно она! Феденька еще тогда, в Грели, вызывал неясную тревогу своей странностью, необъяснимыми поступками, жестокостью. У соседки собаку убил колом…»
— Вот и сидим рядом, — удовлетворенно сказал Феденька, — я, то есть сельский пролетарий, и Вася, то есть сельский интеллигент, и враг нашему делу — ты! — он зло ткнул мужика в плечо.
— Окстись! — испуганно отодвинулся тот. — Какой я тебе враг!
— Мне — не знаю, а вот РСФСР — это точно! — весело сказал Феденька. — Сколь у тебя земли, лошадей, а?
— Не твоя печаль! — побелел мужик. — Отстань!
— Угадал я, — удовлетворенно кивнул Феденька. — Вася, скажи ты.
— Ликвидировать любую зажиточную сволочь, — сказал Вася. — Вот очередная и главная задача Советской власти! Мы — республика бедных слоев населения. Нам богатых не надо. Не царский режим.
«А ведь они контры… — подумал Коля. — Провокаторы. Этот дуралей приедет к себе в деревню — такой бузы наведет. Ведь как будет? Он станет доказывать: „Говорят, мол! Сам слыхал“. Ах, как оно страшно, это „сам слыхал“. — Коля свесил голову вниз. Феденька заметил Колю:
— А я лично, гражданин, хочу мира. С другой стороны взять: режем друг друга, расстреливаем, а зачем? Мы — русские, мы друг с дружкой в мире жить должны! Правда, Вася?
— Россия — одна, — подтвердил бритый.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78