— Как удалось Пантелееву выйти из камеры смертников и беспрепятственно дойти до проходной тюрьмы? — спросил Сергеев.
— Я провел его, — сказал Николаев.
— Так… — Сергеев с трудом скрыл растерянность. Он не ожидал такой откровенности. — Почему вы это сделали?
— А почему вы предали революцию? — спросил Николаев.
Сергеев уже полностью взял себя в руки:
— И это говорите вы? Вы и вам подобные вешали рабочих в Ярославле, стреляли в Ленина. Не прикасайтесь грязными руками к святому делу. Отвечайте по существу. От вашего ответа зависит ваша жизнь, прошу это учесть.
— Я это учитываю, — кивнул Николаев. — Отвечаю: Пантелеев, пусть по-своему, но борется с вами, вредит вам. Цель моей жизни — любые усилия, которые могли бы расшатать ваш гнилой строй и заставить его рухнуть.
— Нет логики, — пожал плечами Сергеев. — Гнилой строй не нужно расшатывать. Он — гнилой.
— Играете словами, — сказал Николаев. — Вы меня поняли.
— А ваша жизнь? На что вы надеялись?
— Что такое моя жизнь в масштабах вечности? А надежда была и есть: и капля камень долбит. Я — социалист-революционер. В нашей песне мы пели: «Дело, друзья, отзовется на поколеньях иных».
Сергеев вызвал конвой, и Николаева увели. На пороге он спросил:
— Когда меня расстреляют?
— В течение двадцати четырех часов после вынесения приговора.
Дверь закрылась. Сергеев долго сидел за столом, не отвечая на звонки телефона, и думал. Он думал о том, почему политика партии, политика Советской власти, направленная на благо трудового народа, — почему эта политика вызывает бешеное противодействие не только разбитых классов, что естественно, не только имущих слоев, что объяснимо, но и отдельных представителей рабочего класса и крестьянства. Почему? Если все дело только в принципиально ином подходе к решению кардинальных задач, связанных с промышленностью и землей, здесь можно спорить и убеждать. Здесь можно, наконец, будучи убежденным в своей абсолютной правоте, лишить противников возможности влиять на события. Ну, а если в системе наших действий они усматривают какую-то червоточину и инстинктивно противостоят ей всеми средствами и путями? Если так?
Сергеев закрутил головой и рассмеялся. Чушь! Программа, которую предложил Владимир Ильич на десятом съезде, — истина, это не вызывает сомнений! Только индустриально крепкая страна выстоит в далекой исторической перспективе — это бесспорно! Что лучшего смогли предложить оппозиционеры и полуоппозиционеры всех мастей? Ничего! А раз так — мы не только имеем моральное право бороться с ними — мы обязаны, мы не имеем права поступать иначе, потому что идущие на смену нам поколения не простят этого…
Несколько дней Пантелеев отсиживался в своей конспиративной квартире на Лиговке. Он и два его сообщника пили без просыпу — на кухне и в ванной скопилось огромное количество бутылок из-под водки. Сообщники рвались на дело, им надоело отсиживаться. А бандит метался по ночам, вскакивал с дикими воплями, а один раз едва не пристрелил своих дружков — померещилось, что в комнату ворвались агенты УГРО… Каждый раз, когда сообщники просили его выйти на улицу, Пантелеев покрывался липким потом и начинал хрипеть, бешено закусывая губы. Дружки отставали, но через час-другой все начиналось сначала. И Ленька понял, что от судьбы ему не уйти. Вечером знакомый извозчик подогнал пролетку. Решили для начала проехаться по городу просто так, без дела, присмотреться и, если все будет тихо, взять на гоп-стоп пару-другую прохожих — размяться.
…С набережной Фонтанки свернули на Сергиевскую. Вдоль обшарпанного здания прачечной шли двое — мужчина и женщина. Начинались белые ночи, и, несмотря на поздний час, хорошо было видно, как нежно склонилась молодая, красивая женщина к плечу высокого мужчины.
Пантелеев толкнул кучера, тот осадил лошадей рядом с парочкой.
— Добрый вечер, — обратился Пантелеев к мужчине. — Далеко ли путь держите?
— Нет, недалеко, — сказал мужчина, присматриваясь. — Чему обязан, собственно?
— Деньги, часы, документы, — спокойно приказал Пантелеев.
Женщину колотило от испуга. Мужчина заметил в руке одного из бандитов револьвер и послушно кивнул:
— Не бойся, Аня. Сними серьги, отдай им кольцо. Вот мой бумажник и часы… Все?
— Все, — кивнул Пантелеев. — Проваливайте.
Мужчина бросил бумажник и все остальное на тротуар, взял женщину под руку, и они медленно двинулись в сторону Фонтанки.
— Что же не спросите, с кем поцеловаться пришлось? — в спину им усмехнулся Пантелеев.
Мужчина обернулся:
— Вы — Пантелеев, я это сразу понял. Моя фамилия — Студенцов, а это моя жена. — Студенцов презрительно усмехнулся: — На что рассчитываете, гражданин Пантелеев? Ведь у вас в запасе день — два — три. Идем, Аня.
— Никто не знает, когда умрет, — вздохнул Пантелеев. — И вы не знаете. Идите с богом.
— Мне страшно, Сергей, — сказала женщина.
— Пустяки. — Студенцов обнял ее. — Бояться нужно не нам…
Они пошли. Пантелеев оскалил зубы, захрипел.
— Обидели нас, — сказал кучер. — Гордые.
Пантелеев дважды выстрелил в спину Студенцову и его жене. Оба рухнули.
— Барахло возьми. — Пантелеев спрятал маузер. Кучер подобрал деньги и драгоценности. Ленька протянул руку: — Дай-ка.
Пантелеев покачал на ладони часы и бумажник, посмотрел на свет камни в серьгах и равнодушно швырнул все в сток у кромки тротуара.
— Трехнулся, — охнул кучер.
Ленька взглянул на него пустыми глазами:
— Все суета сует и томление духа. Он, Филя, прав. Чует сердце — настают мои последние денечки.
…Это были кровавые «денечки». Понимая, что расплата неминуема, Пантелеев совершенно озверел. Преступление следовало за преступлением, одно страшнее другого. Не проходило дня, чтобы в сводке происшествий Петроградского УГРО не появилась бы фамилия: Пантелеев. Оперативные группы ОГПУ и милиции шли буквально по пятам бандита, но он в последний момент ускользал.
На одном из очередных совещаний первой бригады УГРО неожиданно появился начальник петроградской милиции. Он прекрасно понимал, что и Бушмакин, и его сотрудники — опытные, преданные своему делу люди, из кожи вон лезут, чтобы обезвредить Пантелеева и его банду. Он знал, что никакими словами и призывами сейчас не поможешь, но наступил тот последний, крайний момент, когда нужно было что-то сделать, сказать, чтобы сдвинуть с мертвой точки затянувшийся розыск бандита. Собственно, никакой «мертвой» точки не было. Шла напряженнейшая круглосуточная работа, и только непосвященному человеку могло показаться, что дело не двигается. Оно двигалось, происходило то незаметное накопление мероприятий, которое вот-вот должно было дать качественный результат. Теперь уже не могло быть никаких случайностей. То, что на первый взгляд даже и выглядело случайностью, на самом деле было подготовлено всем ходом событий.
— Объективно всех нас нужно судить, — сказал начальник управления. — И это произойдет, если в ближайшие часы Пантелеев не будет взят. Я не призываю вас соревноваться с товарищами из ГПУ — мы работаем вместе, но я напоминаю вам, что дело нашей чести — обезвредить Пантелеева. Мы его породили, мы его и убьем. Это не шутка в данном случае, а повод для глубоких раздумий. Бушмакин, доложите обстановку.
— Вчера убиты супруги Студенцовы, — сказал Бушмакин. — Сегодня утром — муж и жена Романченко, их квартира разгромлена. Эти два случая имели место в течение последних двадцати четырех часов.
— А мы снова заседаем, — сказал начальник. — И каждый думает: вот сейчас, сию минуту зазвонит телефон и мы узнаем: кто-то убит, ограблен. Бушмакин, у вас есть план, который реально гарантирует уничтожение банды?
— «Закрыты» притоны, малины, хазы… Там наши люди. «Закрыт» ресторан «Донон». Кондратьев сумел убедить швейцара, и тот согласился нам помочь. Вообще-то он человек сомнительный, но у нас нет другого выхода. Будем надеяться, что он сообщит, если Пантелеев появится в ресторане. Арестованы тридцать пять человек, которые проходили как прямые связи Пантелеева. Их допрашивают. На учете все без исключения скупщики краденого. Около них — наши люди… Улицы усиленно патрулируются нарядами милиции… На вокзалах установлено круглосуточное дежурство. Считаю, день-два — и конец, — закончил Бушмакин.
— Многим за эти день-два сколотят гробы… — вздохнула Маруська. — Зря я его тогда не пристрелила. Пару лет отсидела бы, зато сколько людей в живых осталось бы.
— Глупость говоришь, — перебил Коля. — Публично расстрелять бандита, самосуд устроить — сегодня этот политический вред ничем не окупится.
— Верно, — поддержал начальник. — Работайте. Докладывать мне каждые два часа. Кстати. Почему я не вижу товарища Колычева? Он что, у вас в кабинете скрывается, Бушмакин?
Бушмакин покраснел, словно мальчишка, которого застали во время кражи сахара из буфета.
— Ладно, — улыбнулся начальник. — Мне Кондратьев осветил его роль в этом деле. Пусть работает. На мою ответственность.
Начальник ушел.
— Ай да ты… — Бушмакин посмотрел на Колю так, словно впервые его увидел. — Я, понимаешь, тяну с увольнением Колычева. Не то чтобы боюсь, — откладываю, понимаешь? А ты — раз и квас! Смел!
— Да чего там, — смутился Коля. — Я случайно.
— Не прибедняйся, — усмехнулся Бушмакин. — Ты любишь людей, Коля. А в нашем деле, я считаю, это главное.
Маша никогда не вспоминала о Смольном. Он канул в Лету, он навсегда остался в прошлой, выдуманной, вычитанной в романах жизни, той жизни, которая закончилась 25 октября 1917 года и о которой, конечно же, следовало забыть. Маша забыла. И вдруг спустя пять лет на заплеванной трамвайной остановке, где Маша стояла, сгибаясь под тяжестью огромной кошелки с картошкой, эта вроде бы безвозвратно опочившая жизнь дала о себе знать. За спиной процокали подковы, чей-то удивительно знакомый голос спросил:
— Ба! Да это же Вентулова! Чтоб я сдохла!
Маша обернулась. В шикарной лакированной коляске, запряженной парой серых в яблоках коней, стояла расфуфыренная девица и махала рукой.
— Ну конечно же! — продолжала девица. — У кого еще может быть такой красивый нос, губы и глаза, как не у Вентуловой, чтоб я сдохла!
— Лицкая! — удивилась и обрадовалась Маша. — Ты ли это? — Маша подошла к коляске. — Нет. Тебе я не могу отплатить той же монетой. Ты постарела и подурнела, уж извини.
— Ты пока что садись и говори, куда тебя везти, — кисло сказала Лицкая, но тут же снова заулыбалась: — Не могу на тебя сердиться! Нахлынули воспоминания, черт с тобой, я не сержусь, садись!
Маша с сомнением оглядела свое изрядно потрепанное пальто.
— Не знаю, удобно ли.
— Я не стесняюсь, — гордо заявила Лицкая. — Я человек широких взглядов.
— Это я стесняюсь, — улыбнулась Маша. — Меня могут увидеть в твоем обществе, у мужа будут неприятности. Кстати, поздравь меня: я теперь Кондратьева.
— Вентулова! — Лицкая всплеснула руками. — Где мои глаза? Что за метаморфоза? Можно подумать, что твой муж — мусорщик какой-нибудь!
— Он служит в уголовном розыске, — угрюмо сообщила Маша. — А что делает твой муж?
— А черт его знает, что он делает! — весело крикнула Лицкая. — Я ведь не замужем. Садись, не трусь, ты ведь у нас в отчаянных ходила! Тряхнем стариной!
Маша махнула рукой, что, вероятно, должно было означать — «пропадай, моя телега!», и села рядом с Лицкой.
— Гони, милый, — велела Лицкая кучеру. — Значит, в уголовке твой муженек? Коммунист?
— Само собой разумеется, — сухо сказала Маша. — А ты что, против коммунистов?
— Чтоб я сдохла! — расхохоталась Лицкая. — Ты разговариваешь, как следователь ГПУ! — Она вдруг погрустнела: — Знаешь, врать не стану. Отец торгует колбасой, я стою за прилавком. Вам полфунта? Пардон, самая свежая-с! Вам? Извольте-с. Хамство…
— Позволь, — изумилась Маша. — Если я не запамятовала, батюшка твой был камергером высочайшего двора?
— Тсс… — Лицкая шутливо приложила палец к губам. — Камергер дал дуба, а родился советский торгаш товарищ Лицкий. Папа отрекся от ключей, мундира и орденов. Он такой. Бал выпускной помнишь?
— Еще бы! — оживилась Маша.
— В тебя был влюблен Яковлев, помнишь?
— Яковлев… — Маша наморщила лоб. — Ну как же! Из царскосельского гусарского, да?
— Да, — Лицкая вздохнула. — Он убит, Вентулова. Под Перекопом.
«Ах, мадемуазель, — восторженно восклицал тогда Яковлев. — Вы такая… Вы такая… Слов нет, какая вы… А я, знаете, решил бросить военную службу. И знаете почему? Потому что я вижу — вы не любите военных!»
Маша закрыла глаза. Что он еще говорил? Не вспомнить… А она хохотала. До изнеможения. А почему ей было смешно? Не вспомнить… Ментик у него был красный. Ну, конечно же, — по форме полка, у них у всех красные. Убит. Возможно, кем-нибудь из товарищей Коли. Или нет? Впрочем, это уже все равно. А лицо? Да, какое у Яковлева было лицо? Не вспомнить…
— А потом, мы пошли к «Донону», помнишь? — щебетала Лицкая. — В блузках, эмансипе, помнишь? Ничего-то ты не помнишь, Вентулова. На тебя дурно влияет твой наверняка некрасивый муж, чтоб я сдохла!
— Где ты взяла эту дурацкую присказку? — раздраженно спросила Маша. — А муж мой — красавец! Глазищи… а цвет — как купол мечети, ясно тебе, Лицкая?
— Да все, все мне ясно! — счастливо улыбалась Лицкая. — А вот «Донон», видишь?
Они свернули с набережной Мойки и въехали на мост. Слева, в глубине двора, маячила вывеска ресторана.
— Зайдем? — подмигнула Лицкая.
— Ты с ума сошла! — Маша провела ладонью по своему пальто. — «Донон» теперь не для меня.
— Ну, положим, он и раньше был не для тебя, — высокомерно сказала Лицкая. — Ты, я знаю, выше «Астории» никогда не поднималась. — И, увидев, как нахмурилась Маша, заторопилась: — Я пошлая дура, прости меня, плюнь, — и за мной! Я угощаю! Все сметено могучим ураганом!
Она спрыгнула на тротуар и подала Маше руку:
— Сегодня я буду твоим кавалером, Вентулова. Вспомним молодость, чтоб я сдохла!
Они пошли в ресторан. У гардероба стоял величественный, как монумент, швейцар — весь в галунах, с раздвоенной адмиральской бородой.
— Чего изволят барышни?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78