– Теперь, наверно, в нем устроит гнездо утка, – предположила Джаноцца.
– Это слабое утешение, сударыня. Плащ был великолепный.
– Почему «был»? Он и остался великолепным.
– Простите. Это, наверно, глупо. Просто меня с детства приучали… к бережливости.
– Меня тоже. Полагаю, жизнь в семье Капуллетти будет кардинально отличаться от той, которую я вела в родительском доме. У девушки, привыкшей к трижды перелицованным платьям, может и голова закружиться. Однако ваше пожертвование – деяние истинно христианское. Наверно, сейчас утиная семья благословляет вашу щедрость. – Джаноцца рассмеялась и добавила: – Вы жалеете, что не смогли участвовать в забеге?
«Оказывается, она способна и прямые вопросы задавать! А с виду и не скажешь».
– Вы правы, я действительно немного завидую Антонио и Мари.
– Честный ответ, – одобрила Джаноцца. – Синьор Капуллетти рассказывал, что вы проявили невероятную храбрость под Виченцей. Вы и кавальери Монтекки. Скажите… ему что-то во мне не понравилось? Не успел дядя меня представить, как он ушел. Я неправильно себя повела, да?
Пьетро не хотелось отвечать. Тем более не хотелось ему излагать мнение Монтекки по поводу совместимости Джаноццы и Антонио.
– Нет, что вы! Просто Марьотто было о чем подумать. Как раз перед вашим появлением его отец рассказывал, как погибла его мать.
Джаноцца озабоченно нахмурила брови.
Смею ли я попросить вас рассказать эту историю?
– Эта история не моя, и не мне ее рассказывать. Лучше спросите Марьотто. А вы любите своего дядю? – Пьетро тоже решился на личный вопрос.
– Вообще-то Гранде мне не дядя, а двоюродный дед. Он глава семьи, но до совершеннолетия я видела его всего несколько раз.
«Просто до совершеннолетия ты была ему не нужна». По любви женятся крестьяне, а не знатные синьоры. Для последних брак – это договор между двумя семействами, имеющий целью произвести на свет потомство и воплотить в жизнь честолюбивые планы. Любовь же давно не имеет никакого отношения к браку. Даже Церковь, всего шестьдесят лет назад объявившая узы брака священными, теперь сквозь пальцы смотрит на любовные похождения лиц, связанных этими узами. Обожание издали, куртуазная любовь, страсть, которая жалит, обжигает, заставляет томиться, – вот пункты, не входящие в брачный договор. Разве это не противно человеческой природе?
Уже давно, как только разговор заходил о любви вне брака, Пьетро начинало трясти от негодования. Он вспоминал грустные глаза матери, склонившейся над очередным произведением мужа. Данте женился по воле родителей, которые заключили брачный договор с семьей Джеммы Донати, в то время как сердце поэта принадлежало Беатриче, Дарующей Блаженство. Именно этой женщине Данте посвятил труд всей своей жизни – что не мешало ему делить дневные заботы, а также ложе со своей законной женой. Наверно, простолюдины избавлены от таких мук.
Впрочем, девушке, что стояла сейчас рядом с Пьетро, не грозили измены или холодность супруга. Антонио твердо решил завоевать ее сердце. Даже если Джаноцца не ответит на его чувства, она всю жизнь будет купаться в обожании.
Девушка смотрела на снежные вихри, клубящиеся меж зданий.
– Мой отец родом из маленькой деревушки к юго-востоку от Падуи. Она называется Боволенто. А отца зовут Джакопино делла Белла. Вряд ли вы о нем слышали. Он умер в прошлом году.
– Отчего умер ваш отец?
– От подагры. – Глаза Джаноццы наполнились слезами.
– Примите мои соболезнования, – поспешно произнес Пьетро, надеясь предупредить наводнение. – Выходит, вы не принадлежите к семейству Каррара?
Девушка шмыгнула носом и сморгнула слезы.
– Моя матушка – родная племянница Гранде.
– Вот как!
Разговор зашел в тупик. Пьетро до сих пор не составил себе мнения о Джаноцце. Что-то в ней смущало юношу, нашептывало догадки, более похожие на подозрения.
Порыв ветра бросил им в лица горсть снежинок; молодые люди зажмурились, чтобы утишить боль в глазах, словно исколотых крохотными кинжалами, и невольно повернулись к праздничной толпе. Играла музыка. Решив, что момент самый что ни на есть подходящий, жид Мануил достал лютню и дудку. Он умудрялся играть одновременно на обеих. Мелодия получалась веселая, провоцирующая; гости начали прихлопывать. Краснолицый Людовико Капуллетти выписывал кренделя своими толстыми ногами, не попадая в такт, что, впрочем, нимало его не смущало. Синьор Монтекки неожиданно для себя расхохотался; многие гости присоединились к жизнелюбивому Капуллетти.
– Боюсь, у него тоже подагра, – покачала головой Джаноцца.
– Почему вы так решили?
– Видите, как он припадает на правую ногу? Каждый шаг причиняет ему боль. Так начинается подагра. Неудивительно, что синьор Капуллетти решил переженить всех своих наследников в столь юном возрасте.
– Вы сказали «всех»? А разве Антонио не единственный его сын, который еще не женат?
– У синьора Капуллетти есть еще и внук.
– Правда? Я не знал.
– Конечно, не знали, – кивнула Джаноцца, – ведь мальчик еще не родился.
– Вы говорите о будущем ребенке мессэра Луиджи? – Голос Пьетро стал громче, чем ему того хотелось. – Неужели синьор Капуллетти сосватал неродившегося внука? И кто же невеста?
– Девочка из семьи Джуарини. Ей сейчас около года. Так что они почти ровесники.
– Но это же просто смешно!
– Это необычно. Насколько я понимаю, отец Антонио выбрал именно Верону отчасти потому, что связан с семейством Джуарини. Они с синьором Джуарини компаньоны, у них общие интересы в разных областях. Конечно, – поспешно добавила девушка, – синьор Капуллетти уже отошел от дел. Теперь его дела ведут поверенные, нанятые за деньги. – Джаноцца сжала кулачки. – Ах, какая же я глупая!
Пьетро проигнорировал последнее замечание – наверняка Джаноцца изливалась с неким умыслом.
– С чего синьор Капуллетти взял, что родится именно мальчик?
– Так говорят все повивальные бабки. Ребенок низко лежит – это верный признак. Они уже синьоре Капуллетти все уши об этом прожужжали. Ребенку даже имя придумали.
– И какое же?
– Тибальт, кажется.
Пьетро попытался представить, каково это – быть сосватанным в материнской утробе.
– Бедняга Тибальт.
– Этот союз гарантирует прочность связей между обеими семьями. Все-таки лучше, чем запасной вариант.
– А разве и такой имеется?
– Да – можно расторгнуть мою помолвку и просватать годовалую Джуарини за Антонио.
Пьетро представил, как Антонио несет свою крошку-невесту к алтарю, и не смог сдержать ехидного смеха. Ему пришлось отвернуться к окну, к колющим снежинкам. Едва Пьетро успокаивался, перед глазами у него вставал Антонио, надевающий на пальчик невесте миниатюрное обручальное кольцо. Джаноцца тоже хихикала, и многие молодые дамы устремились к ним, желая узнать о причине веселья.
Вдруг на улице послышались радостные крики. Из-за снегопада невозможно было ничего разглядеть на расстоянии нескольких локтей, но внезапный порыв ветра увлек снежные хлопья, и пространство на миг расчистилось. Толпа, прихлынув, едва не выбросила Пьетро в окно. Джаноцца оказалась прижата к юноше вплотную. Она пахла цветками апельсина. Факел, обозначавший конец маршрута, озарил лицо девушки. Взгляд ее метался из одного конца улицы в другой.
«Она прелестна», – подумал Пьетро.
Прежде чем он успел раскрыть рот, Джаноцца, указывая на заснеженную мостовую, воскликнула:
– Смотрите! Вот они!
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
То, что сначала показалось Пьетро массой снега и теней, постепенно обретало контуры толпы. Вскоре стало видно, что бегуны толкаются, пихаются и ставят друг другу подножки. Несколько человек в хвосте уже жестоко хромали, да и у тех, кто не хромал, силы явно были на исходе. Однако бегуны упорно двигались к цели – палаццо Скалигера.
На лоджии Федериго делла Скала гости радостно махали факелами.
– Перестаньте, болваны! Не размахивайте факелами! – взревел кто-то за спиной Пьетро, но гости либо не слышали, либо не желали слышать. Привлеченные криками и языками пламени, несколько бегунов стали карабкаться на лоджию Федериго, впотьмах спутав ее с лоджией Кангранде. В отчаянном желании достичь финиша они не сразу осознали свою оплошность. Некоторые попрыгали на землю и присоединились к опередившей их толпе, других успели втащить на лоджию, где Федериго, радушный хозяин, принялся потчевать их вином в надежде выведать подробности забега.
Двоих бегунов не сбили с толку ни факелы, ни пример товарищей – они знали, на какую лоджию карабкаться, потому что пять месяцев назад с этой лоджии спрыгнули. Темные кудри Марьотто отсырели от растаявшего снега; длинная челка заиндевела. Рядом с ним бежал Антонио, новоиспеченный Капуллетти: на его коротко стриженных волосах снег был не заметен. При свете факелов тела друзей блестели от пота и талой воды.
– Пожалуй, вам лучше удалиться до окончания забега. Теперь уже скоро, – промолвил Пьетро.
– Я в состоянии снести вид обнаженного мужчины, – ответила Джаноцца, густо при этом покраснев.
– Не сомневаюсь. Однако вряд ли мужчины захотят, чтобы вы созерцали их в таком виде.
– Ах да! Конечно! – Девушка проследовала на другой конец лоджии, где сбились стайкой остальные дамы.
Пьетро свесился через перила.
– Эй, вы двое! Давайте, давайте! Поднимайтесь и выпейте вина!
Вряд ли Марьотто и Антонио его слышали. Вопли доносились отовсюду – с улицы, с лоджии, с балкона напротив. Позади Пьетро жид Мануил изо всех сил дудел в дудку. Звук был пронзительный, из тех, что вызывают зубную боль, – иначе говоря, представлял собой идеальный аккомпанемент для происходящего внизу. Пьетро продолжал криками подбадривать своих друзей.
Антонио и Марьотто отчаянно шарили по скользкой стене в поисках хоть какого-нибудь выступа. Наконец Антонио ухватился за балку, протянувшуюся от соседней конюшни. Секундой позже Марьотто подпрыгнул и повис на рукояти факела. Теперь, когда у обоих была опора, друзья полезли на лоджию. Остальные бегуны либо, по примеру Марьотто и Антонио, шарили по стене, либо всеми способами пытались стащить их на землю.
Друзья поднимались все выше, нащупывая на стене малейшие выступы. Антонио нашел очередную зацепку, подтянулся на руках, и вдруг пальцы его соскользнули. Он повис на одной руке, болтая ногами и беспомощно шаря свободной рукой по скользким камням.
Менее чем в трех локтях Марьотто ногой нащупал выступ, позволивший ему перенести тяжесть тела на пальцы ног, а руки пустить в ход. Он бросил взгляд вправо и увидел Капуллетто на одном уровне с собой. С лоджии Пьетро заметил, как Антонио извернулся, чтобы посмотреть в лицо Марьотто, и улыбнулся ему. Капуанец ногой спихнул со стены очередного бегуна – тот полетел прямо на остальных. В то же время Антонио протянул руку к Мари.
От внимания Пьетро не укрылось замешательство, на секунду отразившееся на лице Монтекки. По прошествии этой секунды Марьотто выбросил вперед руку и удержал Антонио.
Дальше друзья полезли вместе. Один из них должен был победить. Около тринадцати локтей отделяли Антонио от раскрытого окна; стоя на выступе стены, ни за что не держась руками, Антонио испустил клич столь радостный и громкий, что заглушил и дудку карлика, и все остальные голоса. Однако положение его было более чем опасно. В любой момент он мог сорваться и рухнуть на обнаженных бегунов.
Марьотто удалось забраться еще выше; он балансировал под самыми перилами, не сомневаясь в собственной победе. Если Антонио хотел выиграть забег, ему следовало сделать почти нечеловеческое последнее усилие. Антонио весь подобрался, так что колени его оказались под подбородком, и прыгнул вверх, к лоджии.
Пьетро успел поймать его взгляд. Антонио тянул руки к перилам, лицо его выражало восторг. Однако восторг этот в следующую секунду сменился ужасом – Антонио прыгнул недостаточно высоко. Подбородком он стукнулся о перила, пальцы его ухватили воздух. Пьетро ринулся на помощь и даже схватил Антонио, однако холодные влажные запястья выскользнули из его рук.
В ту же секунду в перила вцепился Мари. Он благополучно преодолел последние несколько локтей и теперь стоял на внешнем выступе лоджии.
– Мари! – взвыл Антонио. В голосе его слышался страх, красные ручищи рассекали воздух.
Марьотто не обернулся.
Пьетро проследил полет до конца. Антонио с тошнотворным хрустом приземлился прямо на затаившую дыхание толпу. У некоторых бегунов хватило ума попытаться его поймать. Остальные, не видевшие, как Антонио сорвался, невольно послужили ему подушками. Теперь Антонио лежал на земле, держась за собственную ногу, и выкрикивал слова, которых его невесте лучше было бы не слышать.
Пьетро улыбнулся:
– Мари, он здорово ушибся, но он жив.
Марьотто посмотрел вниз – и побелел как полотно. В тот же миг на его плечах откуда ни возьмись оказалось одеяло, и юношу поспешно увели с лоджии, потому что там уже становилось тесно из-за все прибывающих бегунов. Слуги несли плащи и теплые чулки. Кирпичи в каминах уже раскалились. Подогретое вино с пряностями дымилось в огромных чанах. Все было готово для того, чтобы привести в чувство замерзших и уставших бегунов, которые теперь кутались в одеяла и залпом пили вино, обжигавшее им глотки.
Явился распорядитель с длинной зеленой шелковой лентой, а также с живым петухом и парой перчаток для проигравшего. Кангранде решил не ждать последнего бегуна. Зеленой лентой наградили Монтекки. Пьетро пробрался сквозь толпу, чтобы поздравить друга.
– Ты как себя чувствуешь?
– 3-з-з-замерз-з-з-з, – клацая зубами, отвечал Марьотто. – Б-б-будто тысяча иг-г-г-голок в ноги впилась. Антонио н-н-не очень пострад-д-д-дал?
– Не знаю, – сказал Пьетро. – Пойдем поищем его.
– Мы д-д-должны его найти, прав-д-д-да?
– Ладно, победитель, оставайся тут, грейся. Я сам найду Капеселатро.
– К-к-к-капуллетто.
– Да, верно. Я забыл.
Прихватив костыль, Пьетро заковылял к выходу. По дороге он дернул за рукав лакея.
– Не знаешь ли, любезный, где пострадавшие бегуны?
– Кажется, в гостиной, синьор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93