Форезе, брат Корсо, являлся близким другом Данте; имя Форезе также носил родной брат Джеммы. Более того, тесть Корсо, правитель Пизы Угуччоне делла Фаджоула еще недавно привечал поэта в своем городе.
Мать и дочь, в свою очередь, целовали родственников, сидевших ближе к алтарю и потому сумевших раньше выбраться на улицу. Один из кузенов воскликнул:
– Что вы с Антонией жметесь в хвосте, словно воришки? Этак не годится! В следующий раз садитесь с нами! Вот, не далее как вчера Нанна Компаньи читала мне стихи, да с каким чувством! Я же быстренько осушил ее слезы, сказав: «Подумаешь! Я вот в родстве с самим Данте!» Угадайте, что она ответила? Она вздохнула и принялась расспрашивать меня о твоем муже, Джемма!
– Обязательно нужно добиться его возвращения! – доносилось с другой стороны. – Просто позор, что наш же собственный гений не может читать для нас вслух! Ведь в других городах он наверняка устраивает публичные чтения…
Чувствуя, что не в силах совладать с выражением собственного лица, Антония поспешно отвернулась и попала прямо в объятия своего дяди Форезе. Он тоже не молчал.
– Я сам дважды прочел «Комедию». Я даже несколько отрывков наизусть выучил. Однако я не согласен со своим тезкой. Мне нравятся бюсты в нашем городе. В такое сырое утро, как сегодня, женщинам нужно красить свои соски. Правда, я рад, что моя племянница еще мала для этаких дел, – добавил Форезе, неподобающим образом подмигнув Антонии.
– Смотрите, дядюшка, – произнесла Антония, – вот напишу отцу, и он вложит эти слова в ваши уста.
– А пиши, детка. Как только я умру, пусть выводит меня в поэме, кем хочет.
– Умрете вы, как же, – пробормотала Антония.
Дядюшка продолжал:
– Просто срам, что твой брат воюет не за тех, за кого надо. Говорят, он проявил отвагу под Виченцей, и доказательство тому – его ранение. Да, мой племянник ранен. Рана ужасная, по слухам, он теперь почти калека. Я горжусь Пьетро. Вот от кого не ожидал, так это от него.
Антония тоже не ожидала от Пьетро подобных подвигов. Она представить не могла своего брата-книгочея даже верхом на лошади, не то что с мечом в руках. С сентября он написал всего лишь раз, в письме упомянул о битве мельком, о своем же в ней участии вообще не заикнулся. Вдруг в ларце есть весточка и от Пьетро?
Матушка, пожалуй, заметит ее неуместную задумчивость. Антония обернулась и увидела дородного синьора лет сорока–пятидесяти, не из семейства Донати. Он улыбался девушке, и она не могла не ответить улыбкой, изогнувшись в реверансе.
– Доброе утро, синьор Виллани. Вы уже вернулись? Как вам нынешнее Рождество?
Джованни Виллани поклонился.
– Я действительно только что из Фландрии. Я привез секреты торговли, а также обрывки политических сплетен. В мире неспокойно. Что касается Рождества… – Виллани, все еще не выпрямившись, воровато огляделся. – Я, как обычно, прячусь от Перуцци. Он, по своему обыкновению, пытается втравить меня в очередную авантюру, естественно, с вложением кругленькой суммы. На сей раз речь идет, если не ошибаюсь, о каком-то художнике. А как вам нынешнее Рождество, мой милый злейший враг?
Антония бросила на чернявого толстяка лукавый взгляд.
– Не понимаю, что вы имеете в виду.
– Не притворяйтесь. Все вы прекрасно понимаете. Я имею в виду пергамент, дитя мое, пергамент, и ничего более! Я пытаюсь написать отчет о нынешнем положении в мире, а у меня ни клочка пергамента! А все потому, что вы скупили весь пергамент для «Ада», этого пасквиля, что измыслил ваш отец! Будь вы постарше, или будь вы мужчиной, или хотя бы будь вы не так умны, я бы затравил вас собаками. – Виллани усмехнулся.
– По-моему, вы не там ищете виновного. Поговорите лучше с парфюмерами Виллорези, – произнесла Антония.
– Дьяволы! Грабители! Если бы люди не ленились мыться, им бы не понадобились всякие там отдушки и наш пергамент остался бы при нас. – (Парфюмеры часто жгли пергамент, чтобы изготовить духи.) Виллани продолжал: – Проклятые уничтожители книг! Что может быть гнуснее, чем сжечь книгу?
– Абсолютно ничего, – кивнула Антония.
– Тогда прошу вас, перестаньте уничтожать книгу, что зародилась в моей голове. Мне нужен пергамент! Я предпочитаю писать на пергаменте! Всякий раз, когда переворачиваешь страницу, она прямо-таки громыхает. Слова мои столь зловещи – зловещи, но не претенциозны, – что подобный шум кажется вполне уместным. Словно сам Юпитер подает голос. Увы, вместо пергамента я вынужден писать на бумаге. Горе мне! – Виллани брезгливо поежился и замахал перед собой руками, словно прогоняя муху. – А что есть бумага? Трава. Конопля. Вареные тряпки. Куски животных, которые и Минос не стал бы есть. Клянусь, мне даже прикасаться к бумаге противно. Наверняка через бумагу и чуму подхватить недолго.
– Ну что вы! – вмешалась Джемма. Она успела закончить свои разговоры и теперь считала себя обязанной пообщаться с собеседником дочери. – Мой муж уже много лет пишет только на бумаге. Прежде, когда денег не хватало, он писал мелом на стене. В писании на бумаге нет ничего пятнающего репутацию, особенно в наш просвещенный век. За бумагой будущее. Не так ли, Антония?
Антония послушно кивнула. На лице Виллани отразилось изумление.
– Простите, синьора, но ведь письмо – это священнодействие! Разве мы не называем Христа, Рождество которого сегодня празднуем, Логосом? Он есть Слово! Разве святой Джованни не съел книгу, дарованную ему ангелом? Разве не показалась она ему слаще меда? Неужто такая книга могла быть написана на бумаге?
– Синьор Виллани, вы кое о чем забыли, – не сдержалась Антония. – У святого Джованни потом болел живот.
– Разве в таком случае это не пресуществление? То, что было пергаментом во рту, стало бумагой в желудке. Нужно будет спросить у кардинала. Кстати, синьоры, могу я вас проводить домой?
Джемма с улыбкой отклонила предложение Виллани.
– Нас провожают синьор Гальярдо ди Америго с сыном, а также мой родственник Кьянфа. Они, наверно, уже заждались. Передайте мои поздравления синьоре Виллани.
Толстяк отвесил поклон, пройдясь шляпой по полу. Повернувшись к Джемме и Антонии спиной, он чуть не взвизгнул:
– Перуцци, дорогой мой, я вас всюду искал!
Антония все еще не могла подавить улыбку, склоняясь в реверансе перед отцом и сыном Америго, очень богатыми синьорами.
– Вы никогда еще не были столь очаровательны, – произнес старший Америго. – Погода сегодня скверная – значит, ваше очарование – только ваша заслуга. Сынок! – Синьор Америго с любезнейшей улыбкой отвесил сыну подзатыльник. – Разве синьорина Антония не прелестна?
– Что? А, да. Прелестна. Восхитительна! – Америго-младший поспешно поклонился. – Простите, я слушал вашего кузена. Он только что вернулся из Греции. Откуда конкретно вы вернулись, синьор Донати?
– Из Анатолии, – отвечал незнакомец. Значит, одним кузеном больше? – Из Бурсы, если уж быть совсем точным. Я ездил туда по делам торговли. Путешествие было приятным, но дома лучше, особенно в обществе прелестной кузины. – Он успел окинуть Антонию скучающим взглядом. – Пойдемте, синьоры. А то у меня вечером дела.
Они сошли с крыльца. Флоренция в те дни более походила на огромную стройку. Многие улицы были перекрыты – их мостили заново, спрямляли кривизну. Отцы города вздумали сделать Флоренцию похожей сверху на колесо – пусть Господь с небес видит, как от ступицы в центре расходятся идеально прямые спицы, и не сомневается в том, что город в надежных руках.
Они перепрыгивали лужи, образовавшиеся на месте выкорчеванных булыжников, и пробирались по деревянным настилам. Антония и думать забыла о своих проверенных способах отваживания женихов – молодой Америго, захваченный рассказом кузена Кьянфы о собственных похождениях в христианском городе Бурса, вовсе не обращал на девушку внимания, и ни докучные попытки синьоры Алигьери сменить тему, ни периодические тычки Америго-старшего не возымели действия. Таким образом, Антонии не пришлось пятнать собственную репутацию умными речами, и она добралась до дома, ни разу не вызвав недовольства матери. Кузен Кьянфа вызывал у девушки неприязнь, однако странным образом она была ему благодарна. Пожалуй, стоит звать его в гости всякий раз, когда заявляется очередной соискатель. Правда, кузен Кьянфа вряд ли согласится отвлекать внимание молодых людей бесплатно.
Попрощавшись с провожатыми, Джемма и Антония вошли в дом, где родился Дуранте Алигьери. На двери был нарисован фамильный герб. Наполовину зеленое, наполовину черное поле посередине пересекала серебряная полоска. Антония считала герб верхом изящества; Джемма находила его маловыразительным. Они вошли через дверь пристройки, появившейся в тот год, когда Данте вступил в гильдию врачей и аптекарей. Медицина его не интересовала, однако во Флоренции для того, чтобы принимать участие в общественной жизни, требовалось принадлежать к какой-нибудь гильдии. Вступление в гильдию врачей и аптекарей, вкупе со вступлением в брак (невесту выбирал отец), позволило Данте заняться политикой, которая впоследствии обрекла его на изгнание.
Как и весь город, дом подвергся реконструкции. Теперь, когда имя Алигьери было реабилитировано, Джемма заняла четырехэтажную башню и к ней пристраивала комнату за комнатой. Интерьер уже мог соперничать с лучшими домами в квартале, однако внешне дому пока не хватало устойчивости. Снаружи до сих пор красовались вделанные в стену кольца для привязывания лошадей. Джемме вовсе не хотелось, чтобы люди думали, будто семья поэта купается в роскоши. Пусть дом кажется скромным, пусть не пострадает впечатление о синьоре Алигьери как о мученице, терпеливо несущей свой крест.
Едва закрыв за собой дверь, Джемма принялась обличать непостоянство нынешних молодых людей, однако быстро перекинулась на кузена Кьянфу.
– Не успел приехать, а туда же! Сколько хлопот родным доставил, сколько они взяток дали, чтобы только от изгнания его уберечь! И это в то время, когда твой отец скитается на чужбине! Где справедливость? А с Кьянфы все как с гуся вода. Спасибо, Газо. – Теперь Джемма обращалась к слуге, помогавшему ей снять плащ. – Вели подавать на стол.
Газо послушно удалился. Мать и дочь остались одни.
Хотя Антония спокойно обозревала балки высокого потолка, Джемма заметила в глазах дочери тщательно скрываемое нетерпение.
– Ладно, иди открывай свой ларчик. Если будут новости о Пьетро, потом мне расскажешь.
В мгновение ока Антония из благовоспитанной девицы превратилась в резвое дитя. Она бросилась в заветную комнату, подолом сметая тростник. Антония едва сдержалась, чтобы не добраться до верхней полки, уцепившись за верх двери и подтянувшись на руках. Лишние секунды ушли на то, чтобы найти табурет и взобраться на него. Наконец ларчик оказался у нее в руках, и она поспешила наверх, в большую гостиную.
Огонь в очаге посреди комнаты уже догорал. На углях потрескивали, источая рождественский аромат, палочки корицы и бутоны гвоздики. Больше, слава богу, никаких звуков не раздавалось. В обычные дни Флорентийская республика шумела не хуже Вавилона, но сегодня, в праздник Рождества Христова, рабочие сидели по домам и никто не нарушал тишины.
С помощью кочерги Антония стянула кольца бечевки, стараясь не повредить печать, сделанную на воске перстнем отца. На перстне был изображен герб семьи Алагьери, по которому шли буквы «D» и «A». У девушки собралась уже целая коллекция таких оттисков; этот новый она поместила подальше от огня, чтобы он не растаял. Наконец она открыла крышку.
Первое, что увидела Антония, был мех. Девушка взяла его в руки. Мех был не из дорогих – он явно принадлежал зверюге, которую жизнь не баловала, под конец попавшейся неопытному охотнику и еще менее опытному скорняку. Под мехом, а точнее, невыделанным куском шкуры несчастного животного Антония нашла два небольших запечатанных бумажных конверта. На одном стояла печать Пьетро, на другом – отца. Которое из писем прочесть первым? Инстинктивно девушка хотела начать с письма брата, а письмо отца оставить «на сладкое». Послушная, благочестивая дочь первым прочла бы отцовское письмо. Подобные правила брали не с потолка.
«Нет уж. Сегодня Рождество. И никто мне не помешает».
Антония сломала печать письма Пьетро, развязала бечевку и аккуратно разложила листы. Письмо, видимо ради праздника, было длиннее, чем обычно, а то ее всегда обижала лаконичность писем от брата. Пьетро частенько упоминал о разных происшествиях, пережитых им и отцом в пути, однако никогда не вдавался в подробности. Антонии же хотелось подробностей. Долгое время после того, как брат уехал к отцу в Париж, девушку мучила ревность. Потом она поняла, насколько отец нуждался в таком сопровождающем, как Пьетро. Антония прекрасно осознавала, какую роль играет она в жизни Данте; ей никогда не приходило в голову, что брат ее не понимает своей роли или же не в восторге от нее.
Как бы то ни было, лучше переписываться с Пьетро, чем с Джакопо, потому что Джакопо вообще не пишет. Антония уселась поудобнее и стала читать.
«9 декабря 1314 года от Рождества Христова
Mia Sorellina!
Пишу тебе из Лукки. Завтра утром мы уезжаем. Уже и вещи уложили. Ты спросишь, в чем причина отъезда? Помнишь, я писал тебе в октябре (а может, ты не получала того письма?), что правитель Вероны предложил отцу свое покровительство? Предложение не только лестное, но и выгодное – кров, изрядный доход, а также обещание публичных выступлений и публикаций в обмен на постоянное присутствие при дворе.
Как ты понимаешь, именно пункт о „постоянном присутствии“ смутил отца. Он не публичный человек – он предпочитает в мрачном уединении отдаваться течению своих мыслей. В то же время он любит быть в центре внимания, а значит, не станет довольствоваться дружеской компанией и беседой на равных.
Однако, взвесив все „за“ и „против“, отец сделал выбор в пользу веронского двора, и вот мы наконец уезжаем. Отец говорит, что идет служить к Скалигеру ради того, чтобы тот посвятил меня в рыцари, но я думаю, что отец восхищается Кангранде не меньше, чем твой любящий брат.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93