В глазах друзей и семьи он стал hostis. Трое из шести совершенно здоровых детей его умерли. Алигьеро – они с Пьетро были погодки – в возрасте двенадцати лет скончался от чумы, выкосившей половину города. Эта же зараза унесла жизнь самого младшего брата, Элизио, – тому было восемь. Данте даже никогда не видел Элизио – он родился через три месяца после оглашения приговора об изгнании.
Больнее всего Данте переживал смерть своего первенца, Джованни, наделенного правами и обязанностями, которые теперь перешли к Пьетро. Когда Данте изгнали, Джованни было всего девять лет, и он немедленно присоединился к отцу. В скитаниях прошло еще девять лет. Во время путешествия в Париж с целью посетить Парижский университет Джованни утонул в реке. Власти Флоренции не позволили Данте вернуться и похоронить сына на родине – прах Джованни покоился теперь в Пизе, благодаря любезности Угуччоне да Фаджоула.
Трагедия круто изменила жизнь Пьетро. Ему в ту пору было почти шестнадцать, и отец вызвал его в Париж, чтобы он занял место старшего брата. Младшие, Поко и Антония, остались с Джеммой во Флоренции, на попечении Франко, брата Данте. Однако вскоре прошел слух о том, что всех детей изгнанников мужеского пола ждет казнь, и Джемма поспешно отправила к Данте и Поко. Данте не выразил радости по этому поводу – он предпочел бы вместо Поко видеть Антонию. А теперь, как следует из последнего письма, Антония едет к ним, и скоро вся семья наконец-то будет в сборе.
Возможно, Данте состарило изгнание, однако Пьетро воображал, что здесь вина «Комедии». В июне поэту должно было исполниться пятьдесят; каждый прожитый день, казалось, прибавлял ему десять лет. Конечно, он отдыхал во сне; но каждый штрих на бумаге стоил ему целого дня жизни. Сегодня праздник, думал Пьетро, значит, отцу можно не заниматься изнурительным сочинительством. В то же время юноша чувствовал, с какой неохотой отец идет развлекаться. Договор со Скалигером обязывал Данте присутствовать на подобных торжествах. То была непомерная плата за целый потерянный для творчества день.
Пьетро так глубоко ушел в свои мысли, что, подняв глаза и увидев огромное пространство, сравнимое с греческой агорой или римским форумом, вздрогнул. Кругом были люди, тысячи людей; они жались друг к другу, чтобы согреться. Данте с сыновьями вышел на пьяцца Бра. Солнце уже проглядывало между башен Вероны, и, хотя первый забег состоялся всего часов пять назад, нарушители общественного порядка успели уже и наотмечаться, и получить свою порцию розог за это отмечание от людей Скалигера.
Пьетро остановился. Перед ним, подобно немыслимому острову в человеческом море, поднималась римская Арена. Осенью Пьетро не довелось толком ее рассмотреть, а с самого возвращения из Виченцы он ходил только по улицам, прилегающим к палаццо Скалигеров.
Арена была облицована кирпичом, однако основу ее составляли речные камни и осколки черепицы. Сооружение держалось на арках, сделанных из огромных плит розового мрамора; каждая арка была в четыре человеческих роста, в ширину же такова, что под ней свободно могли пройти в ряд пятеро. Пьетро насчитал двенадцать арок, и у него зарябило в глазах. Арена величиною и величественностью многократно превзошла все его ожидания.
– По сравнению с той, что находится в Риме, эта Арена – просто внутренний дворик, – послышался голос сбоку.
– Не может быть, – прошептал Пьетро в благоговейном страхе. Наконец он понял, почему Арена столько лет являлась для отца источником вдохновения: Данте написал свой «Ад» по ее образу и подобию.
Отец указал на самый верх, на арки, которые были гораздо выше остальных.
– Видишь? Это остатки внешней стены, которая много лет назад обрушилась в результате землетрясения.
Пьетро попытался представить, что Арена окружена еще одним кольцом арок, но не смог – в его понимании ни убавить, ни прибавить к Арене уже ничего было нельзя. Он снова благоговейно помолчал.
– Вот где неисчерпаемый источник вдохновения, – произнес Данте. – Пойдем. Скалигер ждет.
Несколько уборщиков с гербом Вероны на одежде смывали со стен свежие надписи. Между камней струилась вода. Она смешивалась с пылью, похожей на сухую красную глину, что покрывает стены с незапамятных времен. Красная пыль превращалась в грязь, и казалось, что камни кровоточат. Все было как во сне. Из ада вытекала река крови, сквозь щели в каменной кладке просачиваясь в мир смертных.
Семейство Алагьери появилось в проходе под Ареной и направилось к балкону, где сидели гости Капитана. Данте с сыновьями провели во второй ряд с левой стороны. Неплохие места; правда, Арена с них видна не настолько хорошо, насколько ты сам виден всем желающим.
Напротив, на изящном балконе, устроились старейшины и представители самых знатных семейств Вероны. Пьетро вертел головой, высматривая Мари и Антонио. Юноша надеялся, что они уселись с его стороны. Он уже несколько дней не видел своих друзей.
Сам Кангранде пока не явился. Данте в нетерпении теребил шляпу и шарф. Меркурио уселся у ног хозяина. Поко, делая немыслимые телодвижения, умудрялся подмигивать девушкам, что сидели над ними, – причем выбирал не самых молоденьких. Пьетро, устроившийся между отцом и братом, искал глазами знакомые лица, пока не затрубили рога.
На Арене, внизу, появились пятьдесят всадников. Они выехали из разных арок и устремились навстречу друг другу, словно собирались сразиться в самом центре Арены. Внезапно все пришло в движение, слилось, преобразилось в плотный строй, снова распалось. Зрители повскакали с мест, стараясь уследить за сложными фигурами, которые выделывали всадники. Выстроившись в две шеренги, они обнажили мечи. Гигантская чаша Арены умножила скрежет пятидесяти клинков, освобождаемых из ножен. Медленно шеренги пошли друг на друга. Наконец мечи «противников» скрестились.
По трибунам пронесся ропот. Под навесом из клинков шагал маленький Мастино, изображавший Герольда Вероны. Мальчик нес лук. Он был готов выпустить Стрелу Народа – честь, которой уже много лет удостаивались члены семейства делла Скала. Сам Кангранде в детстве носил лук. Последние три года роль Герольда исполнял маленький Альберто делла Скала; теперь очередь дошла и до его младшего брата Мастино. Лук символизировал легендарное оружие, которым было сражено чудовище в Ла Коста.
Пройдя под навесом из мечей, мальчик поднял лук и выпустил стрелу вверх. Зрители, задрав головы, следили за полетом стрелы, прикидывая, на чью злополучную голову она опустится. Когда взгляды снова устремились на Арену, там уже не было ни всадников, ни маленького Мастино – они словно испарились. На месте мальчика, словно из-под земли, на боевом коне и в полном снаряжении вырос Кангранде. На нем были лучшие доспехи; знаменитый шлем, украшенный собачьей мордой, он держал на коленях. Два свитка в левой руке символизировали власть Кангранде над купцами. В правой руке Скалигер сжимал меч. Голову его украшал лавровый венок, говоривший о победе над падуанцами.
Зрители подались вперед. Чаша Арены наполнилась криками «Да здравствует Кангранде!» и прочими выражениями радости; многие верноподданные даже ногами топали от счастья. Кангранде легко спешился и преклонил колени перед толпой. Появился священник, тот самый, которому два часа назад исповедовался Пьетро. Зрители притихли и с благоговением выслушали молитву Деве Марии и Ее Сыну. Едва стихло эхо молитвы, Кангранде поднялся с колен и выбросил вперед огромный кулак.
– Пусть начнутся празднества!
Толпа разразилась воплями одобрения, а Кангранде удалился, уступая место актерам.
В центре Арены устроили импровизированную сцену, и восход солнца совпал с началом первого представления. Сегодня играли не мистерию, а непристойную пьесу Аристофана о том, как афинские женщины штурмом взяли Акрополь и предъявили своим мужчинам ультиматум: либо они прекращают воевать, либо всю оставшуюся жизнь проведут в вынужденном воздержании.
– Не самая подходящая пьеса для Великого поста, – заметил Данте.
– Если не расценивать вопрос о воздержании как уступку Церкви, – добавил Пьетро.
Поко прыснул.
– Я слышал, Кангранде заказывал что-нибудь полегче да попроще.
– Это говорит не в его пользу, – фыркнул Данте. – Боже! Что они делают с текстом!
На сцене было человек двадцать мужчин, большинство одетые женщинами (актерское ремесло считалось недостойным, и в тех частях света, где на сцену допускали женщин, слова «актриса» и «шлюха» были синонимами). Некоторые «девушки» щеголяли длинными бородами, видимо, для того, чтобы напугать «афинских мужчин». Актеры говорили очень громко, но к диалогам никто не прислушивался – зрители наперебой указывал и на огромные бутафорские груди «афинянок».
На трибунах поднялась суматоха, когда Кангранде прошел на свое место и сел рядом с донной Джованной. Пьетро заметил, что под доспехами на нем то же платье, что было ранним утром в часовне. Актеры тотчас стали играть исключительно для Скалигера, посылать ему воздушные поцелуи и выражать свою любовь самыми разными способами. Хозяин Вероны с готовностью отвечал на эти знаки внимания, вызывая восторг зрителей, – все знали, как Кангранде любит актеров.
Одна «афинянка» с огромным букетом цветов, не забывая о нежных речах, стала карабкаться на балкон, где сидел Кангранде. Капитан нарочито скромничал, однако покачивался в такт любовной песне о разбитом сердце. В конце концов он принял букет из рук «поклонницы».
– Поцелуй меня, возлюбленный! – попросила «девица».
Кангранде извлек из-под кресла бутыль и вылил ее содержимое на голову «афинянке». «Афинянка» принялась отплевываться, затем облизала губы и выкрикнула:
– Славный год!
Толпа одобрительно загудела. Кангранде бросил актеру монету и, поколебавшись, вручил цветы своей жене. Представление продолжалось.
– Забавный спектакль, – осторожно сказал Пьетро, покосившись на отца.
Данте покачал головой.
– Бедный Аристофан. Если бы кто-то позволил себе подобные вольности с моим произведением, я бы восстал из мертвых и оскопил нечестивца.
– Это и было бы настоящее contrapasso, – пробормотал Пьетро.
Отец не смог сдержать улыбки.
Супруга Кангранде делала вид, что не понимает, в чем соль сценки с «поклонницей». Впрочем, возможно, ее раздражали некоторые из гостей мужа. По правую руку от Джованны, например, сидела донна Катерина да Ногарола – правда, между двумя женщинами Кангранде предусмотрительно усадил Баилардино. Катерина вела себя как ни в чем не бывало – веселая, оживленная, она явно получала удовольствие от трюков, которые проделывали жонглеры.
По крайней мере, Капитан не притащил сюда своего бастарда. Люди уже в открытую называли ребенка его наследником. Если у Кангранде не будет законного сына, говорили они, наследником станет сын незаконный. О, как они жонглировали этими двумя словами – «законный» и «незаконный»! Словно эти вот презренные комедианты – своими шариками да булавами!
Пьетро заметил, что Джованна старательно избегает взгляда Катерины, в то время как Кангранде мило беседует с Баилардино, перегнувшись через жену. Джованна демонстративно говорила только с семейством Бонаццолси – с Пассерино, с его братом Гвидо и с женой Гвидо, Констанцей, урожденной делла Скала – старшей сестрой Кангранде и Катерины.
Остальные родственники Кангранде также были на виду. Сразу за донной Катериной сидел Чеччино, тот самый, со свадьбы которого Пьетро ускакал в Виченцу. С самодовольной улыбкой Чеччино держал за руку свою молодую жену. Говорили, что она уже беременна.
За молодой четой сидели малолетние племянники Скалигера, Альберто и Мастино. Альберто с живым интересом следил за представлением. Мастино, напротив, прислушивался к разговорам взрослых. За две недели, что Пьетро провел в непосредственной близости от семейства делла Скала, мнение его о младшем племяннике Кангранде не изменилось – мальчик был ему крайне неприятен. Первое впечатление оказалось верным. Мастино любил пошалить, причем шалости его были подчас жестоки, вину же он все время сваливал на старшего брата, добродушного и забывчивого Альберто. Не важно, какое по счету наказание нес Альберто за проступок Мастино – никто не сомневался, что и в следующий раз он попадет в ту же ловушку. Слуги, жалея старшего мальчика, но и не упуская случая посмеяться над ним, прозвали его Забыльберто.
Пьетро всматривался в окружавшие его лица. Он уже неплохо знал родственников и друзей Скалигера. Прямо перед ним сидели Николо да Лоццо и Гульермо да Кастельбарко. На обоих были латные воротники, словно они приготовились к бою. На самом деле Лоццо и Кастельбарко просто следовали французской моде. Они кивнули Пьетро, тот кивнул в ответ.
– Вот щеголи, – кашлянув, проворчал Данте.
С другой стороны галереи, в первом ряду, довольно далеко от Пьетро, сидели Джакомо и Марцилио да Каррара. Без сомнения, Кангранде пригласил их из политических соображений, однако старший Каррара от души радовался представлению. Марцилио, как всегда, злобно косился из-под роскошной темной шевелюры. Пьетро опять с горечью вспомнил о несостоявшемся выкупе – он вырос в бедности и не мог не жалеть о потерянных деньгах.
Развернувшись на скамье и пробежав глазами верхние ряды, Пьетро наконец заметил Марьотто. Семейство Монтекки расположилось на ряд ниже падуанцев.
«Воображаю, как бесится по этому поводу Мари».
Молодой Монтекки нарядился в пурпур и серебро, перо же на его шляпе было белоснежное.
«Наверно, лебяжье».
Пьетро знал, что отлично выглядит в новом платье, а тем более на костыле; знал он также, что и в подметки не годится Марьотто – тот, даже если бы напялил рубище, все равно остался бы самым красивым юношей в Вероне.
Слева от Мари сидела его сестра Аурелия. Они были очень похожи – оба темноволосые, у обоих несколько продолговатые лица и большие выразительные глаза. Однако Аурелии, к сожалению, было далеко до брата, красота которого прямо-таки била в глаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93