Но все-таки об этом стоит подумать.
— Нат, — сказал он, — не окажешь ли мне услугу?
— Говори.
— Разреши мне посидеть здесь одному. Чтобы никто сюда не врывался. Я присоединюсь к празднованию позднее.
— Когда захочешь. — Нат открыл бар и достал бутылку вина и коробку крекеров. — Все, что нужно для глубоких раздумий. Ужин в десять тридцать.
Гарт почти не слышал, как он ушел, «Дело в том, что ты обнаружил…» Так что же он обнаружил, кроме того, что его обманывали три последних месяца, будто он живет со своей женой? Он наполнил бокал, и первый раз за последние недели ослабил жесткий контроль над своими мыслями. Перед его мысленным взглядом поплыли одна за другой картины, воспоминания, закружился калейдоскоп образов.
Он увидел женщину, которая приучила семью говорить за обеденным столом о его исследовательской работе, которая поддержала его в отказе от лаборатории Фостера и стремлении остаться там, где он будет счастливей. Он увидел женщину, которая набросилась на миссис Кейзи за то, что та подорвала уверенность Пенни в себе, а потом нашла способ мягко оттащить Клиффа от этой его воровской шайки. Он увидел женщину, которая дала Линде работу в «Коллекционерах», чтобы та научилась сама справляться с жизнью. Он увидел женщину, которая укротила Риту Макмиллан и пригнала ее в кабинет Ллойда Страуса, чтобы восстановить доброе имя Гарта Андерсена и тем открыть ему дорогу к официальному назначению директором Института генетики. Зачем? Потому что она развлекалась, играя роль? Или потому, что ей были дороги люди, которым она помогала? Потому что она влюбилась? Она любила его детей. Это он теперь знал.
Дверь отворилась, и, подняв глаза, Гарт увидел Мэйдлин Кейн.
— Извините меня, Долорес спрашивает, присоединитесь ли вы к нам за ужином?
— Вряд ли. У меня… я должен сделать дома кое-какую работу. Долорес поймет.
— Прежде чем вы уйдете, не могли бы вы мне сказать… Я не из любопытства, но… не могли бы вы мне сказать, когда вернется Стефания?
Гарт заколебался:
— Не знаю. Не могу вам ответить. Передайте мои извинения Долорес.
Он нашел свое пальто и вышел через боковую дверь. Ночь была морозной, и в тишине улиц слышно, как хрустел под его ногами ледок. Он глубоко засунул руки в карманы и повернул в парк, чтобы пройтись вдоль озера, широкими шагами нарушая нетронутую белизну снега, серебрящуюся в ярком лунном свете.
Жена, с которой он прожил двенадцать лет, заботилась о людях, любила их, беспокоилась о них. Но как бы глубоко ни входила она в их жизнь, когда наступал кризис, она пугалась и отступала. Она не смогла бы загнать в угол миссис Кейзи, или запугать Риту Макмиллан, доведя ее до признания, или даже потребовать объяснений от Клиффа, когда заподозрила его в мелком воровстве.
«Я знал все это, — подумал Гарт. — Я знал это, но позволил себе думать, что она так изменилась, чтобы помочь нам возродить наш брак».
Но Сабрина, леди Сабрина Лонгворт, у которой не было семьи, не было ответственности за кого-либо, которая жила экстравагантной жизнью, скользя по поверхности дружеских и любовных связей и даже брака… она могла подчинять себе, бороться и высказывать свое мнение. На самом деле Стефания завидовала Сабрине, ее мужеству иметь свое мнение и переходить в наступление, когда надо бороться со злом или ошибками. Но была ли леди Лонгворт той женщиной, чувства которой были достаточно сильны, чтобы взять на себя этот труд? Смогла бы она полюбить Пенни и Клиффа? Смогла бы она полюбить Гарта Андерсена?
Его лицо замерзло, и пальцы в карманах пальто онемели. Гарт повернул к дому. Последний квартал он пробежал бегом, катаясь на ногах по замерзшим лужицам. В доме было тихо, Пенни и Клифф оставили ему полмиски холодной воздушной кукурузы, а сами пошли спать. Дрожа от холода, он разложил в камине дрова и зажег огонь, потом побежал наверх и переоделся в старую пару джинсов и шерстяную водолазку. На кухне он соорудил себе поднос с сандвичами с мясом и пивом, поставил кофейник и понес все это в гостиную, где огонь трещал и подскакивал в дымоход. Пододвинув кресло, он сел и, подтянув ближе столик, поставил на него поднос и стал смотреть на игру пламени, давая теплу разойтись по телу. Неожиданно он понял, что чувствует себя необыкновенно хорошо.
«Почему?» — удивился он и, уже спрашивая, знал ответ: потому что, будучи ученым, понимал, что сдвинулся с мертвой точки, делает открытия, спиралью расходящиеся из самого центра, из самого сердца это лабиринта. Женщина, с которой он прожил последние три месяца, была ни его женой, ни ее сестрой, а совершенно отдельной личностью, другим человеком, как она и сказала ему в Нью-Йорке, — женщина нежная и любящая, как Стефания, и независимая и сильная, как Сабрина. Поэтому он и не разгадал обмана.
Его слепота была вызвана более сложными причинами, чем те объяснения, за которые он цеплялся, чтобы избежать тревожащих подозрений, пытаясь поверить, что она хотела восстановить их брак, или была в шоке после несчастного случая, или страдала и отождествляла себя со своей сестрой. На самом деле Сабрина Лонгворт не успела немного пожить с ними, как начала вести себя и как ее сестра, и как она сама. «Близнецы, — подумал Гарт. — Переплетенные в мыслях друг друга, в домах друг друга». За несколько недель лучшее, что было в Сабрине, слилось воедино с лучшим, что было в ее сестре. Она была Стефанией Андерсен в стольких важных своих чертах и поступках, что само предположение, будто она была кем-то другим, казалось нелепым.
И по мере того, как это с ней происходило, она становилась такой же жертвой обмана, как и он: любя его и не смея рассказать ему об этом до тех пор, пока не будет уверена, что все закончено. Она поймалась, и никто из них не осознал этого.
А потом, разумеется, была еще одна причина, по которой он был доволен и ему не хотелось сомневаться, что это его жена: он полюбил ее. Она три месяца его обманывала и в то же время давала ему больше, чем он думал когда-нибудь найти в женщине. Найти, и любить, и сделать частью своей жизни. Даже теперь, зная все, он думал о ней как о своей жене.
Тарелка с сандвичами опустела, пиво было выпито. «Больше, чем я съел за последние три недели», — подумал Гарт. Он разбил кочергой угли, добавил еще дров, немного помешал, угли в камине и налил себе чашку кофе. Держа ее обеими руками, он смотрел в оранжевое пламя. Оранжевые и желтые, окаймленные синим языки, лизали вишневые поленья, вспыхивали, шипели, доставая до спрятанной капельки камеди. Больше некого было ненавидеть, и места для гнева не осталось. Он скорбел о женщине, на которой много лет назад женился, которая убежала из их дома, чтобы найти себя, а нашла смерть. Он вспомнил их любовь, какой она была когда-то, с грустью вспомнил недоразумения и раны, которые они нанесли друг другу за все проведенные вместе годы.
Но в путанице, которую устроили они с сестрой, когда поменялись местами друг с другом, Гарт увидел новую нить, новое начало. "Может быть, мы все равно нашли бы ее, — подумал он. — Мы оба изменились за двенадцать лет, возможно, мы как раз подошли к той черте, за которой могли бы создать новый род любви и брака.
Вместо этого приехала ее сестра и осталась и стала ими обеими. Моей дорогой любовью. Моей женой".
В тишине комнаты Гарт сидел и улыбался, глядя на догорающий огонь. «Нам надо будет пожениться», — подумал он.
Глава 25
Дмитрий звонил каждое утро. Через два дня после свадьбы, когда Сабрина закрывала «Амбассадор» на рождественские каникулы, он появился, чтобы пригласить ее на ленч.
— Я подумал, что вы, может быть, грустите: подруга ваша вышла замуж, а вы здесь на Рождество без семьи. В кафе какой-то ансамбль пел французские рождественские песни.
— Я знаю эту песню, — сказала Сабрина. — Мы пели ее в «Джульеттах» — моя сестра и я.
— Я хочу поговорить о вас, — произнес он. — Как мне дать вам то, что вы хотите, если вы не говорите об этом?
— Я сказала вам, Дмитрий. Я нуждаюсь только в дружбе.
— А это означает делить с кем-то чувства, а не только разговаривать и обедать. Ладно, — продолжал он, так как она молчала. — Я буду рассказывать о своей вилле в Афинах. Так как она находится рядом с домами моих сестер, их мужей и их детей, слишком многочисленных, чтобы их сосчитать, это самое лучшее место, чтобы провести Рождество. — Он взял ее за руку. — Мы можем быть предоставлены сами себе и никого не видеть или стать частью большой семьи со всем ее шумом, поцелуями и музыкой. Мы будем делать все, что вы захотите. Поедем со мной, Стефания. Я ничего не попрошу от вас, только, чтобы вы порадовались друзьям и семье, вместо того чтобы быть одной.
Группа закончила мягким аккордом одну рождественскую песню и начала другую. Дмитрий улыбнулся:
— Мы научим вас нашим греческим песням.
Это было очень соблазнительно. Побыть в семье, пусть даже не своей, сменить обстановку, чтобы она не напоминала о сестре, ушедшей навсегда… Но это было нечестно по отношению к Дмитрию. Она не была цельной личностью. Дмитрий будет считать, если она поедет с ним в Афины, то это не единичная дружеская поездка, а начало, первый шаг в новых отношениях, хотя она много раз повторяла ему, что это не так. Она покачала головой:
— Может быть, когда-нибудь, Дмитрий, но не в этот раз.
— Вам нельзя быть одной, — настаивал он.
— Иногда нужно и важно побыть одной. Как же иначе будем мы обдумывать и принимать решения о будущем?
— Друзья, Стефания, могут помочь решениям. Я не буду ничего требовать от вас.
Она отняла свою руку и поднесла к губам стакан эля. Ей очень хотелось ему поверить.
— Можно я отвечу вам завтра? Его глаза засветились.
— Я позвоню вам утром. Мы уедем двадцать четвертого днем. Это вас устроит? Не важно, — поторопился добавить он. — Можете сказать мне завтра.
И пока они заканчивали ленч, Дмитрий рассказывал о своей семье, греческих друзьях и соседях.
— А еще вы можете помочь мне отделать мою виллу, — говорил он, когда они покидали кафе, в качестве последнего побудительного довода, чтобы она поехала с ним.
— Может быть, — улыбнулась она в ответ, и они продолжили разговор о сверкающем белом солнце южной Греции, таком не похожем на цвет и свет дня других стран, а вокруг был сырой и серый лондонский день, и только празднично горела рождественская иллюминация. Рождественские огни… Даже декабрьский туман не мог их притушить. Они, гуляя, шли вдоль Оксфорд-стрит, мимо магазинов, перед витринами которого толпился народ и глядел на кукол, изображавших среди миниатюрных домиков историю Пиноккио, по Пиккадилли-серкус к Трафальгарской площади, где сверкала огнями, как звездами, в темных ветвях гигантская елка, которую каждый год дарит Осло Лондону. Еще дальше, за Гайд-парком, каждая арка, каждый карниз, витрина универмага «Гарродс» и даже его высокий купол были окаймлены золотистыми огнями, похожими в тумане на сотни маленьких лун.
Дмитрий молчал, предоставив Сабрину своим мыслям. Она убеждала себя, что эти каникулы ничего для нее не значат, что рождественские песнопения ее не трогают, но каждый раз, когда видела семью с двумя детьми, которые смотрели по сторонам и вверх на взрослых рядом с ними и возбужденно с ними разговаривали, она быстро отворачивалась, переводила взгляд. И как же была она благодарна Дмитрию, нетребовательному спутнику, мило распрощавшемуся с ней у двери ее дома на Кэдоган-сквер.
В доме она наткнулась на миссис Тиркелл, которая со счастливым видом любовалась маленькой елочкой в гостиной.
— Я думала, что она развеселит вас, леди, но, если она напоминает о грустном, я заберу ее к себе наверх.
— Нет, оставьте, — сказала Сабрина. — Собираетесь украшать ее?
— Да, леди, но я думала, может быть, мы сделаем это вместе.
«Леди». Она уже не поправляла миссис Тиркелл, а часто и не прислушивалась к ней. Да и не было это важным, миссис Тиркелл это доставляло радость, и они обе к этому привыкли.
Зазвонил телефон. Сабрина стиснула руки. Каждый раз, когда звонил телефон, она думала… но этого никогда не случалось.
— Еще одно приглашение, — предсказала миссис Тиркелл.
— Если так, последует еще один отказ, — ответила Сабрина, и они улыбнулись друг другу. «Интересно, — подумала она, когда миссис Тиркелл пошла, взять трубку, — насколько близки мы стали?» Леди Лонгворт она не могла бы так воспринимать, слишком высоки были социальные барьеры между ними. Теперь, хотя миссис Тиркелл и называла ее леди, но при этом еще думала о ней как об американке, никогда не бывшей замужем за виконтом. Они все еще были не совсем друзьями, но уже женщинами, делящими дом на двоих, и Сабрина чувствовала себя менее одинокой, чем раньше.
Именно миссис Тиркелл разбиралась с бурным потоком приглашений, которые стали приходить за неделю до Рождества: на домашние торжества, поездки на юг Франции, на лыжи в Санкт-Мориц, новогодние балы… Она всем говорила, что миссис Андерсен никаких приглашений на Рождественские каникулы не принимает. Но еще за день до Рождества приглашения продолжали поступать.
— Вы звезда сезона, — с удовлетворением заметила миссис Тиркелл, когда в это утро зазвонил телефон, — Потому что в вас есть какая-то тайна. Будто вы не вполне реальны, если вы понимаете, что я имею в виду.
«Да, миссис Тиркелл, — подумала Сабрина. — Я понимаю, что вы имеете в виду». Она прислушалась. Каждый раз, когда звонил телефон, она ничего не могла с собой поделать, ее тело застывало в ожидании.
— Это мистер Каррас, миледи, — вернулась миссис Тиркелл, — и если вы не рассердитесь на меня, по-моему, вы должны поехать с ним в Грецию. Это пойдет вам на пользу.
Сабрина тронула иголки маленькой елочки, которую они нарядили. Она пахла лесом и горами, тихим, спокойным уединением.
— Может быть, и поеду, — сказала она и пошла, поговорить с ним.
Она повесила трубку с помрачневшим лицом: радость и возбуждение, прозвучавшие в голосе Дмитрия, когда он сказал, что заберет ее в четыре часа, заставили почувствовать себя виноватой. Это было несправедливо, это было нечестно. «Я хочу только Гарта, — подумала она.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78