— нежно спросила я.— Нет.— Дай срок, Дэниэл. Спорим, через три месяца ты начнешь мне жаловаться, какая она скучная.— Ты, наверно, права, — согласился он. — Обычно ты не ошибаешься.— Отлично. Тогда отведи меня куда-нибудь пообедать. Только не в пиццерию.Одним из основных недостатков Гаса был его страх перед незнакомыми блюдами из кухни других стран. Единственное, чего он не боялся, была пицца.Мы пошли в соседний с пабом индийский ресторанчик.Я решила быть серьезной и выложить Дэниэлу всю правду о Гасе, но раскрутить его на серьезный разговор никак не удавалось. Всякий раз, когда я задавала вопрос, он начинал петь песни о названиях блюд в меню, что, разумеется, очень трогательно и мило, но я хотела поговорить о делах сердечных. Причем моих собственных. И пел он, в отличие от Гаса, плохо. Зато я могла быть уверена, что Дэниэл не вытянет у меня все мои деньги до последнего пенни. Этим он отличался от Гаса несомненно в лучшую сторону.— Как ты думаешь, мы с Гасом не слишком часто виделись? — спросила я, когда официант поставил на стол блюдо с пилавом.— Дай, дай скорее мне пилава, — фальшиво запел Дэниэл. — А, вот нам и бхаджи несут. О, что за роскошь эти бхаджи! Рядом с моей свою положи!Он взял обе луковых лепешки и положил их рядышком.— Не знаю, Люси. Правда не знаю.Такое дурачество было ему не очень свойственно. Хотя почему? С Дэниэл ом было весело, пока мои соседки не начали в него влюбляться. Да с ним и до сих пор весело, вот только у меня нет времени веселиться с ним: мой долг его воспитывать. Будем честны: больше никто этим заниматься не станет.— Понимаешь, мне тоже кажется, что нечасто. Уж если на то пошло, я хотела видеть его реже, чем он меня…— Твоя очередь, — перебил Дэниэл. — Теперь давай ты что-нибудь спой.— Гм, я — девушка земная, — робко запела я под Мадонну.— А вот и курма из птицы, — невинно заметил Дэниэл, увидев приближающегося официанта.Нет, определенно серьезного разговора о моих личных делах сегодня не получится. От этой мысли мне пришлось отказаться, но, надо сказать, это почему-то меня не расстроило.Остаток вечера мы провели, корчась от смеха. Я знаю, что нам было весело, потому что люди из-за соседних столиков на нас жаловались. Не припомню, когда я в последний раз так хохотала. Наверно, с Гасом.И еще: когда я вошла в дом, Карен меня не ждала.Все-таки в том, что она меня больше не уважает, есть большие преимущества. Значит, теперь я могу плевать на ее приказы, активно не слушаться, а она и не заметит, как отвратительно я себя веду. 61 Наутро, когда я пришла на работу, Меган сообщила:— Только что звонил этот твой донор спермы Дэниэл и сказал, что перезвонит позже.— Что он тебе такого сделал? — удивленно спросила я.— Ничего, — удивилась она в ответ.— Тогда почему ты его обзываешь? — обиделась я, готовая защищать друга.— Но ты сама его всегда так называешь, — возразила она.— Да, наверное, — промямлила я, потрясенная этим открытием.Формально Меган права. Да, разумеется, я постоянно говорю гадости про Дэниэла, но ведь на самом деле я не думаю о нем плохо!— Люси, мы обе так его называем, — напомнила Меган. Голос у нее был встревоженный, и не без причины. При первом знакомстве с Дэниэлом она заявила, что впечатления на нее он не произвел, и она вообще не понимает, из-за чего тут сходить с ума. Помню, я пришла в восторг и с тех пор по любому случаю превозносила Меган как образец женского ума и проницательности.— Меган говорит, что в Австралии у Дэниэла не было бы ни единого шанса, — радостно сообщала я всем, включая самого Дэниэла. — А еще говорит, что он слишком тщедушный, а настоящий мужчина должен быть грубее и сильнее.Теперь Меган беспокоилась, не поменяла ли я правила. Похоже, сезон охоты на Дэниэла близился к закрытию.Никаких правил я не меняла, с неудовольствием подумала я, просто слышать, как Меган называет Дэниэла донором спермы, довольно странно. А точнее, страшно. У меня сразу возникает ощущение, будто я его предаю, особенно после того, как он был так мил, что заплатил за меня в ресторане.Но тут ввалилась Меридия, а сразу следом за нею — Джед, и я забыла о Дэниэле, потому что Джед — это просто умора. Он повесил пальто, посмотрел по очереди на Меган, Меридию и на меня, протер глаза и воскликнул:— О нет, нет! Значит, мне не приснилось, то не был кошмарный сон! Это ужасно!Так он развлекал нас почти каждое утро. Мы им очень гордились.День пошел своим чередом.Не успела я включить компьютер (следовательно, было между десятью и одиннадцатью часами утра), как позвонила моя мама и сказала, что она едет в город и очень хотела бы со мной увидеться.Я долго отнекивалась, но она была полна решимости.— Мне нужно что-то тебе рассказать, — таинственно сообщила она.— Жду не дождусь, — терпеливо ответила я. Обычно ее «что-то» выливается в пространную жалобу на соседей, которые украли крышку от нашего мусорного бака, или на кур, злостно проклевывающих крышечки на бутылках с молоком, хотя она уже устала твердить молочнику, чтобы закрывал за собой калитку, или еще на что-нибудь столь же возмутительное.Странно, что это она вдруг собралась в город. На моей памяти она еще не отваживалась на такое путешествие, хотя живет всего в каких-нибудь двадцати милях от центра.Двадцать миль, пятьдесят лет.Встречаться с нею мне совершенно не улыбалось, но я чувствовала, что должна, потому что не видела ее с самого начала лета. Не по моей вине — к родителям я заезжала раз сто, — ну, один-два раза точно, — но дома заставала одного папу.Мы договорились пообедать вместе, хотя слова «пообедать» я не произнесла, потому что вряд ли для моей мамы оно привычно.Она скорее из тех, для кого «чашка чая и бутерброд с ветчиной» — верх расточительства.— Встретимся в час дня в пабе через дорогу от моей работы, — сказала я.Но она пришла в ужас при мысли, что ей придется одной сидеть в пабе и ждать меня.— Что подумают люди? — с тревогой в голосе воскликнула она.— Ладно, — вздохнула я. — Приду первой, и тебе не придется ждать одной.— Нет, нет, — совсем запаниковала мама. — Это ничем не лучше: молодая женщина без провожатых, в общественном месте…— А что плохого? — фыркнула я и начала было объяснять, что всегда хожу в пабы без провожатых, но вовремя спохватилась, пока она не завопила: «Кого я воспитала?! Уличную девку!»— Пойдем куда-нибудь, где можно выпить по чашке чаю, — опять предложила она.— Хорошо, хорошо, тут рядом кафе…— Только чтобы без роскоши, — испуганно перебила она, смертельно боясь попасть впросак из-за незнания, какую из пяти вилок брать первой. Но беспокоилась она совершенно напрасно, мне в таких местах тоже неловко.— Оно совсем простенькое, — уверила я. — И очень уютное, так что расслабься.— А что там подают?— Самые обычные вещи, — ответила я. — Сандвичи, творожный пирог и все такое.— А шварцвальдский торт? — с надеждой спросила она. Надо же, слышала о шварцвальдском торте.— Да, наверное, — сказала я. — Или что-нибудь в том же роде.— А чай надо заказывать у стойки или…— Мама, ты сядешь за столик, официантка сама к тебе подойдет и примет заказ.— А как лучше — просто войти в кафе и сесть, где захочу, или…— Подожди, пока тебя проводят за столик, — посоветовала я.Когда я вошла в кафе, она уже сидела за столиком, выпрямившись, будто проглотила аршин, и робея, точно самозванка, знающая, что не имеет права здесь находиться. Она нервно улыбалась, желая показать, что у нее все хорошо, и судорожно прижимала к себе сумочку для защиты от грабителей, которыми, как она слышала, кишмя кишит центр Лондона. Казалось, ее сухонькие ручки говорят: «От меня не разживетесь».Она выглядела чуть иначе, чем обычно, — стройнее и моложе. В одном Питер оказался прав: она действительно сделала что-то непонятное с волосами, но мне пришлось, хоть и без удовольствия, признать, что это ей к лицу.И с одеждой произошло что-то странное: она была… была… одета со вкусом!И, в довершение всего, она накрасила губы красной помадой. Надо заметить, что помадой мама не пользовалась никогда, разве что в особо торжественных случаях. На свадьбу, например. И иногда на похороны, если усопший был ей несимпатичен.Я села напротив нее, натянуто улыбнулась и поинтересовалась, что такое она хотела мне рассказать. 62 Она решила уйти от отца.Вот что она хотела мне сообщить (хотя, пожалуй, в данном случае слово «хотела» было бы преувеличением; точнее, ей пришлось сказать мне об этом).От потрясения мне буквально стало дурно. Помню, меня еще удивило, что она дождалась, пока я закажу себе сандвич, и только потом выложила свою новость: она ведь терпеть не может, когда впустую переводят добро.— Я тебе не верю, — прохрипела я, пристально глядя ей в лицо в надежде уловить хоть тень лжи, но увидела только, что она подвела глаза, причем криво и неумело.— Прости, — приниженно пробормотала она.Мой мир определенно разваливался на части, и от этого я совсем растерялась. До сего момента я считала себя независимой взрослой женщиной двадцати шести лет от роду, которая ушла из родительского дома и живет своей собственной жизнью, не испытывая ни малейшего интереса к сексуальным экспериментам родителей, но сейчас чувствовала себя испуганной и озлобленной, как брошенный четырехлетний ребенок.— Но почему? — воскликнула я. — Почему ты от него уходишь? Как ты можешь?— Потому, Люси, что уже много лет у нас не брак, а одно название. Ты ведь это знаешь, Люси? — с нажимом спросила она, глазами умоляя согласиться.— Нет, не знаю, — отрезала я. — Для меня это новость.— Люси, ты наверняка давно знаешь, — настаивала она.Что-то она слишком часто обращалась ко мне по имени. И все пыталась просительно коснуться моей руки.— Ничего я не знаю, — твердо повторила я. О чем бы ни шла речь, согласия от меня она не дождется.А про себя в ужасе подумала: это что же творится: у других родители разводятся, но мои-то не могут разойтись, ведь они католики? Нерушимость домашнего очага была единственной причиной, по которой я так долго мирилась с католическим вероисповеданием моих родителей и всей связанной с этим чепухой. Мы как будто заключили молчаливую сделку, обязывавшую меня, среди прочего, каждое воскресенье ходить к мессе, не надевать на свидания лаковые туфли и каждую весну сорок дней воздерживаться от сладостей. Взамен мои родители должны были жить вместе, даже если ненавидят друг друга лютой ненавистью.— Бедная Люси, — вздохнула мама. — Ты никогда не умела переживать неприятности, так ведь? Вечно убегала или утыкалась носом в книжку, когда жизнь не радовала.— Да пошла ты, — разозлилась я. — Прекрати меня пилить, из нас двоих здесь ты виноватая.— Извини, — мягко сказала она. — Не стоило мне этого говорить.Чем потрясла меня еще больше. Это было почище новости о том, что она уходит от папы. Она не только не заорала на меня за мою грубость — она сама извинилась!Я смотрела на маму, и меня тошнило от страха. Как видно, дело было совсем плохо.— Люси, — еще мягче продолжала она, — мы с твоим отцом не любим друг друга уже много лет. Прости, если для тебя это так неожиданно.Я не могла говорить. На моих глазах рушился мой дом, и я вместе с ним. Мое самоощущение и без того непрочно; что, если я вообще растворюсь в воздухе, если исчезнет главная из моих определяющих черт?— Но почему теперь? — спросила я после того, как мы провели пару минут в напряженном молчании. — Если вы давно друг друга не любите, во что я все равно не верю, почему тебе именно теперь приспичило уходить?И вдруг до меня дошло, почему: прическа, макияж, новая одежда! Все ясно!— О господи, — выдохнула я. — Поверить не могу: ты что, еще кого-то встретила? Ты завела… приятеля?Она не смотрела мне в глаза, дрянь такая, и я поняла, что угадала.— Люси, — взмолилась она, — я была так одинока!— Одинока? — возмутилась я. — Как ты могла быть одинока, если у тебя есть папа?— Люси, пойми, пожалуйста, — вздохнула мама, — жить с твоим отцом все равно что жить с малым ребенком.— Не надо! — вскипела я. — Не пытайся убедить меня, что он сам во всем виноват. Ты это сделала, и виновата ты одна.Мама с несчастным видом уставилась на свои руки и не сказала ни слова себе в оправдание.— Так кто же он? — процедила я, морщась от привкуса желчи во рту. — Этот твой дружок?— Люси, прошу тебя, — пробормотала она. Ее мягкость сбивала меня с толку, мне было намного спокойнее, когда она язвила и издевалась.— Говори, — потребовала я.Она по-прежнему молча смотрела на меня полными слез глазами. Почему не хочет говорить?— Я его знаю, да? — встревожилась я.— Да, Люси. Прости меня, Люси, я вовсе не хотела, чтобы так вышло…— Скажи только, кто он, — приказала я, чувствуя, как трудно становится дышать.— Это… Он…— Да говори же! — закричала я.— Кен Кирнс, — скороговоркой выпалила она.— Кто? — не сразу поняла я. — Какой такой Кен Кирнс?— Ну как же, ты ведь знаешь. Мистер Кирнс из химчистки.— Ах, мистер Кирнс, — протянула я, смутно припоминая лысого старикашку в коричневой кофте, ботинках из кожзаменителя и с вставной челюстью, которая, казалось, жила своей собственной, отдельной от его беззубого рта жизнью.О, облегчение! Как это ни нелепо, я была парализована страхом, что ее приятелем окажется Дэниэл. Он ведь все темнил насчет своей загадочной новой пассии, и мама так откровенно кокетничала с ним в тот раз, когда мы вместе были у нее, и потом Дэниэл говорил, что моя мама симпатичная…Ладно, я очень рада, что это не Дэниэл, но мистер Кирнс из химчистки?! Неужели она не могла подцепить кого-нибудь получше? Второго такого урода днем с огнем не сыщешь!— Поправь меня, если я ошибаюсь, — заплетающимся языком сказала я. — Мистер Кирнс с вставными зубами, которые ему велики, — твой новый хахаль?— Он уже заказал себе другие, — жалобно возразила она.— Ты отвратительна, — тряхнула я головой. — Ты совершенно отвратительна.Она не заорала на меня, не заругалась, как поступала обычно, если я высказывалась без должного к ней уважения, но продолжала сидеть с прибитым, смиренным видом.— Люси, посмотри на меня, пожалуйста, — попросила она, и в уголках глаз у нее блеснули слезы. — С Кеном я чувствую себя как молодая, разве ты не понимаешь — я тоже женщина, и у меня есть потребности…— Слышать не хочу о твоих гнусных потребностях, — перебила ее я, гоня от себя чудовищную картину страстного слияния мамы с мистером Кирнсом среди вешалок и ворохов чужой одежды.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64