если ничего другого нет, приходится землю ковырять сохой, да только проку от нее мало. Стоит поглядеть, как пашут землю колонисты-переселенцы, да по скольку десятин пашут! Сохой им целину нипочем бы не поднять. Зато плуг — другое дело, у него не только наконечник, а и весь он до самых рукояток железный.
До начала вспашки еще больше двух недель. Земли непаханой, целинной — в предгорье сколько хочешь. Асеин, слава богу, не издольщик, не батрак. Сын вырос, с его помощью можно увеличить запашку. Пока жив человек, он не перестает надеяться на лучшую долю. Лишний достаток головы не расколет. Да, Казат уже вошел в силу, вполне может перенять отцовское уменье. Они не такие уж бедняки, ежели даже мельница у них есть. Ни перед кем не заискивают. Стало быть, все дело только в желании трудиться. Земля, вода — вон они, рядом. «Робость — одно из прозваний зла» — есть такая пословица, и она, с точки зрения Асеина, правильная. Он считал, что робости и лени одна цена. Ежели ты здоров и неглуп, чего ради валяться в холодке, выставив пузо? Добро бы богат был, вроде Бая... На бога надейся, а сам не плошай, вот оно как!
...Отец с сыном добрались до Джетим-Дебе уже к ночи. Тьма — хоть глаз коли. Но звезд на небе не счесть. Высыпали полюбоваться красотой весенней ночи и мигают, мигают одна другой. С гор налетает порывами теплый ветер.
Казат ехал верхом. Асеин шел пешком рядом с волокушей, время от времени поправляя погруженный на нее плуг. После того как они миновали Кара-Коо, разговор оборвался, отец и сын думали каждый о своем, но и у того, и у другого мысли обращены были к добрым надеждам. Мирная тишина ночи словно бы поддерживала их в этих упованиях. Очень тихо было кругом, слышны только шорох волокуши по земле, глухой топот конских копыт да пофыркивание Чо- бура.
Видится Асеину, как рыжий вол тянет за собой железный плуг и отваливаются на правую сторону от лемеха пласты черной земли. По ночам луна, что висит над мельницей, освещает широкое распаханное поле. Потом колышется на этом поле тучная нива. Они вдвоем с Казатом идут по полю, пускают на посевы воду из арыка... Асеин невольно улыбается: Бай-то свою долю по-старому станет считать, а у них, стало быть, зерна окажется в избытке, можно сколько-то муки на базар отвезти, на вырученные деньги приобрести необходимое. Помоги, аллах, пусть земля оправдает труд, а новый плуг — надежды.
...С востока из-за гор поднялась молодая луна — будто невестка, только что вошедная в семью и оттого стыдливо прикрывающая шалью половину лица. На юге величаво засияли снежные вершины горных хребтов, раскинулась во всей красе равнина Сары-Узена.
— Казаттай, остановись-ка, сынок, — окликнул сына Асеин.— Отдохнем немного. Да и Чобуру надо обсохнуть. Слезай давай.
Асеин помог сыну спешиться, отпряг коня, уставшего тянуть две ноши — и всадника, и волокушу. Передок волокуши опустился наземь, лунный свет упал на плуг, и новенький металл засверкал и заискрился серебром. Казат, который стоял и держал в поводу Чобура, никогда еще не видел ничего подобного, у него даже сердце забилось сильней от волнения. Он бросил поводья, подошел к волокуше и начал осторожно трогать плуг, прочно привязанный к передку.
— Скажи, отец, а тот хозяин, он сам, своими руками сделал... это вот?
— Откуда мне знать, дружок. Если не сам сделал, значит, приобрел в городе, там, где изготовляют легкие повозки, плуги и все прочее.
— Какие же мастера там работают?
— Сам видишь какие...— Асеин подошел ближе и тоже дотронулся до блестящего плуга.— Смотри, нигде никакого
изъяна. Молодцы! Вот уж мастера так мастера, лучше не бывает.
Казат молчал. Он не хотел верить словам отца. Видел, своими глазами видел, что работа мастерская, а верить не хотелось: самым лучшим мастером он считал своего отца. И весь народ в округе считал так же. Коня подковать, жерди или решетки для юрты изготовить или еще какая тонкая работа — все обращаются к отцу, в очередь ждут. А мельница? У кого еще есть такая мельница, как у них? Разбирается в ней только отец. А комуз? Обойди сколько хочешь аилов — никто не умеет лучше Асеина играть на комузе и петь.
Голос отца вывел Казата из раздумья:
— Казаттай, иди, присядем. Устали ведь. День, как на грех, очень уж был жаркий, тяжело в дороге. Иди, иди...
Они присели на мягкую траву у обочины. Отец достал из торбы в тороках припасенную на дорогу еду. Воды не было, поели всухомятку. Не беда, до аила осталось совсем недалеко, а дома, глядишь, и чаю напьются, и похлебки поедят.
Асеин, отламывая от лепешки кусок за куском, протягивал их сыну:
— На, ешь-ка.
Но Казату сейчас почему-то все безразлично: сыт ли, голоден — все равно.
Луна поднималась все выше, волны серебристого света заливали окрестности, земля млела в волшебном полусне. Горы сияли еще прекрасней, но, казалось, и они изнеможенно дремлют. Поблескивает на передке волокуши новый плуг, неподалеку стоит, отдыхая, Чобур, который разделял с хозяевами тяготы нынешнего пути и, кажется Казату, разделяет их радость и надежды. Конь время от времени негромко фыркает, словно благодарит покровителя лошадей Камбара-Ата за вовремя дарованный отдых. Рядом с мальчиком отец — его защитник, мудрый советчик, руководитель на жизненном пути.
Асеин мало-помалу тоже погрузился в размышления. По обыкновению, он в таких случаях начинает напевать, только нынче слова у песни не прежние — они куда веселей. Мельник на время забыл о горестях прошлого, он сейчас доволен судьбой, рад и счастлив, что вырос у него такой хороший сын, единственное утешение после смерти матери мальчика. Казат вдруг встрепенулся:
— Отец, у нас теперь будет очень хороший урожай, правда?
— Бог даст...— Асеин наклонился и поцеловал сына в
лоб.— Пускай сбудется твое пожелание! Ты моя радость, опора моя. Урожай... Только бы ты был жив-здоров...
Казат ласково прильнул к отцу. Он забыл сейчас о том, что считает себя взрослым, настоящим джигитом, и, как маленький, обхватил отца за шею и принялся целовать.
— Ты, папочка, ты будь здоров! У меня никого нет, кроме тебя.
Асеин крепко обнял сына, прижал к себе, и оба долго сидели так в тишине.
Домой они добрались на рассвете.
Асеин снял с волокуши плуг, поставил его возле колоды у мельницы, разнуздал Чобура, привязал его так, чтобы конь не опускал голову, постоял и хорошенько обсох; не успел он отойти от Чобура, как дверь дома резко распахнулась и во двор вышла старуха теща.
— Милые мои, что с вами случилось? Вы живы-здоровы?
Асеин развязал пояс, подошел к дому, сел, прислонился
к стене.
— Дорога долгая. К тому же мы припозднились.
— «Припозднились»...— старуха, как обычно, повторила его последнее слово.— Слава богу, что сделали дело и благополучно вернулись,— продолжала она.— А то страшно тут одной, когда кругом ни людей, ни скотины, ничего не осталось.
— Как это так? Аил-то рядом...
— Откочевал аил.
— Откочевал? — Асеин вскочил. Подошел к тому месту, откуда аил был хорошо виден.
Солнце только-только поднялось из-за темных гор за Боз- Болтеком. Асеин, приставив руку козырьком над глазами, глядел в сторону аила. Старуха сказала правду — не было аила на месте. Остались только большие и малые темные круги на тех местах, где стояли юрты, да темные пятна там, где были загоны. Нет, погоди, одна юрта все-таки видна, вон, в стороне, как сирота убогая... Да это же юрта Мээркан! Как могли ее бросить, не взять с собой? Вдову... Взрослых мужчин в семье больше нет... Как же так? Разве допустимо по всем законам человеческим относиться так к неимущей женщине, у которой на руках малолетний сын?
Асеин до того был ошарашен, что зашатался, будто пьяный. Казат подбежал к нему.
— Что с тобой, отец?
— Ничего, сынок. Иди седлай Чобура да съезди на нем за Таргылом.
Когда Асеин и Казат подъехали к юрте, Кутуйан подбежал, поздоровался и, не говоря больше ни слова, принял у Асеина поводья. Вид у мальчика был совсем не тот, что прежде: глаза потускнели, лицо осунулось.
Притворив дверь юрты, вышла Мээркан:
— Здравствуйте, —и посторонилась, как бы приглашая войти.
Асеин немного помедлил, глядя в землю.
— Ну... — начал он и запнулся.— Мы с Казаттаем в город ездили,— продолжал он, тяжело выговаривая слово за словом,— а тут, гляжу, откочевали все. Что же, таков наш удел. Ладно. По-другому не скажешь, нечего сказать. Как-нибудь проживем. Они согрешили, не мы.— Он снова помолчал, потом добавил: — Вам одним тут тяжело, надо поближе к нам перебираться. Как-нибудь втроем перебьемся, два коня да одна кобылка.
Мээркан хотела ответить, но не совладала с собой и заплакала.
— Не плачь, моя добрая. В слезах толку никакого. Бог милостив, не оставит нас. Больше говорить не о чем. Такие нынче времена, родная. Ну-ка, давайте юрту разбирать.
Юрта в которой живут Кутуйан с матерью, притулилась на взгорке неподалеку от дома, амбара и мельницы Асеина. Дверь юрты смотрит на восход. Чуть подальше — предгорье. Ни днем ни ночью не смолкает, шумит, поет свою песню река Джыламыш. Ниже раскинулась до самого горизонта милая сердцу Чуйская долина. Ранней весной она особенно красива, кажется, нет ничего лучше в богатом красою мире.
Кутуйану очень нравится сидеть и смотреть на эту равнину, особенно когда он один. Как ни любит он снеговые вершины гор, склоны которых поросли арчовыми и еловыми лесами, как ни священны для него эти горы, среди которых он жил с матерью и отцом, великая равнина сильнее поражает его воображение. Почему? Он и сам не знает.
А горы...
Он тоскует по горам. Видит их во сне. Горы... Когда же он увидит их наяву и увидит ли?
Теперь его жизнь, его утеха и забава — мельница Асейна- ата. Дикого чеснока и ревеня здесь нет, растет только козелец. Ни Кумбез-Таша, ни Кёк-Куля. Ни Белого верблюжонка.
Кутуйану очень хочется побывать вместе с матерью в горах, на их старом пепелище. Но это невозможно. Взамен у него есть теперь ласковая, по-настоящему отцовская забота Асеи- на-ата. Ну и потом Казат. Он очень хороший, Казат. Правда, он намного старше. Но зато относится к Кутуйану как к любимому младшему братишке, во всем ему потакает, делает все, о чем ни попросишь.
Но самое главное — мама. С тех пор как они перебрались сюда, она повеселела, воспрянула духом, вроде бы забыла о черной тени, которая упала на ее жизнь. В самом деле, не век же носить траур? Ей он был вдвойне тяжел, потому что не от кого ждать помощи и поддержки, не на кого опереться. Кутуйан еще совсем ребенок, когда еще он войдет в разум, чтобы самому о себе заботиться. Это просто повезло, что нашелся такой вот старик Асеин. Что бы они делали одни на опустевшем становище, как жили?. А тут, слава богу, Кутуйан сыт. Одежда, хоть и латаная перелатаная, есть у него. И Мээркан старается не остаться в долгу. Все хозяйство на ней: и стирка, и уборка, и еда. Она еще успевает ходить в горы за хворостом, таскает на себе огромные вязанки — надо ведь и о зимнем запасе дров подумать.
Асеин доволен сверх меры. И старуха, и Казат ухожены- обихожены. Сам старик большей частью в поле, Казат ему помогает, хорошо помогает, хоть, правда, и не крепок еще в силу взрослого. Но все опора.
Заботам по хозяйству, известное дело, конца не бывает. С утра до вечера иной раз не присядешь, да к тому же время весеннее, самая страда: и пахота, и сев, и полив. Асеин, как и намеревался, увеличил запашку, благо вместо сохи теперь у него плуг. Сколько сил хватает, столько и паши: земля-то свободна. И вода вот она.
«Дело начинай с праздника». Вчера Асеин съездил в горы, взял у Бая в долг ягненка, родившегося зимой, до весеннего окота, пригласил по случаю начала пахоты на угощение всех соседей. Иначе нельзя — обычай таков.
Барашка зарезали, как положено по установленному обряду; гости пожелали Асеину собрать богатый урожай, это и положило начало разговору о его приобретении — железном плуге — и о том, что из этого выйдет. Первым заговорил один из самых бедных соседей Сары.
— Ты, Асеин, молодец,— сказал он, когда подали чай и гости уселись поудобней.— Расторопный ты человек. Другие еще только думают, приглядываются, а ты раз — и купил плуг. Молодец, право слово! А мы недотепы...
— Да, нам за ним не угнаться,— согласился с ним другой гость.
— Выходит, вы оба не прочь позариться на добро Асеина? — пошутил третий.
— Боже упаси! — Сары повернулся к тому, кто сказал это.— Нас тогда покарает хлеб-соль. Просто радуемся достатку и умению Асеина.
Его поддержал хор нестройных голосов:
— Вот-вот...
— Именно похвалить надо Асеина за расторопность.
— Верное слово...
Расположившийся на почетном месте почтенный Санджар сдвинул на затылок малахай и в разговор вступил с достоинством:
— Хватит вам шум подымать, что вы друг другу сказать не даете? Вспомните, как вы в поле убиваетесь, царапаете землю кое-как... Смеяться тут нечему. Верно говорит Сары, умное дело затеял Асеин. Деревяшка она и есть деревяшка. Куда ей до железного плуга. Тут и спорить не о чем. Меня другое беспокоит. Ведь распахать много можно, а вот хватит ли сил убрать одному?
— Если Асеину не хватит на это сил, разве мы станем сидеть да глядеть, устроим ашар1,— ответил ему Сары.
— Конечно, все придем.
— Одного не оставим.
— Само собой...
Асеин пригладил бороду.
— До тех пор еще дожить надо,— сказал он.— До осени времени много. Посмотрим. Если бог благословит урожаем, на земле не оставим. Только вот...— Он нахмурился и долго молчал, опустив голову.— Рассказал я вчера Баю, что купил плуг, что собираюсь подымать целину возле урочища Курбу, а ему это вроде не понравилось. «Ты,— говорит, — стало быть, спустишься на Тузен, где вода вольная, богара тебя не устраивает, а на Тузене я думаю аил размещать, когда вернемся с джайлоо. Паши, а потом потолкуем...»
Сары чуть ли не подскочил.
— Что это за разговор Бай заводит? Разве Тузен ему в надел достался? Земля нетронутая, свободная, одним словом — целина...
Асеин поднял голову:
1 Ашар — общая помощь на чьем-нибудь поле, на постройке или на другой трудоемкой работе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37