Жизнь мгновение
Роман
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1

Пятнышко света, проникшего сквозь приоткрытый тундюк, медленно ползло все ниже и ниже под одной из жердей, поддерживающих купол юрты. Вот оно коснулось края подвесной матерчатой полки, которую украсила шитым узором его мать Мээркан.
Полка... Единственная вещь, которую мать особенно ценит и бережет. На гладком черном материале вышиты два больших круга или обруча, по краям идет узкой полоской узор красными и желтыми нитками, а в середине каждого круга — по четыре причудливых цветка, соединенных между собою крест-накрест. Верхний край отделан мехом куницы, нижний — кисточками, которые, когда на них попадает луч света, напоминают слепой дождь. В левом верхнем углу Мээркан вышила солнце, в правом — месяц.
Солнце, месяц... Много раз пересекающиеся, запутанные линии узоров... Думала ли мать, когда вышивала,
о сложных дорогах жизни, об изменчивости человеческой судьбы или все это лишь воображение самого Кутуйана?
Кутуйан слабо вздохнул и, слегка отодвинув влево со лба белую повязку, искоса оглядел привычное убранство юрты: пеструю циновку у ашканы посуду, треног для чайника... В очаге чуть теплится огонь. Тихо. Мертвая тишина и в юрте и возле нее: ни звука не доносится снаружи.
Может быть, из-за этой тишины так худо Кутуйану? Он чувствует себя совсем слабым, больным и, с трудом приподымая голову от подушки, произносит еле слышно:
— Мама... воды...
Что может быть священнее для человека в этом обманчивом мире? Мать дает ему жизнь. Вода ее поддерживает. Ты пьешь воду, пока уста твои могут ее принимать...
Кутуйан, отдаваясь блаженной истоме, смежил веки и погрузился в необъятные глубины воспоминаний — о
жизни, обо всем, что было.
Прежде всего ему почему-то вспомнился отец.
Он рано умер. Пятьдесят один год, разве это много? Его пережили те, кто уже бойко бегал, когда он еще только учился ходить.
Скромный и смирный человек был отец. Из таких, про кого говорят: у овцы клок сена не отнимет. Овец-то он пас всю жизнь. Лицо его помнится смутно... Остренькая черная бородка, редкие и короткие черные усы. Телом крепкий... Кажется, краснощекий... Кутуйан считал его красивым. Красивее, чем отцы других ребятишек, сильнее, добрее.
Каждый год летом они откочевывали в Кенек. А зимой перебирались сюда, в Джельди-Колот, поблизости от Кур- Кендея. Одинокая юрта. Отец, мать и он, Кутуйан. Заглянет иной раз кто из табунщиков или чабанов, либо наедут сборщики податей, а так никого, они одни.
Только въезжаешь на джайлоо2 Кенек — сразу видишь небольшое озерко. Называют его Кёк-Куль, что значит Синее озеро. Воды в нем немного, но она и вправду синяя. Синяя и прозрачная, только к середине темнеет до черноты. Отец говорил, что у озера есть Хозяин. Белый верблюжонок, шерсть у которого блестит как серебро. Кутуйан никогда не видел его, но голос слышал. Много раз. Среди гор не бывает сильного ветра, так, потянет иногда ночью прохладой со снежных вершин. И тогда доносится от озера печальный звук, напоминающий крик маленького верблюжонка. Кутуйан замирал и слушал, затаив дыхание и не смея моргнуть глазом. Чудилось ему, что на берегу озера резвится Белый верблюжонок... Вот он входит в воду, плывет, поднимая мелкие частые волны, над которыми покачивается на длинной шее его голова. Он похож на большого белого лебедя. Глаза у верблюжонка так и горят, в них то буйная радость, то глубокая тоска. Отчего он тоскует? Может быть, оттого, что вспоминает своих отца и мать? В самом деле, где они? Куда они исчезли? Уж не отбился ли от своих, не заблудился ли Белый верблюжонок? Отбился и оттого навсегда поселился в Синем озере? И почему он никому не показывается на глаза? Прячется весь день и только по ночам выходит на берег...
Кутуйану жаль верблюжонка. Хочется подойти к нему, обнять за шею, привести в юрту. Напоить джуратом или парным молоком, стать ему братом, неразлучным другом. Верблюжонок так же одинок, как Кутуйан, у него ни братьев и сестер. И ему тоже бывает скучно одному. Как им было бы хорошо вдвоем! А если бы верблюжонок научился человеческому языку... О, это было бы чудесно! Сколько сказок знает мама, сколько песен... бесконечно много! Вместе с верблюжонком они поднимались бы к отцу на пастбище. Отец тоже мастер рассказывать, особенно о родословье. Просто рот разинешь, не понять, как это один человек может столько узнать — и от кого только? — и столько запомнить! «Если ты настоящий мужчина, то должен знать своих предков по крайней мере до седьмого колена,— так говорит отец.— Поэтому каждый хочет, чтобы у него был сын. Иначе угаснет, забудется его имя, его род. А это скверно, сынок. И еще тебе скажу: имя свое надо беречь, чтобы не запятнать честь предков и не загубить ее в глазах потомков. Надо быть честным и справедливым, жить, оглядываясь на прошлое и думая о будущем...»
...Помнится ему, как отец однажды взял его с собой.
День был ясный, на небе ни облачка... Отара, оказывается, пасется сама по себе, щиплет траву, медленно поднимаясь но склону. Когда отец и сын добрались до перевала, там и сям поросшего разлапистым, почти стелющимся по земле можжевельником отец указал мальчику чабанским посохом место возле себя:
— Иди сюда, Кукентай1, присядь отдохни. Ты, я вижу, устал...
Никогда до тех пор не видел Кутуйан такой красоты. Серебряные извилистые нити рек тянулись к предгорью. Зеленели холмы и ущелья, а там, где холмы кончались, раскинулась, точно море, Чуйская равнина. Посреди нее желтовато-серый «остров».
— Папа, а что это там?
— Там гора. Байтиков Боз-Болтек.
— Гора? Разве бывают горы, на которых нет деревьев?
— Как видишь, бывают. Потому и назвали ее Боз-Болтек2, что не растут на ней ни березы, ни арча, ни другие деревья.
— А за горой... там тоже земля?
— Обязательно! Земле конца-краю нет.— Отец, сощурив глаза, молча посмотрел вдаль.— Разве может быть малой земля, на которой обитают тысячи и тысячи поколений всех живых существ?..
Кутуйан больше ни о чем не спрашивал. Широко раскрыв глаза, сидел и дивился неоглядным просторам Сары-Узена. Его жизненный путь только начинался; первые травы он сделал по горным тропам, с младенчества его окружали величавые снежные вершины; мир был замкнут в тесных пределах; поросшие диким луком и конским щавелем склоны, Кенек да озеро Кёк-Куль... Он думал, что это и есть весь свет, и только нынче открылось ему иное...
Ну а люди? Там ведь очень много людей. Юрты выстроились в ряд, словно жеребята у коновязи. Бегают ребятишки, такие же, как и он... Только у них нет озера. Нету, и все! И Белого верблюжонка нет.
Кутуйан подумал об этом с чувством превосходства и, утверждая себя в таком настроении, прижал указательным пальцем кончик носа и улыбнулся. Мало-помалу возникло в нем и другое чувство: хорошо бы попасть туда, на бескрайнюю равнину, своими глазами увидеть, как там живут и что делают. Оказаться среди незнакомого народа, послушать его сказки, забраться на ту голую гору... Но как это сделать? Кто возьмет его туда? Конечно же не отец с матерью, Кутуйан понимает, что им это не по силам. Овцы останутся без пастуха, а юрта без хозяина и хозяйки. Так нельзя. Волки рыщут по горам, но они одного только вида отца боятся. Если бы отец ушел, волки съели бы всех овец до одной. Что тогда отец скажет Баю? Бай относится к нему не как к наемному батраку, он доверяет отцу как брату, разве можно бросить все и уйти? Это очень скверно. Так поступают только плохие люди, а отец...
...Отец между тем размышлял примерно о том же, только по-другому — по-отцовски. Его бы воля, чего бы он не сделал для Кутуйана, чему бы не научил... если бы не темнота проклятая! Все, что он знает, это родословье да предания и легенды, перешедшие к нему по наследству от дедов и отцов. И за то слава богу. Вот он и рассказывает сыну о Манасе, о Долон-бие, о набегах джунгар, о засилье ханов. Хоть это останется сыну в наследство, хоть так выполнит он свой отцовский долг.
— На что это ты так загляделся, Кукентай? — спросил он негромко.
Сидя все так же неподвижно, Кутуйан ответил вопросом на вопрос:
— Отец, а там, за этим Боз-Болтеком тоже люди живут?
Говорил он медленно, слово цеплялось за слово, и голос
был то ли сонный, то ли мечтательный.
— Как не жить. Там город, Бишкек1 называется.
— Город? — У мальчика округлились глаза, он вдруг быстрым движением повернулся к отцу: — Правда, папа? Какой он, этот город?
Голос у Кутуйана дрожал, на щеках двумя яркими пятнами выступил румянец. Мальчику мерещились белокаменные дворцы и сверкающие позолотой высокие минареты городов, о которых мать рассказывала сказки. Медленно, размеренно движутся длинные караваны, важно выступают груженые верблюды в красных попонах. Всхрапывают разгоряченные кони. Впереди каравана покачивается чалма задремавшего караван-баши. Покрикивают на лошадей джигиты, у каждого в руке трепещется плеть-камча. Люди провожают караван долгими взглядами, одни смотрят с улыбкой, другие — с завистью, третьи — с восхищением. Караванщикам не до них,
они и не глядят по сторонам, каждый озабочен споим делом. А народу на улицах множество. Там и сям мелькают в толпе парчовые наряды знатных и богатых; затянутые в талию кафтаны опоясаны серебряными поясами, к которым прикреплены кинжалы в изукрашенных ножнах, а чалмы-то, чалмы — одна пышнее и затейливей другой! Перед продавцами сладостей щедро громоздятся груды фиников, изюма, желтовато-прозрачных леденцов. Зазывают покупателей купцы, торгующие шелками и парчой, лихо разрезают красивые материи. Над прудами клонят усыпанные плодами ветви фруктовые деревья. Резвятся в воде золотые рыбки, по берегам прогуливаются павлины, распуская разноцветные огромные хвосты. Все так красиво, так дивно! Город...
— Да, город, сынок, город Бишкек,— донесся до Кутуйана голос отца.
— А ты его видел, папа? — Мальчик прильнул к отцу.
Тот снял с головы сына белый войлочный калпак1 с кисточкой, поцеловал теплую ребячью маковку.
— Видел, — ответил негромко.— На хорошем месте поставили этот город. Земля ровная. Воды много, а вокруг воды камыш, да какой, скажи на милость, камыш! Густой, высокий. Люди говорят, в том камыше кабаны водятся, а бывает, и тигр забредет. Городские, они живут не в юртах, как мы, и не в шалашах. Они из глины лепят кирпичи или прямо целые стены строят и ставят дома. Накрывают эти дома крышами из того же камыша. Режут камыш, делают из него связки... Посередине города базар. Чего только хочешь найдешь на том базаре... и материя всякая, и мука, и прочее...
— А есть там белые дворцы, про которые мама сказки рассказывает? Дворцы, попугаи, павлины?
— Город-то, он большой, сынок. Наверное, есть. Я сам не видел. Может, они где-нибудь в другом месте, где я не был.
Кутуйан снова замолчал. Опустил подбородок в ладони и обдумывал услышанное от отца.
Отец между тем поднялся, поглядел, все ли в порядке с отарой, которая разбрелась по зарослям арчи, отвязал от пояса бурдючок и окликнул сына:
— Кукентай, давай-ка выпьем айрана2. Время к полдню, ты проголодался, а?
Но Кутуйана словно заворожил кто, он не откликался, хоть и вперил в отца взгляд красивых и больших — точь-в-точь
материнских — глаз, в которых почему-то стояли слезы. Айран ли там или даже вкусный овечий сыр, ему сейчас было все равно, неважно было, голоден он или нет. Отец, однако, растормошил его.
— Ну-ка, давай,— говорил он, поднося горлышко бурдючка ко рту сына.— Глотни хорошенько, чтобы пузо расправилось.
Кутуйан хлебнул. В бурдючке оказался не айран, а джурат, смешанный с вареной кукурузной сечкой. Мальчик пил с удовольствием, отец смотрел на него, улыбаясь. Скоро заулыбался и Кутуйан. Оторвавшись наконец от бурдючка, он вытер губы рукой.
— Ну как?
Кутуйан молча поднял большой палец: «Очень вкусно!»
Еще бы не вкусно, если приготовила джурат его мама!
— Нагрузил живот как надо? Или еще хочешь?
Мальчик покачал головой:
— Нет, папа, пей теперь ты. Ты ведь тоже проголодался...
...Постой, тогда же это было или... Нет, в другой раз.
Осенью. Да, осенью, потому что трава пожелтела и полегла. Отец показал ему Кумбез-Таш1.
Ох и высок же он! Наверно, до самого неба достанет. Дух захватывает, когда смотришь. И кажется, что это памятник, созданный чьими-то могучими руками. Может, и вправду так? Кем же был этот древний мастер? И кому он построил памятник?.. Кутуйан первым делом подумал о Манасе. Только в его честь могли соорудить такую громаду.
— Папа, чей это памятник? Манаса? — спросил наконец Кутуйан.
— Нет, сынок. Мавзолей Манаса в Таласе2.
Кутуйан насупился, опустил голову. Почему в Таласе? Надо, чтобы он был здесь, среди самых высоких, великих гор. Если бы отец сказал, что именно это памятник Манаса, Кутуйан подбежал бы к нему, гладил бы камни, опустился бы у подножия памятника на колени, поклонился бы и поцеловал землю. Да, так бы он и сделал и еще произнес бы длинную молитву, которой его научила мать. Она говорит, что близится конец света, что надо повторять эту молитву трижды подряд, надо блюсти завещанные предками обычаи, исполнять долг мусульманина. А перед кем же еще молиться, чьему духу поклоняться, если не духу Манаса?
1 Скала, напоминающая по форме мавзолей (по-киргизски — кумбез).
2 Мавзолей, с которым народная молва связывает имя эпического богатыря Манаса, находится в глубине Таласской долины.
Жил бы Манас теперь, тогда кокандцы, о которых рассказывает отец, не только не задирали бы нос, но и головы не смели бы поднять. Манас один мог победить тысячи врагов...
Кутуйан еще раз глянул на Кумбез-Таш, потом опустился на землю, приминая высокие тонкие стебли бело-розового горлеца. Отец ему не препятствовал: чем-то своим занялся ребенок, и пускай его занимается, дитя оно и есть дитя...
Сын тем временем думал уже о другом.
Отец недавно рассказывал ему о русских, о казахах. Потом еще о кокандцах... Кто они, все эти народы? Почему говорят по-разному? У киргизов есть разные племена, но говорят они на одном языке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37