И жуткая, мертвая тишина.
Кутуйан с криком кинулся бежать к загону:
— Ата-а! Асеин-ата-а!
Никто из немногих оставшихся в этих местах людей не мог сказать, куда делись Асеин и Кемпир.
В конце концов сын с матерью оставили Таргыла и коня, а также разобранную юрту и некоторые другие пожитки у родственника в Татыбеке и ушли в город.
Кутуйан снова начал терять сознание. В ушах за- шумерло, и чудилось ему, как движется кочевье, виделись опасности, испытанные в пути. Проплыло перед глазами пепелище Асеина.
— Мама,— снова позвал он еле слышно.— Мама, воды...
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
1
Он открыл глаза. Пятнышко света переместилось к самому краю полки. В ушах у Кутуйана шумело, и ему казалось, что это шум кочевья: кричат верблюжата, подвывают собаки, ржут кони, перекрывая глухой и тяжелый топот копыт. Потом ему вдруг вспоминается, как он бегает вокруг пожарища, окликая исчезнувшего Асеина-ата.
А дальше? Что происходило дальше?
Да... они перебрались в город.
Кутуйан не может собраться с мыслями. Все словно окутано туманом. И так трудно составить картину жизни из мелких ее событий и черт. Он совершенно обессилел...
Так, видно, было суждено. Детство он провел в горах. Подрос. Обстоятельства сложились так, что потом он жил в предгорье. Жилось нелегко, но Кутуйану те дни все-таки кажутся счастливыми и беззаботными.
И наконец, город...
Где они, Кумбез-Таш, Кёк-Куль и Белый верблюжонок? Говорливая речка, золотые волны пшеницы? Где близкие, милые сердцу люди? Все исчезло, и вместе со всем- этим ушло детство.
Четыре с половиной года! Чьи только пороги не обивали за это время они с матерью. Баи, купцы... На всех они батрачили — собирали и таскали дрова, разводили огонь, выметали золу из очага. За пропитание, за кое-какое пропитание, об
иных заработках и речи не было. За еду-то скажи спасибо. Мало ли народу ищет хоть какой-никакой работы — и русские, и узбеки, полным-полно!
На джайлоо ли, в предгорьях или в городе обстоятельства существования, условия в чем-то сходны. Кутуйан часто слышал: «Обманчивый, бренный мир!» Так ведь для кого обманчивый, а для кого и нет! Для богатых, считает Кутуйан, он истинный, а для бедных — в самом деле бренный и обманчивый. Но может быть, все как раз наоборот? Ведь все люди — дети Адама и Евы, от них произошли, из-за них попали в этот мир. Может, тем несчастным чудакам не стоило срывать с дерева распроклятое яблоко?
Там баи, здесь ючянханы1, купцы. Именуются по-разному, а суть-то одна. Все они стяжатели. Сытно едят, хорошо одеваются, их слово имеет вес. О завтрашнем дне они могут не думать, беспокоиться им не о чем. И это все тоже предопределено? Асеин-ата любил говорить, что только от труда благо. Кажется, не прав он, благо в чем-то другом.
У купца, к которому поступил работать Кутуйан, есть парнишка-батрак, русский, которого купец почему-то прозвал на киргизский лад — Малай2. Малаю этому столько же лет, как и Кутуйану, и он очень любит рассуждать о богатых и бедных. Кутуйану рассуждения его непонятны, русский язык он почти не знает, так, отдельные слова, но жесты, которыми Малай сопровождает свою речь, недвусмысленны и ясны. Бедные и богатые есть везде, это чистая правда. Правда и то, что бедных больше, чем богатых. Но Малай, яростно размахивая руками, показывает, что всех богатых нужно перерезать, а их дома сжечь. Как же так? Шариат не позволяет подобных действий. Баи и манапы — люди знатные, родовитые. Если бедняки их изведут, пропадет весь их корень.
И все-таки Кутуйан постоянно размышляет о том, почему его жизнь так скудна, почему на его долю и на долю всех бедняков достаются худая одежда и скверная еда, да и той не хватает. Посоветоваться бы с кем, да особо-то не с кем, только с тем же Малаем, ежели выпадет хоть час роздыха в работе. Они с Малаем друзья-приятели, только вот язык, язык, шайтан его возьми! Впрочем, Кутуйан понемногу постигает тайны русского языка. Вначале, когда они только познакомились, совсем не могли поделиться друг с другом ни горестями своими, ни заботами, а поделиться хотелось, потому что их тянуло друг к другу. Так руками и «разговаривали», ничего не поделаешь — лучше так, чем никак.
Кутуйан крепко уважает Малая и рад, что ему пришлось жить и работать рядом с ним. Пускай у них разная вера, разный язык, зато думают и чувствуют они одинаково. К тому же Малай грамотный. Он читает — правда, по складам — книги и еще такие большие, широкие листы бумаги, на которых тоже что-то написано. И все рассказывает Кутуйану. Как же, однако, велик этот мир! Сколько в нем народов, сколько стран! Сколько событий — невероятных, а иногда и ужасных. Правду сказал ему тогда отец, когда они вдвоем сидели и смотрели вдаль: «Разве может быть малой земля, в которой похоронены тысячи поколений живых существ?» Похоронены-то они похоронены, им место нашлось, а вот живым, как видно, тесно. Иначе зачем бы сильным угнетать, а то и совсем уничтожать слабых? Ради этого они переходят через горы, переплывают моря. Как подумаешь, канаевский Байтик по сравнению с ними еще более или менее совестливый.
Мысли не дают Кутуйану покоя, он мало до чего может додуматься и порой совсем теряется.
Когда они с матерью жили у Габдуллы-бая, Кутуйан ни о чем подобном не ведал. Бай он, конечно, бай, но к тому же он и грамотный, очень набожный человек, неукоснительно совершает все пять положенных правоверному мусульманину ежедневных молитв. Это нравилось и Кутуйану, и его матери. И язык похож на киргизский, понять нетрудно. Пожалуй, главным образом из-за этого они и ушли от ючянхана к Габдулле-баю.
Набожный-то он набожный, но денежки — его главный бог. Им он поклоняется истово. Семья немалая — одиннадцать человек. Жена, два сына, дочь, невестки, внуки. Сыновья на работе, ясное дело, сами не надрываются, их занятие — торговля, и все, что они зарабатывают, все, до последней копейки, отдают отцу, а тот уж сосчитает денежки до последней щербатой монетки. Иной раз, когда Габдулла- бай сидит и, шевеля губами, перебирает четки, Кутуйану представляется, что не молитвы он читает, а деньги считает. Тощий, обтянутый серой морщинистой кожей, с большой головой, Габдулла-бай счет знал отлично. Держал себя так, словно он сама воздержанность, опирающаяся на все сто четырнадцать сур Корана и на все предписания шариата.
Деньги деньгами, торговля торговлей, дело хозяйское, ежели деньги ты зарабатываешь честно. Габдулла был большой мастер на разные уловки и хитрости в этом деле.
Вначале он очень ласков был с Мээркан и Кутуйаном: мы, мол, все мусульмане. Разные люди живут в этом бренном мире, но жизнь жизни рознь. Нужно прежде всего угождать всевышнему, быть правдивым и честным. На том свете все мы равны перед Вопрошающим1, и потому надо хранить в сердце благодать. Кто ее сохранит, тот и достоин небесной награды. Короче говоря, надо быть покорным воле бога и пророка его Мухаммеда. Каждому рабу божьему своя судьба, и судьбе должно покоряться.
Так говорил Габдулла-бай, и его слова до сих пор звучат в ушах Кутуйана.
Был у Габдуллы в услужении ровесник Кутуйана узбекский парнишка по имени Ахмаджан, и обоим «мальчикам на побегушках» просто дух было некогда перевести — не одна работа, так другая, ни минуты свободной.
Особенно их допекал камыш. Правду говорил отец Кутуйана: вокруг города камыша росло много — высокого, густого, с листьями, края у которых острые как нож. Рос камыш на болотах, в самой настоящей трясине, полной водяных змей и пиявок. Сырость, затхлая вонь, а комары!.. Отец говорил, что в камышах иногда встречаются тигры. Какие тигры, ни одному тигру, как-никак благородному животному, не пришлась бы по вкусу грязная трясина.
Для Габдуллы камыш был неиссякаемым источником благосостояния. Пока стебли еще не отвердели, Ахмаджан и Кутуйан должны были каждый день отправляться на болото, да при этом Габдулла требовал, чтобы резали они камыш не где попало, выбирал места, поистине проклятые богом. Найдет такое местечко и доволен: «Здесь и режьте, камыш что надо, самый подходящий, вон какие долгие да прямые стебли». Поглядишь — вроде и в самом деле он здесь не такой, как по соседству, высоченный — всадника с конем спрячет. Стволы прямые, точно шомполы, крепкие. Но и растет он просто-таки в змеином убежище, в рассаднике для пиявок. Ися эта проклятая живность так тут и кишит.
Не успеет Габдулла отстоять первую молитву, как поды
1 По мусульманским представлениям, душа умершего, пройдя через мост толщиной в волосок, подвергается допросу о земных деяниях ее обладателя.
мает Кутуйана и Ахмаджана с постелей. Сам впрягает лошадь в легкую повозку и отправляется куда-то по торговым делам, а ребята, забрав с собой на обед лепешки и джарму, идут на болото резать распроклятый камыш. Так ведь его не только нарезать надо, а еще и сложить, да связать, да нижнюю часть каждой связки уравнять на особой дощечке, обрезать выступающие концы, иначе, как выражается Габдулла-бай, все дело насмарку. И на каждый день свой урок, свое определенное количество связок.
Что значит молодость! Попробуй-ка поработай на болоте целый день, а до болота и с болота еще и дойти надо, расстояние порядочное. Утром по холодку, да и вечером ничего, но в жаркие часы дня, когда нигде не укроешься от палящих лучей солнца, очень тяжело. Ничего не поделаешь, работают ребята, не смеют нарушить хозяйский приказ.
В конце концов работа эта выматывает их беспредельно. Руки все изрезаны, носы облупились, губы потрескались. Комары с каждым днем все злей, оба парня постоянно боятся змей, да и пиявки — радость небольшая. Как-то раз, во вторник, помнится, дело было, Ахмаджан оступился в трясину, да никак не выберется. Кричит, зовет Кутуйана, а тот резал камыш поодаль. Пока добрался до товарища да пока вытащил его из грязи, помог дойти до твердой земли, пиявки, которые десятками налипли Ахмаджану на ноги, успели надуться кровью. Кутуйан поскорее их обирать, старается, чтобы Ахмаджан не заметил, сколько их,— тот даже слова «пиявка» слышать не мог, очень их боялся. Хуже горькой горечи была для него эта болотная каторга, ушел бы из-за нее от Габдуллы, да податься некуда.
Трудно сказать, много ли зарабатывал Габдулла на этом камыше, но каждый день вечером он пригонял к болоту вместительную длинную телегу, на которую Ахмаджан и Кутуйан грузили связки, подготовленные за день. Сырые, тяжелые, здоровенные связки, перетаскать их — все равно что целый день камыш резать. А Габдулла только покрикивает: «Шевелитесь поживей, вон солнце-то уже садится.» Ругаться начинает: и дармоеды-то они, и такие, и сякие. Но ведь шариат ругаться не велит.
Кутуйану начинает порой казаться, что для таких людей бог и вправду воплощается в деньгах, в богатстве.
Настала осень, начались заморозки, все короче становился день, а ребята продолжали резать камыш. Габдулла, должно быть, молил небеса об одном: чтобы конца этой работе не было. Но темнело рано, и Ахмаджан с Кутуйаном едва успевали за светлое время нарезать половину того, что нарезали в летние дни. Да и устали они крепко.
У Мээркан вся душа изболелась за сына. Она старалась по- сытнее и повкуснее накормить его. «Измучился ты, сынок,— жалела она Кутуйана.— Исхудал как... Ну уж недолго осталось. Что поделать, надо нам потерпеть. Хозяин наш богобоязненный, вознаградит за труды, хватит и на зимний припас, и на теплую одежду».
«Богобоязненный»! Показал он им свою «святую» суть, этот почитатель Корана!
Однажды — в этот день погода была немыслимая, дождь со снегом,— Кутуйан пришел домой после работы, прихрамывая на одну ногу: у него отвалилась подметка на сапоге, он кое-как подвязал ее веревкой, идти было неловко. Мать, бледная как мел, встретила его у порога.
— Это ты...— сказала она, и губы у нее задрожали.
Кутуйан замер.
— Мама, что случилось?
— Д-да так, ничего. Собирайся, мы уходим. Больше здесь не останемся.
Только теперь Кутуйан заметил в углу большой узел и набитый доверху полосатый чувал. Он ничего не мог понять. Что произошло? Почему они должны уходить? И куда?
— Куда глаза глядят.
Тут Кутуйан заподозрил, что дело нечисто. Неотступно пристал к матери: ее обидели? обругали? ударили?
— Нет, сынок.— Мээркан опустила голову.
Кутуйан вдруг догадался:
— Так вот оно что! Хозяин?
— Да.— Мээркан еще ниже опустила голову, прикрыв рот концом платка.
Кутуйан резко повернулся и зашагал к крыльцу «большого дома», поднялся по лестнице и еще в коридоре услыхал голос Лябибы-апа:
— Ах ты злосчастный! Значит, и это было определено тебе судьбой? А еще твердишь молитвы, болтаешь о великом долге мусульманина, о подражании пророку!
Кутуйан вошел. Габдулла сидел, как всегда, на хозяйском месте, а напротив него, накинув на плечи белоснежный большой платок, восседала разгневанная, с пылающим лицом .Лнбиба-апа. Хозяин при виде Кутуйана подался ему навстречу:
— Заходи, сынок! Заходи!
Кутуйан на мгновение онемел от такой наглости, потом, подступив к хозяину, выпалил:
— Ты бы еще сказал мне символ веры, молдоке! И как это ты объяснял: нужно покоряться судьбе, да?
Габдулла откинулся назад, хотел отодвинуться подальше от наступающего на него парня, но наткнулся на деревянную кровать. Лябиба испугалась и кинулась между ними:
— Успокойся, сынок! Старика шайтан попутал. Успокойся.
Кутуйан и вправду опомнился: в самом деле, не драться же с человеком, который в деды ему годится.
Тем временем в комнату набились все чада и домочадцы, но Лябиба никого не замечала. Откуда-то из-за безрукавки, должно быть, из внутреннего кармана, вытащила пачку денег и, не считая, протянула Кутуйану:
— Вот, сынок, возьми за обиду, за дурной поступок твоего хозяина.
За обиду?! За неслыханное оскорбление его матери — эти деньги? Не за работу, не за то, что трудился не покладая рук... а за «дурной поступок»?
Кутуйан взял деньги у Лябибы, молча подошел к Габдул- ле, плюнул на денежную пачку, швырнул ее хозяину в лицо и так же молча вышел вон.
С тех пор они с матерью работают у купца Афанасия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37