На джайлоо он жил в юрте Садака.
Медленно тянутся дни для Бегаим, каждый — целая вечность. Дни летние, длинные, хорошо хоть ночи короткие — не успеет солнце зайти, как снова засияет утренняя заря. Всю ночь думает Бегаим о Казате, а если сон смежит глаза, видит его во сне. Рано-рано на зорьке она выходит из юрты навстречу восходу и долго смотрит с вершины холма на горы: где-то он теперь?
Солнце подымается, и вскоре приезжает Казат. Она женщина, она старше его, идти ему навстречу для нее неприлично. Стараясь сохранять равнодушный вид, она стоит возле юрты справа от двери, к ней жмется Айдай. Казат спрыгивает с седла и здоровается, потом начинает отвязывать чаначи. Тотчас со всех сторон сбегаются ребятишки — не надо ли помочь. Но Казат не обращает на них внимания. Он играючи подымает чаначи, с каждым из которых впору справиться двум мужчинам, и вносит в юрту.
Теперь уже собираются в юрте белобородые и чернобородые. Перед ними расстилают полотенца, наливают и подают кумыс. Казат ненадолго присаживается, бывает, что тоже отведает кумыса, а бывает, что и нет. Приторочит вчерашние, пустые чаначи к седлу и уезжает. Бегаим хочется, чтобы он побыл еще, но как, под каким предлогом его задержать? Скорее всего, Казат, занятый своими делами, замкнутый, неразговорчивый Казат ничего не замечает... Или догадывается?
Наверное, догадывается, потому что в последние дни иногда бросает на Бегаим быстрый, испуганный взгляд и вздыхает. И ведь не зря считается, что сердце сердцу весть подает, если оба сердца тянутся одно к другому, если оба зажжены одним желанием!
Как-то раз, достав кумыс, Казат почему-то не спешил уезжать. Напившись кумыса вместе со всеми, он, набравшись решимости, попросил у Бая разрешения съездить домой: не привык к долгим отлучкам из дому, соскучился по своим. Бай не отказал.
— Ладно,— кивнул он.
Бегаим доверху набила переметные сумы копченым мясом, положила топленого масла, малый бурдючок с кумысом. И посмотрела Казату прямо в глаза...
Казат не задержался дома, в тот же день к вечеру вернулся в аил Бая вместе с Кутуйаном, которого усадил позади себя на коня. Бай как раз был в это время в Большой юрте.
— Как там они?— спросил он, имея в виду не только Асеина, но и других земледельцев.
— Хорошо,— Кутуйан опередил Казата с ответом.— Хлеб уже начал желтеть. Асеин-ата просил вам кланяться.
— Спасибо за привет, передай ему от меня поклон,— с улыбкой глядя на Кутуйана, сказала Бегаим.— Ты к нам приехал, значит, с просом у тебя все в порядке?
— Аим-апа, просо выросло на славу. Не только воробью, даже грифу на зависть. Я же говорил, метелки большущие.
— Ну вот и хорошо!— Бегаим была искренне рада. Время от времени она незаметно переглядывалась с Казатом, и Казат не отводил, как обычно, глаз. Сердце у него колотилось частыми ударами, он чувствовал гулкие толчки крови в жилах.
Тише и спокойнее всех вела себя Айдай. Скромно сидела между Баем и Бегаим и молчала. Да и как тут разговаривать, если кругом одни старшие. Правда, Кутуйан об этом не думает, болтает себе вовсю... Но у него уже усы пробиваются.
После того как поели, Бай предложил:
— Ты бы велела ребятам постели постелить. Устали небось с дороги. В какую юрту пойдут?
— Зачем нам в юрту, мы будем спать под открытым небом, а, Кутуйан?— повернулся к Кутуйану Казат.
— Ясное дело,— отвечал тот.— Мы часто спим так. Привыкли.
Бегаим пожалела их: ,
— Да что это вы, здесь как-никак горы, по ночам очень холодно. Вздумалось же — на улице спать! Замерзнете.
— Не замерзнем, Аим-апа! — Кутуйан вскочил на ноги.— Мы ведь настоящие джигиты.
— Ладно, решено.— Казат тоже поднялся.
Он снял седло с Чабдара, вытер коню спину и пустил пастись. Место для спанья выбрали на зеленой луговинке неподалеку от юрты.
Ночи стояли лунные, светлые. Кутуйан, усевшись на большом камне, засмотрелся на горы, на далеко протянувшиеся темные громады хребтов, гребни которых обвел серебристой каймой лунный свет, на застывшую, словно сонную, дымку тумана над равниной, заслушался ровного шума воды в реке — и не заметил, как подошел Казат. Тот присел рядом, и Кутуйан очнулся.
— Казат, а где Кенек?— спросил он, все так же глядя на зубчатую линию гор.— Здесь-то Джыламыш...
Казат только молча пожал плечами. Но Кутуйан не отставал:
— А где Орто-Джон?
— Не знаю.
— Там ведь Кумбез-Таш, ты знаешь?
— Наверное.
— Если спуститься оттуда, сразу попадешь на озеро Кёк-Куль.— Кутуйан наконец повернулся к Казату.— Хозяин того озера Белый верблюжонок. Так мне говорил отец.
При свете луны глаза у Кутуйана горели ярче, чем днем, при свете солнца. Но вдруг он сник, брови опустились, лицо сделалось печальное и вялое. Казат погладил его по голове и привлек к себе.
— Что, хорошо в горах?— спросил негромко.
— Еще бы...
В юрте уже не горел свет. Бай сладко похрапывал, повернувшись спиной к Бегаим. Давным-давно уснула и Айдай. Бегаим приподняла тушкийиз, висевший изнутри на стенке юрты, поставила подпорку и смотрела на Казата и Кутуйана. Устали они, наверное. Какое там! Бегают вокруг камня, играют во что-то... Она приподняла тушкийиз еще выше и, опершись локтем о подушку, долго смотрела на них. Ей не спалось. Думы, думы не отпускали ни на минуту, и это было мучительно. Не выдержав, она поднялась, накинула бешмет и вышла из юрты. Какой покой! Луна стояла высоко, и было так тихо, так мирно все вокруг! Почему же Бегаим неспокойна? Она прошлась несколько раз взад и вперед и вернулась в юрту.
...Наутро все вместе сидели за чаем. Едва закончили и Казат начал собираться в дорогу, по косогору поднялись человек шесть верховых. Канаевские. Потом уже выяснилось, что то были нарочные, посланные Байтиком.
— ...Вот такое, значит, дело,— закончил свою речь пышноусый предводитель посланцев.— Надо исполнять.
Бай замялся:
— Как же так... Надо с Базаке посоветоваться...
— Что еще за советы с Базаркулом, если наш батыр отдал приказ?— отрезал усатый.— Всем аксакалам велено передать то же самое, в том числе и вашему Базаке. Об этом пусть у вас голова не болит. Вы за своих людей отвечайте! Скажите, кого вы направите?
Бай, как видно, сразу не мог собраться с мыслями и найти подходящие доводы.
— Аил у нас маленький, — ответил он наконец.— Все наши пастухи и табунщики сейчас на джайлоо. У всех полным-полно работы, бросить скот люди не могут. Не знаю, можно ли найти кого хоть из молодежи...
Усатый ощерился.
— «Не знаю, не знаю»! — передразнил он.— Вам больше нечего сказать? Если вы не знаете, кто же будет знать? Или вы Бай только по имени и больше вам ничего не требуется?
Бай окончательно потерял присутствие духа.
— Да ведь если был бы кто...— начал он, но усатый его перебил:
— «Был бы кто»! — И он ткнул рукой в ту сторону, где у порога присел Казат: — А это кто? Надеюсь, не один из ваших почетных гостей?
— Это сын Асеина.
— Скажите, пожалуйста, а мы и не знали такого знатного человека! — Усатый изобразил ехидную ухмылку.— Откуда взялся этот манап?
— При чем здесь манап, Асеин один из наших джата- ков.
— Ах, вот оно что! Стало быть, вы не можете повелевать вашими джатаками?
И тут в разговор вступила Бегаим.
— И джатак, и батрак — свободные люди, дорогой мирза! Мало того, что забирают у джатаков скот и зерно, теперь хотят забрать по произволу сына.
Бегаим нынче особенна была хороша. Она стояла, гордо выпрямившись и опустив густые длинные ресницы. Чуть сильнее обычного обозначились и побелели тонкие, красиво
вырезанные ноздри прямого носа, щеки разрумянились, и ярче сделались полные свежие губы.
Усатый понял намек на прошлые события. Понял и то, что Бегаим, женщина волевая и решительная, не хочет, чтобы на Бая возлагали ответственность за неприглядное дело. Слегка наклонившись с седла, сказал:
— Вы, конечно, правы, Аим. Но ведь аксакал...
Бегаим его перебила:
— Есть люди и постарше.
— Ну, хорошо, давайте мы вот как поступим.— Усатый повернулся к Казату.— Понимаешь, братец, надо, как у нас принято, прийти родичам на помощь. До осени побудешь табунщиком, иначе кони у нас одичают или совсем разбегутся. Договорились?
— Как же так?— вскинулся Казат.— Я должен спросить у отца, байке!
Кутуйан подтолкнул Казата локтем и шепнул:
— Его надо называть «мирза».
Усатый осклабился.
— Какой скромный джигит! Уже бороду бреет, а все на отца оглядывается. Такой и нам подойдет. Поехали!
Кутуйан в испуге ухватил Казата за полу и уже открыл рот, собираясь что-то сказать, но его опередила Бегаим:
— Но ведь молодой человек прав. Он единственный сын у своего отца, и у них на руках еще старуха теща, совсем больная. Оставили бы вы их в покое!
— Вы, госпожа, кажется, очень разумная женщина. Поймите, пожалуйста, мы его не на край света увозим. Какая разница — здесь или там. Думаю, его отец не отказал бы нам, а? Давай, парень, собирайся.
...Скоро они были уже далеко. Казат все оглядывался — он скакал позади всех. Может, стоило ему потверже отказаться, воспротивиться? Только джигиты вооружены, да и много их против одного. Расправились бы с ним легко и просто.
Бегаим казалось, что она сейчас упадет и умрет. Потеряна последняя надежда, улетела, как пыль из-под конских копыт. Она смотрела вслед всадникам, смотрела неотрывно на Казата... Вот он обернулся в последний раз и хлестнул камчой коня.
Кутуйан побежал было следом за конями, уносившими и Казата, и тех, кто заставил его уехать. Почему они так делают? Почему распоряжаются? Разве только им нужно есть и пить? А другим не надо? Почему бог этого не замечает? Не наказывает насильников?
Почему? Почему? Почему?.. А где ответ на эти «почему»?
Опомнившись, он остановился и крепко, так, что побелели суставы, сжал кулаки. Едва переступив порог сознательной жизни, Кутуйан успел кое-что повидать, но никогда еще не было ему так горько, как нынче.
У Бегаим Кутуйан прожил три дня. И еле дотянул. Правда, Аим-апа хорошая, добрая, ничего не скажешь. И Айдай неплохая девочка, отзывчивая. Они обе очень хорошо относились к нему, ничем не давали понять своего превосходства. Но Кутуйан не испытывал по отношению к той же Айдай никаких теплых чувств. Глядя на нее, он почему-то все время представлял себе ее родного отца Мисиралы и приемного — Саты- бия. И сам он, и Казат пострадали по воле этих людей. И хотя Айдай живет у Аим-апа, она близка тем, все равно блошка.
Однажды, когда они вдвоем играли возле большого камня, Кутуйан нарочно, чтобы испытать ее, спросил:
— Айдай, ты почему со мной играешь? Ведь я бедный.
Айдай покачала головой:
— Нет, ты не бедный. Я знаю, что не бедный. У бедных не бывает умных детей.
У Кутуйана брови взлетели вверх.
— Разве все бедняки полоумные?
— Конечно! Мне говорил дедушка, что они потому бедные, что им ума не хватает.
— А ты любишь дедушку Саты-бия?
— А как же!
Кутуйану захотелось убежать от нее. Он не спросил, за что она любит Саты-бия. Потом он ее пожалел: мала еще, не понимает ничего. Помолчав, сказал:
— Да, дедушку или отца надо любить. Только плохие дети не любят родных. У меня есть Асеин-ата, он мне вместо отца. И мама. Завтра я к ним уеду.
Айдай широко раскрыла глаза.
— Не уезжай! — попросила она.— Без тебя мы с Бегаим- джене совсем одни останемся. Не уезжай, а? Ты хороший, ты лучше всех...
Чтобы не огорчать ее, Кутуйан улыбнулся и кивнул.
Наутро Садак увез его с собой. Айдай еще спала и не видела, как они уезжали.
12
Они вдвоем в Больной юрте.
Бегаим сильно исхудала, осунулась. Бессонница сделалась для нее привычной. Беспокойно ворочаясь на постели,
она, чтобы уснуть, принималась считать до тысячи, да что там до тысячи, считала неведомо до какого числа, но это не помогало. Вздремнет ненадолго уже под утро и вскакивает с постели, выходит из юрты. Кругом все тихо, аил спит, ни души не видать. Бегаим стоит и, постепенно успокаиваясь, слушает монотонный шум реки и крик кукушки. Потом она подымается на самую высокую точку холма и глядит на восток — туда, куда уехал Казат. «Где-то он теперь? Хоть бы заехал сюда разок, показался. Может, там воспользовались его молодостью, безотказностью в работе и услали еще куда-нибудь. С них все станется! Если бы не так, то он, наверное, прислал бы о себе весточку. Вспоминает ли, скучает ли, боль моя сердечная! О господи, исполни мое заветное желание, извелась я совсем!»
Ах, должно быть, и вправду есть на небе бог, Бегаим уверовала в него всей душой. Как-то раз, когда она, набросив на себя белый бешмет, поднялась на заре на вершину холма, то увидала на горе Тескей-Тоо, на той самой лесистой горе, где кричала кукушка, одинокого всадника. И тотчас узнала его — Казат! Еще и не рассвело как следует, кому там быть, кроме него.
«Казат!» — крикнула Бегаим — но крикнула беззвучно. Не могла бы она сейчас произнести ни звука, задохнулась, в горле пересохло, а сердце! Оно готово было выскочить из груди. В глазах помутилось, ей чудилось, что не стоит она на земле, а плывет куда-то на белом облаке.
Но вот посветлело вокруг, расцветилось яркими красками, засверкало, словно покрытое небывалым полотнищем серебристой дарчи,— то вспыхнули в лучах показавшегося на восходе солнца бесчисленные капли росы. Вот каково оно, счастье Бегаим!
Всадник на горе не двигался, застыл, будто каменное изваяние.
«Казат...» Бегаим казалось, что она видит его лицо, слышит стук его сердца, хотя ни он, ни она не двинулись с места и лишь смотрели друг на друга издали.
Но вот наконец всадник тронул коня и стал спускаться с горы. Беззвучно он двигался по высокому ковылю наискосок через склон, свернул вправо, к заросшему арчой невысокому гребню, скрылся и вскоре вновь появился на верхнем отроге. Натянул поводья. Конь не хотел стоять на месте, нетерпеливо грыз удила. И все это неслышно. Только видимый образ самого прекрасного в мире — движения.
Всадник отпустил поводья и скоро снова был у верши
ны. Там он замер ненадолго — четкая черная тень, над которой все выше подымалось солнце, — и исчез, словно растаял.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37