Может, ему возвращение кунту не по нраву? Считает их недостойными? Ждет подарка? Или рассуждает так, что, мол, сами они ушли, пусть пеняют на себя, а земли эти — какие остались после продажи — входят нынче в нашу волость. Кто знает, пока все неясно.
Люди, умудренные жизнью, считали, что надо снарядить нескольких человек, достойных и уважаемых, пусть они отправляются к Байтику и попробуют добиться толку. Но ведь это проявление беспомощности, открытое признание себя в чем-то виноватыми. Не делать этого? Но время-то идет...
Именно об этом и зашел разговор на пригорке. Начал его сам Базаркул.
— Байтик держит себя так, словно он нам чужой. Уважал бы хоть дух наших общих предков. А он, можно сказать, спину нам повернул. Или он ждет, чтобы мы пришли к нему с повинной, повесив на шею камчу? Как вы считаете, что правильней — идти к нему на поклон или подождать?
— Да в чем мы провинились, чтобы кланяться ему? — выкрикнул вспыльчивый, грубоватый Тойчубек.— Что нас, бог убил? Мы вернулись на свои земли. Да, мы откочевывали, но нет среди нас племени, которое не кочевало! Сам-то он не кочевал, что ли? Пусть вспомнит, как его встречали, когда он прибыл сюда. Да и откочевывали мы не затем, чтобы выбрать, где трава повыше да погуще. Он первый начал свару, пускай он первый и к нам явится.
Базаркул улыбнулся.
— Пустые это слова. После схватки у Беш-Таша его не кто-нибудь, а Мединский вызывал к себе для разбирательства. Он отговорился тем, что сын у него лежит больной, так его чуть ли не с воинским отрядом в Аулие-Ата отправили. И он первый явится к нам?
Тойчубек продолжал горячиться:
— Ну тогда и поезжай к своему Байтику. Выпрашивай у него наш Ден-Сай и землю наших отцов Кенек. Чего сидишь?
Тойчубеку поддакнул Саты-бий:
— Дескать, мы виноваты, ошибка вышла.
— Да нет уж, если этого не захочет сделать человек, и в самом деле виноватый, то нам и подавно ни к чему,— щелкнул Саты-бия Базаркул и продолжал как ни в чем не бы
вало: — Стало быть, он не приехал, а нам надо подождать еще, пока он пришлет известие.
— Верно,— вставил слово Бай.
Саты-бий только губы поджал: чувствовал, что не один Базаркул, а и все остальные не шибко его сейчас уважают.
Тойчубек, как видно, поостыл и сказал вполне мирно:
— Что ж, это дело Байтика, никто его заставить не может. Хочет, пускай приезжает, а не хочет — как хочет. Нам надо скот пасти, надо и землю пахать, без этого не проживешь. А там поглядим.
С ним молча согласились: нет спору, прав Тойчубек. Отправлять к Байтику послов значит и в самом деле признать себя виновными. Что касается встречи с угощеньем, как положено по-родственному, то насильно мил не будешь. Пока никто их отсюда не гонит, вода и земля — вот они, а там и в самом деле видно будет.
Согласился со старым баем и Базаркул.
— Уместные слова,— сказал он.— Мы ушли из этих мест не для того, чтобы скрыться от виры за убитого. Мы никого не убивали. Во всем виноват сам Байтик. Может, он оттого и молчит, что осознал свою ошибку. Честь и почет дело тонкое, каждый о ней заботится по-своему.
И тут в разговор неожиданно вмешался Кутуйан.
— Базаке! — начал он.— Вы уж меня простите, не сочтите за обиду. Вы сказали, что каждый о чести заботится по- своему. Такая забота каждому из нас, всем нам может принести не только добро, но и зло, об этом не надо забывать. О чести, о почести, о достоинстве говорится немало. Не так уж трудно вину за обиду, за нарушение закона чести, за несчастье свалить на одного. Наверное, Байтик виноват, он тоже раб божий и смотрит на себя особыми глазами. Вас, Базаке, я чту и уважаю как человека мудрого, ученого и понимающего. Может быть, вы меня сочтете незрелым и неразумным юнцом, это наше право. Но и у меня, как у всякого, есть право думать о /Киаиц, иметь свои сомнения, искать на них ответа. Мы нема- ло перестрадали, жизнь научила нас отличать черное от • и*лого. Вот здесь собрались уважаемые люди, я хочу выска-
» п.сн в их присутствии. Судите, прав я или нет.— Он нена- Н1.ИГ0 умолк, потом, глядя Базаркулу прямо в глаза и понизив голос, спросил: — Базаке, скажите, вы считаете только Бай- шка во всем виноватым или и на нас лежит вина?
Базаркул слушал Кутуйана с непроницаемым лицом.
«...Или и на нас лежит вина?» Базаркул не был бы самим собой, если бы не понял, что это «нас» относится лишь к нему.
Сейчас он припомнил, как еще несколько лет назад, у себя дома, верно оценил Кутуйана, его раннюю взрослость суждений. Да, не ошибся он тогда. Сказать по правде, Кутуйан ему нравился: нравилось, как он свободно и достойно держится, как складно говорит. Но как бы там ни было, а сейчас он поставил Базаркул-а в неловкое и нелегкое положение. Не так уж приятно выслушивать укоризненные слова тому, кто привык, чтобы все и всегда обращались к нему с почтением и ни в чем не перечили. Поневоле начнешь считать себя единственно достойным, если слушаешь одни похвалы, и все другие люди кажутся мелкими и незначительными существами.
Базаркул, сохраняя невозмутимое спокойствие, отвечал так:
— Сын мой Кутуйан, как ни старался ты это скрыть, суть твоих слов ясна. Но подумай, если бы все зависело от нас, разве испытали бы мы то, что нам пришлось испытать? Неужели мы этого хотели? Я сказал, что беды начались по вине Байтика. Разве ты в этом сомневаешься?
Кутуйан не уступил:
— К чему сомневаться в очевидном? Спору нет, Байтик виноват. Никто этого не отрицает. Однако, Базаке, лучше всего признать полную правду, а она в том, что и мы виновны.
— В чем?
Их спор вызвал общее внимание и удивление: надо же, какой-то никому особо не известный, а многим и вообще неизвестный парнишка Кутуйан возражает самому Базаркулу. Слушатели негромко переговаривались, но Кутуйан этого не замечал.
— Мы поддались слепой чести, Базаке, ложной чести. Кто Байтик и кто мы? Действовать надо было осмотрительно. Ссоры и раздоры никогда не доводят до добра. И как бы мы ни оправдывали себя, что бы ни говорили, мы виноваты. Не было ответственности за народ, Базаке.
— Ответственности,— медленно повторил Базаркул.— Но ведь все было совершено ради народа, ради его чести и достоинства. И свершилось то, что было предопределено.
— Не хочу перечить вашим словам, Базаке,— по-прежнему не смущаясь, продолжал Кутуйан,— но нельзя же, не годится все объяснять предопределением. Слова о чести народа прекрасны, Базаке, но вы,— он впервые сказал «вы», а не «мы»,— в первую очередь думали о себе и своей чести, правда?
— Дальше?
— Если для вас главное народ, то и надо было с народом держать совет. Это во-первых.
— Сохрани боже, чтобы о кочевке не держали совета!
— Не совет был, а ваше решение, ваш приказ.
Базаркул побагровел, а Кутуйан продолжал:
— Во-вторых, надо было найти общий язык с Байтиком, договориться с ним.
— Дальше? — повторил Базаркул.
— Дальше? А дальше нужно оставить раздоры, чтобы у нас было братство не только на словах.
На этот раз Базаркул промолчал. Сидел, забрав в горсть свою ухоженную, ровную бороду.
И тут как раз появились трое джигитов верхами. Они подъехали совсем близко, и один из них, сдвинув калпак чуть ли не на ухо, сказал:
— Джаныке! Молодежь заждалась. Все готово. Не откроете ли игры?
Джаныке — это сын Базаркула Джангазы, молодой джигит, очень похожий на отца. Кутуйан его видел впервые. Посланец, не дожидаясь, пока Джангазы ответит, спросил:
— А где джигит, который только что к нам приехал?
— Я здесь! — Кутуйан вскочил.— Почему такое невежество? Вы даже не спешились, а ведете, разговор!
Его слова были поддержаны одобрительным гулом голосов:
— Правильно, невежество это, забыли отцовский обычай.
Джангазы произнес с важностью, изображая из себя
мирзу:
— Кутуйан, братец мой, отправляйся ты с ними. Начинайте.
Кутуйан не стал спорить. Слегка' поклонился, соглашаясь, и пошел к своему коню.
Для игрища выбрали очень красивое место над обрывом к реке. Вдоль обрыва выстроились в ряд старые ветвистые осины. То ли сами они тут выросли, то ли, как рассказывали поди, посадил их давным-давно некий садовник по имени Джаныш, но хороши были эти деревья, особенно здесь, на Си весной равнине.
Молодежи собралось много. Кутуйан, который тут никого м не бывал, во все глаза смотрел на стройных девушек с их ь рас и по заплетенными длинными косичками, на быстрых, как огонь, джигитов. Большинство одето просто, но все веселые, радостные. И не одни качели установлены, а целых шесть.
Когда Кутуйан и его спутники подъехали к играющим, на них посыпалось:
— Наконец-то явились!
— Мы уж думали, вы там чай пьете.
— Какое там чай, мяса дожидаться решили!1
Джигит, который на пригорке вел разговор с Джангазы,
весело отшучивался.
— А что, Джаныке не придет? — спросила белолицая молодуха, но, испугавшись собственной смелости в присутствии незнакомого ей, да и всем, Кутуйана, поспешила кокетлива прикрыть губы концом платка.
— Твой Джаныке остался при аксакалах, — отвечал джигит.
Они сошли с коней и смешались с толпой. На Кутуйана поглядывали с любопытством: откуда он, уж не из канаевских ли? Сын какого-нибудь бека?
Игры начались. Первым делом, конечно, качели. Кутуйан стоял в сторонке, и до него вроде бы никому не было дела. Однако немного погодя та же белолицая молодуха, которая спрашивала про Джаныке, сказала, как бы ни к кому в особенности не обращаясь:
— А почему это наш гость нас чуждается?
— Ты его не приглашаешь,— засмеялся кто-то.
— Что же, мне его за руку тянуть? — Сощурив глаза, она повернулась к Кутуйану: — Скажите, джигит, как вас зовут, из какого вы аила?
— Зовут меня Кутуйан, я из рода дандыбай,— улыбаясь, отвечал Кутуйан.
Услыхав слово «дандыбай», все, кто стоял поблизости, разом повернулись к Кутуйану.
— Вот тебе и на! — Молодуха звонко засмеялась, высоко подняв тонкие брови.— Значит, вы нам родня, братец?
— Да.
— Ой, тогда пожалуйте на качели, братец, не прячьтесь. Если вы, джигит, меня не приглашаете, то я, ваша джене, приглашаю вас. Ну-ка, идите сюда и попробуйте раскачать качели. Сможете?
Какой тут снова поднялся смех, какой крик! Джигиты подначивали Кутуйана:
— Давай, давай, покажи свое уменье!
1 У киргизов во время угощения мясо подается в последнюю очередь.
— Старайся, а мы поглядим!
Кутуйан подошел к своей новоявленной джене, взял ее под руку, подвел к качелям и помог ей встать на доску. Потом встал и сам. По правде говоря, ни разу в жизни не довелось ему качаться на качелях. Плавно двинулась доска, покачнулись верхушки деревьев, на стволах которых закреплены были веревки. Шире, шире размах, и ветер овевает лицо, колышет подол длинного платья красивой молодухи. Она и в самом деле хороша собой, белолицая молодая женщина, в улыбке и глазах которой чудится Кутуйану некая тайна — то ли это воспоминание о недавних годах девической жизни, то ли радость жизни, то ли грусть... а может, все вместе.
С легким шорохом взлетают качели.
Смотрит на них множество глаз.
И вдруг молодая женщина спрашивает:
— Дорогой незнакомец, а вы раньше когда-нибудь качались на качелях? — В голосе ее шутливый задор.— Здесь никак нельзя обойтись без песни! Ну-ка!
Радость переполняла грудь Кутуйана — оттого что вот он наконец среди своих, веселится вместе со сверстниками, оттого что впервые в жизни к нему так открыто и весело обращается молодая женщина. И едва она умолкла, Кутуйан — будто бы он давно был к этому готов — запел старинную песню, которую знал еще с детских лет:
Словно выдра из воды на берег вышла — Ты сверкаешь, дорогая дженеке, И глядишь хитро красивыми очами, И смущаешь нас туманными речами... Ты играешь, дорогая дженеке!
И джене подхватила:
Ну а разве мне сверкнуть уже нельзя? Или только красота дается выдре? Истомилось, может, сердце-то мое В ожиданье незнакомца молодого. Как же мне не поиграть, не пошутить — На себя его вниманье обратить? Иль считаешь, что лишь девушке пристало — Молодухе, ты считаешь, не к лицу?
Гулом одобрения встретили ее пение девушки и молодухи. Но Кутуйан запел в ответ:
Красота все остается красотой — Молодуха иль девица пред тобой.
Лишь бы ласковой и доброю была, Не утратила душевного тепла. Вот явился я, пришел, встречай меня. Не такого ли ждала день ото дня? Друг на друга поглядим, рука в руке. Ты не мешкай, дорогая дженеке!
Тут первыми отозвались джигиты, хваля Кутуйана, но девушки, быстро спохватились, принялись подбадривать молодуху:
— Пой, не уступай ему, Какылдак1! Отвечай ему за всех нас, не давай нас в обиду.
И Какылдак — то ли это было ее настоящее имя, удачно нареченное в младенческие дни, то ли прозвище, которое пристало к ней, когда она выросла,— снова запела, глядя на Кутуйана и словно бы не замечая, что обращается к нему уже на «ты».
Ах, мой милый незнакомец молодой, Почему так неприветлив ты со мной? Или думаешь, что не сдержу я слова? Нет, зависит от тебя лишь все теперь. Обещанье мое искренно, поверь, И его я повторить готова снова. Не сверну с пути, не обману, не струшу — Без остатка отдаю тебе всю душу.
Кутуйан на этот раз откликнулся не сразу. Взлетали и опускались качели, а он смотрел куда-то вверх, далеко, обдумывал слова новой песни. Наконец он перевел взгляд на свою соперницу и запел мягко и спокойно:
Дженеке, дружочек, золотце мое! Мне б сказать тебе «спасибо» не мешало За возвышенный души твоей настрой, За вернувшийся утраченный покой И за шутку, что на шутку отвечала. Дни разлуки, дни тоски не сосчитать, Когда землю мы покинули родную И пришлось нам на чужбине кочевать, Испытал народ кунту годину злую. Пусть во всем теперь сопутствует успех. Мы вернулись в отчий край к своим истокам. Пусть отныне будет радость, будет смех, Перестанем о судьбе вздыхать с упреком.
Отзвучали последние слова, и встретило их задумчивое молчание: видно, за душу задела всех эта песня, всколыхнула тяжелые воспоминания о том, что, не дай бы бог, повторилось.
Кутуйан, который сегодня особенно остро воспринимал происходящее, спохватился:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37