На меня похож, рослый.— Асеин впервые улыбнулся и сел поудобнее, вытянув вперед правую ногу.— Вот я и пришел к тебе, Мээркан, попросить, чтобы ты пошила моему парню кое-какую одежонку. Старая вся изорвалась, на ребятах, известное дело, горит все, да и вырос он изо всего.
У Мээркан будто камень с души свалился, она с готовностью отозвалась:
— Да уж конечно, ребята, они такие...
— Твой-то еще маленький, не так заметно, а как начнет выравниваться, только держись. И то, и это, да еще сирота, с ними куда тяжелей. Только и думаешь, как бы не чувствовал себя хуже других.
— Что говорить!
— Не посетуй на нашу просьбу, милая. Я в долгу не останусь, греха на душу не возьму. Сшей одежду моему озорнику. Если сейчас тебе некогда, нам торопиться некуда, когда сделаешь, тогда и сделаешь.
— Как мне отказать вам, аке1. Только вот... материи лишней дома нет,— огорченно сказала Мээркан.
'Аке — обращение женщины к старшему по возрасту мужчине.
— Материи? Вот тебе на! Материя пойдет от нас, как же иначе? Осталась в запасе после покойной жены. Отрезов пять, не меньше. Доставим.
— Ну и когда вам нужно?
— Ты по своим делам располагай, добрая моя. Если ты свободна, то хоть завтра доставим. Или, может, парня я пришлю, чтобы ты могла сразу мерку снять?
— Ладно, пускай придет.
— Вот и хорошо, вот и славно! Весна ведь, пускай в новеньком покрасуется! Ладно, мне пора собираться.— Асеин сотворил молитву, как положено после угощения, и встал.— Не спросил я, как твоего мальчика зовут.
— Кутуйан.
— Хорошо-о! Ну, Кутуйан-мирза, не желаешь на моем коне прокатиться? Проводить меня, а? Давай-давай, поехали!
Усадив Кутуйана позади себя, Асеин не спеша ехал по прямой дороге. Он то и дело заговаривал с мальчиком, шутил, а примерно на полпути спросил:
— Кутуйан-мирза, как у вас дома дела с мукой и толокном? Время теперь самое голодное, хватит вам припасов до нового урожая?
— Не знаю, может, и хватит. Обе половины пестрого курджуна были полны ячменя. На Новый год мама готовила оруздаму1, очень вкусную, на нее много муки ушло, полная большая миска. Потом мама муку просеяла, какая осталась.
Асеин больше ни о чем не спрашивал. Опустив голову, он начал напевать. О чем? Мальчик не понял толком, но голос старика ему нравился: густой, приятный. И песня какая-то занятная, то и дело повторяются в ней слова «бренный мир», они слышны отчетливо, тяжело и вырываются из груди Асеи- на словно горький вздох. Но вот пение прекратилось, и в наступившей глубокой тишине слышен стал лишь мерный цокот конских копыт.
Потом старик снова запел — и опять про свой «бренный мир». Бесконечная какая-то песня. Кутуйан по-прежнему почти ничего в ней не понимает, но слушает внимательно. Сказка это вроде и не сказка, что-то совсем другое. Больше похоже на материны кошоки-причитания, которые она заводит по отцу,— такая же в этой песне безысходная печаль.
1 Новый год приходился примерно на 22 марта; обычно в этот день готовили особое кушанье, оруздаму — жидкую кашу с добавлением молока, мяса...
Кутуйан слушает и молчит. Кажется, внемлет песне и конь, на котором они едут; должно быть, и коню передалось настроение хозяина, потому что он, понурив голову, все реже перебирает ногами.
Впрочем, скоро они добрались до места.
Наискосок по склону горы тянется арык, возле арыка стоит крытая соломой небольшая мельница. Рядом с ней саманный дом с двускатной крышей. Во дворе никого не видать, пусто. Единственное живое существо — черно-пестрый кобель, привязанный на тонкой цепи к углу дома. Пес, должно быть, узнал хозяина, потому что, немного подавшись вперед и задравши вверх свернутый кольцом хвост, он тявкнул раз- другой и успокоился.
Кутуйан диву давался: юрты у них, видно, нет, а как они живут в глиняном доме? Загона тоже нет, вместо него — глинобитная сараюшка, маленькая, больше пяти, в крайнем случае шести овец в нее не войдет. И в доме, и в сараюшке проделаны небольшие окошки, которые Кутуйану тоже непривычно было видеть. Но особенно его поразили лопасти мельничных колес: большущие, оей-е-ей! И какие-то несуразные, неуклюжие. Когда они жили на джайлоо, Кутуйан тоже мастерил мельницы, игрушечные, конечно, и лопасти делал из стеблей чия1. Устраивал из камней запруду, пускал водопад, и лопасти маленькой мельницы вращались. А эти огромные как вертятся? А-а, понятно: когда засыпают зерно, воду пускают — много воды — так, чтобы она попадала на лопасти колеса, тогда колесо от тяжести воды начинает поворачиваться. Конечно, так! А иначе кому под силу повернуть такое большое колесо? А желоба какие! Все позеленели, и лопасти тоже. Вот бы поглядеть еще на жернова, но дверь мельницы закрыта.
Асеин тем временем привязал коня к столбу коновязи и позвал Кутуйана:
— Пошли в дом.
Кутуйан последовал за ним.
Большая небеленая комната. Потолка нет, видны поддерживающие крышу кривые стропила. В углу очаг, над очагом большое отверстие. Тундюк, что ли? Непонятно. Света в окна проникает маловато, в доме темно. У очага сидит сгорбленная старуха: она чем-то занята, то ли шерсть треплет, то ли лоскутки перебирает. На их приход не обратила никакого внимания.
1 Ч и й — высокая жесткая трава, стебли которой идут на изготовление циновок.
Едва переступив порог, Кутайан начал озираться по сторонам. На сердце у него сделалось отчего-то тяжело и неспокойно. Казалось, ступи неосторожно — и рухнет прямо тебе на голову весь этот глиняный дом. А тут еще старуха эта, похожая на сказочную ведьму — Медный Нос. Тощая, костлявая, волосы космами выбились из-под платка. Подбородок острый, нос тоже острый, и старуха все время им шмыгает. Того и гляди, откроет рот и зашипит: «Съем тебя! Съем, съем!»
Асеин как ни в чем не бывало провел Кутуйана поближе к переднему углу. Мальчик молча опустился на пеструю кошму.
Мало-помалу он привык к полумраку, успокоился и огляделся. В нише стопка одеял, на стене между двумя окнами висит комуз1, под ним стоит на полу большой ларь, на нем расставлена посуда. «А где же сын Асеина,— подумал Кутуйан,— про которого он рассказывал?»
И, словно угадав, о чем он думает, Асеин спросил:
— А где Казат?
Старуха резко повернулась к нему:
— «Где, где»! —передразнила она.—Здесь его нету. Ушел куда-то.
Асеин больше к ней не обращался. Он снял одеяла, под которыми стоял старый сундук, обитый жестью. Поднял крышку и начал что-то искать в груде разного тряпья. Наконец он вытащил сверток материи, бросил его в ту сторону, где сидел Кутуйан. Потом он налил в щербатую деревянную «чашку похлебки.
— На-ка, сынок, поешь.
Сам он не присел, а принялся снимать посуду с крышки ларя. Открыл ларь и, зачерпывая тоже деревянной плошкой, начал насыпать в пеструю торбу то ли муку, то ли толокно.
Кутуйан следил за ним во все глаза.
Асеин наполнил торбу, а Кутуйан тем временем справился с похлебкой.
— Ну, милый, Казат, должно быть, заигрался где-то, материю привезет завтра. А ты возьми-ка вот, попробуй, донесешь? — Он вручил торбу Кутуйану и подтолкнул его к двери.
Старуха оставалась по-прежнему безучастной и безмолвной. Даже взглядом не проводила выходящих.
Торба была не так уж тяжела. Кутуйан положил ее на
1 Комуз — киргизский струнный музыкальный инструмент.
плечо и двинулся в путь. Асеин проводил его до выхода на прямую дорогу, спросил улыбаясь:
— Не боишься? Не бойся. Чего бояться, если аил вон он.. Видно его. Ты ведь не девочка, а джигит.
Зелень еще только проглянула. Слишком сухая стояла погода, долгое время не было дождя. Брызни он — сразу все полезет из земли.
Кутуйан шел обочиной. Время было уже за полдень, но жара еще не спала. Оттого ли или от тяжести торбы, но Кутуйан вскоре вспотел. Хотел было снять калпак, да руки заняты. Ладно, все не беда — и пот и усталость. Зато он несет домой пропитание.
Дул горячий ветерок, поддавал весне жару. Небо синее- синее. Жаворонок звенит в вышине, поле усеяно белыми и желтыми первоцветами.
Кутуйан словно бы и не видел всей этой красоты, способной заворожить, опьянить человека. Он не замечал ни цветов, ни синевы неба, не слышал пения жаворонка. Мысли его обращены к иному, он шел, ступая размеренно и осторожно, и рассуждал сам с собой. У него теперь нет отца, ушел туда, откуда никто не возвращается. Ах, если бы можно было его вернуть! Но нет, прошли с тех пор недели и месяцы, только во сне можно еще увидеть отца. Умер — это всё. У Кутуйана осталась только мать. Тяжело приходится ей, бедной. Сидит, согнувшись над работой, с зари до зари, не дает глазам отдохнуть. Но что же делать? У них ведь не то что скотины, даже мелкой живности нет. До сих пор кое-как перебивались на старых запасах. А завтра что будет, послезавтра? Чем жить? Просто ума не приложишь... Кутуйан тяжело вздохнул.
Быть может, именно в этот час кончилось для него беззаботное детство? Скорее всего, так оно и было, но сам Кутуйан не мог осознать, что переступает порог, за которым его ждут многие тяготы и печали.
...Как и говорил Асеин, на следующий день с утра приехал Казат на отцовском Чобуре. Большеглазый, с крупными, широкими ноздрями, держался он уверенно и спокойно; Кутуйану он показался совсем взрослым джигитом.
— Здравствуйте, апа-1,— поздоровался Казат.— Я сын Асеина. Он приезжал к вам вчера. Вот...— И он протянул Мээркан сверток материи, потом повернулся к Кутуйану: — А ты, наверное, Кутуйан? Здравствуй. Ты и в самом деле
1 А п а — обращение к матери, а также — вежливое обращение к немолодой женщине.
славный паренек. Отец очень тебя хвалил. Ну, давай лапу, поздороваемся.
Кутуйан протянул руку, но вместо приветствия задал вопрос:
— А ты где был вчера?
— Ревень собирал.— Казат подмигнул ему с хитрой улыбкой.
— Не ври.
— Как это «не ври», клятву тебе, что ли, дать?
— И нечего клятву давать, ревень еще не вырос.
— Откуда ты знаешь?
— Про ревень-то я лучше тебя знаю. Здесь разве ревень? Настоящий, большой, только в горах растет. Ты бы еще сказал, что козелец1 рвал.
— Ха-ха-ха! Ладно, не буду, братишка. Не буду. Побежден.— Казат погладил Кутуйана по голове.— Я просто хотел испытать тебя. Будем друзьями, идет?
Кутуйан улыбнулся и кивнул.
Мээркан смотрела на них и тоже тихомолком улыбалась.
...Гости Бая разъехались только под утро.
Мээркан вернулась к себе в юрту. Кутуйан одетый спал на постели.
— Мама, ну что, уехали они? — спросил он, приподнявшись на локте.
— Да.— Мээркан развязала принесенный с собой узелок и вынула из него кой-какую еду.— Ты заснул, а ведь есть небось хочется. Вставай-ка поешь.
Обрезки мяса, боорсоки2. Кусочки набата3. Кутуйан первым делом сунул в рот набат:
— Ой, какой сладкий! — удивился он.— Мама, а где его берут?
Мээркан с ласковой и грустной усмешкой пригладила сыну взлохмаченные волосы.
— Известно где, сынок, в городе.
— Он дорогой?
1 Козелец,или козлобородник — растение, начинающее цвести летом; семена, снабженные таким же хохолком, как семена одуванчика, поспевают к осени. Некоторые виды козельца имеют съедобные корни.
2 Боорсоки — мелкие кусочки теста, сваренные в масле.
3 Набат — леденцы, прозрачный сахар в кристаллах.
Мать только молча кивнула, она и сама не знала, в какой цене это лакомство.
Кутуйан с упоением хрустел леденцами: сладко! Даже сюда привозят, а, скажем, у Байтика, про которого отец рассказывал... Байтик, когда был маленький, наверно, только набат и ел. Ясное дело, богачи, у них все есть. Баи, манапы, тюре1... А почему не все люди богаты? И кто сделал их манапа- ми и тюре? Должно быть, бог...
Кутуйан нахмурился.
— Мама, скажи, а бог, он справедливый?
Мээркан вздрогнула.
— Что?!
Для нее слова сь на прозвучали словно гром с ясного неба. Она не могла сразу найти нужный ответ, сидела и молчала, прикрыв рот концом платка.
Сын у нее не такой, как другие дети. Не по возрасту ведет себя, не по возрасту задает вопросы. Это и радовало Мээркан и пугало: как бы чего не вышло, как бы не было сыну беды. Она не раз молилась святому Бахауддину2, чтобы поберег ее единственного, продлил ему век.
Кутуйан, не отводя глаз, повторил вопрос:
— Мама, я про бога спрашиваю. Он всегда справедлив?
— Конечно. Он добрый, и для него все равны — и люди, и животные, даже растения и камни. Бог сотворил все на свете.
Кутуйан недоверчиво:
— Если для него все равны, тогда почему он делает одного богатым, а другого бедным?
Но тут уж Мээркан не растерялась:
— Это кому как суждено, светик мой. Судьба каждого начертана у него на лбу.
— Начертана... Так ведь начертана тем же богом. Правда?
Мать молчала.
Кутуйан побледнел, на глазах блеснули слезы.
— Да! Добрый, добрый... Ничего подобного! Если он такой добрый, почему мы питаемся чужими объедками? Почему наш Асеин-ата не сидит вместе с Баем и его гостями? Почему Бай заставляет его землю пахать? Разве у Бая и его родни своих рук нету? Ты же сама говоришь, что Асеин-ата хоро
1 Бай— богач; м а н а п — представитель родовой феодальной аристократии, знатный человек; тюре — должностное лицо, чиновник.
Святой Бахауддин — покровитель Бухары, которая была крупным религиозным центром в Средней Азии.
ший человек. Только твердите «бог», «бог», а он вон что Асеину начертал...
Мээркан быстро наклонилась и, зажав сыну ладонью рот, привлекла мальчика к себе.
— Хватит тебе! Довольно! — Голос изменил ей.
Она сидела и еле слышно шептала что-то. Только бы не обратились кощунственные слова против сына!.. «Господи, прости, он еще дитя неразумное... Возьми мою душу, только смилуйся!» Тревога за Кутуйана никогда не покидала мать, при первой опасности — действительной или воображаемой — ее первым порывом было защитить сына, укрыть его материнским крылом. Но она в то же время не могла не понимать, что в его словах об Асеине есть доля правды.
Асеин...
Асеин, забрав с собой Казата, отправился вчера в Бишкек. Впрягли отец с сыном рыжего вола в волокушу, погнали с собой и годовалого бычка. Человек, понимающий толк в землепашестве, знает цену сохе:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37