Появился Асеин. Голова его опущена, как и подобает человеку его возраста в присутствии молодых женщин. Он присел, начал со всей неторопливой стариковской вежливостью расспрашивать Бегаим о здоровье, о делах, о том, как себя чувствует Баке. Старая Кемпир, как обычно, не замечала никого. Кутуйан пристроился возле Асеина и с улыбкой смотрел на Бегаим. Казат так и не вошел в комнату, но на это никто не обратил внимания,— значит, дело у него есть, он вечно работой занят.
— Ну, Кутуйан, как поживаешь?— спросила Бегаим.— Ты что-то совсем нас забыл.
— Спасибо вам, Аим-апа!— Кутуйан засиял от радости.— Времени не хватает...
— Как же это?— рассмеялась Бегаим.— Почему?
— Да ведь Казат один, а надо всюду поспеть. Вы сами видите, я еще не очень сильный. Для тяжелой работы не очень гожусь. Кажется, вся сила у меня в языке, чтоб он отсох!
Все засмеялись, а он добавил:
— Ха-ха, особенно в присутствии Сатыке...
Асеин притянул его к себе и поцеловал в лоб.
— Язык твой достоин похвалы.
Кутуйан прижался головой к груди старика.
— Мы тут посеяли немного проса,— заговорил он, улыбаясь чуть лукаво.— Такое выросло, ну прямо вот!— Он поболтал кистью руки с растопыренными пальцами, показывая, какие метелки у проса.— Необыкновенное! Да только из-за этой необыкновенности его оч-чень полюбили воробьи. Потому, Аим-апа, я так и занят — просо сторожу.
Бегаим про себя дивилась на Кутуйана: надо же, посмотреть на него — мальчик как мальчик, а иной раз скажет что- то — совсем взрослый. Все разумно, все к месту. Явно слышал от кого-нибудь, что к ней, например, лучше, уважительнее обращаться так, как он и делает: Аим-апа1. И держится хорошо, воспитанно, вежливо, пошли ему бог здоровья.
Гости засиделись. Мээркан собралась было готовить настоящее угощение, но ее отговорили: и у нее дела, и у них.
Казат так и не появился. Усаживаясь на коня, Бегаим спросила с улыбкой:
1 А и м — сокращение от имени Бегаим и в то же время слово со значением «госпожа».
— Ну что, Кукентай, навестишь нас? Приедешь?
— Приеду!— пообещал Кутуйан.— Только с воробьями разделаюсь.
10
Бегаим жилось не слишком легко. Юрта ее стояла на отшибе, в стороне от юрты Тоодак. Чтобы не скучать в полном одиночестве, Бегаим взяла к себе младшую девочку Саты-бия, ту самую, которую бий, в свою очередь, принял .к себе в семью от Мисиралы. Девочка и ей приходилась родней.
Днем, в домашних хлопотах, среди людей было еще ничего... Дверь большой юрты, можно сказать, не закрывалась. Кто бы и откуда ни заявился в аил, обязательно переступал этот порог. Но когда садилось солнце, вместе с ним уходила в неведомые края оживленная веселость Бегаим. Шестикрыльная просторная юрта превращалась в огромную мрачную пещеру, которая наводила на Бегаим тоску, и тоска эта не убывала оттого, что убранство юрты было из богатых богатое. Сколько здесь золота, серебра, дорогих материй, красивых ковров, в ткань которых на счастье вплетены амулеты, сколько пышных дорогих мехов! Но зачем все это, к чему эта роскошь, если на сердце тяжело! И почему так? Чего ей не хватает? Почему хочется бросить все и уйти куда глаза глядят?
Бегаим не из тех женщин, что, не умея сдержать себя, неистовствуют в раздражении. Нет, она хотела бы избавиться от душевных мук, побороть их, но не может найти для этого способа. Спору нет, в подобных случаях люди, особенно женщины, иногда способны на все. Тяжела, невыносимо тяжела тоска, но свои честь и достоинство тоже не выбросишь за дверь. Самообман хуже всего на свете.
Скрестив руки на груди, Бегаим ходит по юрте, что-то негромко напевая. Что за песня, о чем она, Бегаим и сама не знает.
Айдай, прислонившись спиной к высокой стопке одеял, молча следит глазами за Бегаим. Брала она к себе девочку в надежде, что та своими ласками и разговорами поможет развеять тоску. Куда там! Только сидит, молчит и глядит жалобно.
Бегаим, продолжая ходить по юрте, время от времени тоже поглядывает на Айдай — незаметно для девочки. А ведь она собой недурна, уже сейчас можно сказать, что будет и стройна и округла. Белолицая... словом, красивая девочка. Немного курносенькая, это в отца. А мать у нее — женщина и красивая, и неглупая, хорошо воспитанная, ничем бог не обидел...
Считается, что женщина легче всего может невзлюбить другую женщину, особенно если та красива. Наверное, есть в этом доля истины. Бегаим, например, нравится эта девочка, еще не изведавшая ни сладости жизни, ни горечи ее, но с другой стороны, Айдай вызывает в ней недоброе чувство, постоянно напоминая самим своим присутствием здесь об одиночестве Бегаим, о крушении ее личного счастья. Глаза у Айдай, когда она вот так, как сейчас, следит ими за Бегаим, грустные, но кто знает, что кроется в глубине ее души? Может, она смеется над ней, злорадствует?
Бегаим вдруг ощущает вспышку такого острого, неутолимого негодования, что ей хочется подбежать к Айдай, схватить ее за горло, повалить, растерзать... Стой, что это с тобой, Бегаим? Не-ет, на такое она не способна, нет, нет! Вся дрожа, она останавливается и, еле-еле шевеля губами, просит бога избавить ее от искушения.
Наступает вечер. Им приносят еду...
Вносят светильник и ставят в головах постели — так по обычаю делают, если мужа нет дома. Бегаим и Айдай усаживаются за достархан, разговаривают о разных пустяках. Потом девочка ложится в постель и вскоре засыпает, но Бегаим не спится... какой там сон! Она лежит, подложив руки под голову и неподвижным взглядом смотрит на верхнее кольцо юрты. Тундюк нынче поднят, сквозь дымовое отверстие в юрту заглядывают звезды. Откуда-то доносятся веселые голоса, звонкий смех, перекрывая отдаленный ровный шум Чон-Су. Этот шум, эта мелодия реки, никогда не смолкает, только ночью она какая-то совсем особая — в ней и грусть, и утешение, и непонятная радость.
Время идет. Восходит луна. Те, кто болтают и смеются там, у загона, заводят пастушью песню «Бекбекей»:
Бекбекей за перевал ушел в туман, э-эй, На плечах его красуется чапан, э-эй... Саксакай ушел поспешно за курган, э-эй, У бедра его красуется колчан, э-эй...
Голоса звучат не громко и не резко, песня тянется спокойно, медленно. Особенно красивы низкие переливы мужских голосов... Иногда пение обрывается, и тогда снова доносятся в юрту разговоры и смех.
Бегаим, поддаваясь чужому веселью, невольно улыбается. Кажется, даже звезды рады земной радости — они мигают и переливаются.
— Счастливые...— тихо шепчет Бегаим, сама того не заме
чая — она вся отдалась размышлениям, которых прежде не знала. Да, не знала, потому что не думала о счастье... не ценила его, вернее, не знала ему цену. Счастье... Один счастлив в детях, а другому от них одно горе. Тот радуется богатству, а этому и малый достаток — счастье. А Бегаим считает, что счастье — это молодость. Да, молодость!
Ее молодость пропадает зря. Дни уходят за днями, все дальше уводя мечты о счастье. Все дальше... Если ей не доведется рано умереть, она в конце концов состарится, сделается хмурой старухой. И понятно, что хмурой, ведь старость — истинная беда. Всему свое время...
Бегаим так и не подвела счет своим мыслям о счастливой доле. Все лежала на спине и глядела вверх, потом почему-то начала думать о Бае.
За время совместной жизни она привыкла к нему, а нынче все по-другому. В душе что-то перегорело. Она не ревнует к Тоодак. Должно быть, смирилась со своей судьбой. Что поделаешь — молодое существо вскружило Баю голову.
Бай иногда заглядывает к Бегаим. Разговорчивее он не стал, усядется поудобнее — и молчит. Чувствуется, что его томит некое невысказанное желание, что-то сосет внутри. Бегаим понимает это, но заговорить с ним, расспросить не хочет. Ежели он молчит, то ей-то какая нужда? Бай то и дело поглядывает на нее припухшими виноватыми глазками и время от времени потихоньку вздыхает. С тем же виноватым видом, все так же молча гладит Бегаим по голове, по плечам. Она знает, что за его лаской нет ничего прежнего, но в эти минуты ей становится жаль Бая. «Словно теленок без матери, эх ты, толстячок мой!» — мелькает у нее в голове, но ни жестом, ни взглядом она не выдает ни обиды своей, ни тоски, ни ревности. В конце концов, она первая супруга, хозяйка семьи...
Наконец однажды, когда уже расстелили скатерть и собирались подавать еду, Бай проговорил:
— Ты бы поставила... Есть у тебя?
Как не быть, вон они стоят, бутылки, похожие на сахарные головы. Бегаим взяла одну, поставила на край скатерти, подвинула Баю пиалку. Он взял бутылку и осторожно, бережно, словно в бутылке этой хранилось все его достояние, вынул пробку, налил полную пиалку водки и, крепко зажмурившись, опрокинул в рот. Проглотил и, подхватив кусочек горячего мяса, закусил.
В эту самую минуту, распахнулась узорчатая дверь юрты и вошел Садак. Поздоровался. Бай кивнул. Садаку стало явно неловко. Надо же — будто нарочно подгадал, когда войти!
Смутилась и молодуха, подававшая еду, съежилась, не зная, то ли пригласить вошедшего пройти в юрту, то ли нет.
Но Бегаим не утратила самообладания.
— А, это ты, Садак!— приветливо сказала она.— Добро пожаловать, садись.— Она расправила конец скатерти и повернулась к молодухе: — Полей ему на руки, милая.
Садак, как положено по обычаю, сначала отрезал кусок мяса, потом придвинул к себе плоскую деревянную тарелку и принялся мелко крошить мясо ножом.
— Ну, рассказывай.— Бегаим освободила из-под платка подбородок.— Как там дела у вас, все хорошо?
— Слава богу, все ладно.
— Где вы сейчас?
— В Кумду-Чапе.
— А овцы?
— Два загона при нас. Остальных погнали на другие пастбища, к Тёру откочевали. \
Бай пока не произнес ни слова. От выпитой водки на лице у него крупными каплями выступил пот, он достал платок, вытерся.
— Ну и что на это канаевские?— спросил.
У Садака задергался левый глаз — после «битвы» Байтика и Рыскулбека, где Садаку досталось то ли камчой, то ли сои- лом по голове, глаз начинал дергаться при малейшем волнении. Рука, в которой Садак держал нож, затряслась, он едва не порезался. Справившись с собой, сказал отрывисто:
— Я как раз... то есть канаевские-то заявились.
Бегаим сразу почувствовала, что дело плохо. Бай наклонился и пристально поглядел Садаку в лицо.
— И что они говорят? Зачем заявились?
— Говорят, чтобы мы убирались из Кумду-Чапа самое позднее через два дня.
Бай склонился еще ниже всем своим расплывшимся грузным телом.
— Как это убирались? Куда?
— Вот я и спрашиваю...— Садак опустил голову.
— С ума они спятили, что ли?— Бай весь побагровел, дышал тяжело и хрипло.
Бегаим в разговор не вмешивалась. Дело, конечно, небывалое, но ее очень удивила гневная вспышка Бая. Раньше его не так-то просто было вывести из себя. Значит, вино здорово бросилось ему в голову.
— Надо сообщить Саты-бию,— сказал Бай.
Снова у Садака задергался левый глаз.
— Саты-бий аксакал ездит вместе с ними,— ответил он.
От негодования Бай с трудом выговорил:
— Так и должна была поступить эта двуличная тварь...
Короче говоря, Байтик сделал что хотел.
Аксакалы от каждого аила отправились к Базаркулу.
А что Базаркул, ему тоже жить надо. Для него яснее ясного, что явись он к Байтику, благоприятного ответа от него не получит. Чего ради понапрасну морочить себе голову? К тому же было при этом у Базаркула одно тайное, ото всех скрываемое опасение: как посмотрят те, кто обладает в Джети-Ата силой и весом в глазах народа, на его — скорее всего, обреченное на неудачу — вмешательство? Это ведь не шутка, не игрушка...
Итак, на сей раз Байтик снова добился своего. Захватил еще три урочища, в том числе и Кенек, вытеснив табуны и отары племен кунту на другой берег речки Джыламыш. Скот, принадлежащий Баю, заполонил пастбища Тёра, о которых говорил Садак. Пастбища, надо сказать, отличные, богатые травой. Сам Бай, конечно, туда не поехал, просто передал распоряжение перегнать скот повыше.
Юрта Бегаим стояла поодаль от аила на холме. Немного ниже по косогору спускалась к реке ровная, прямая, словно руками человеческими проложенная дорога. Противоположный берег реки — поросший арчовым лесом горный склон. В лесу не умолкает голос кукушки: «ку-ку, ку-ку!» Нет, это не просто птичий крик — это обращенная в птицу девушка Зейнеп ищет, зовет своего возлюбленного. Как говорят люди, звали того возлюбленного Кукук.
Бегаим слушает зов, доносящийся сквозь неумолчный шум реки,— и песня воды, и крик кукушки скрашивают одиночество, в них мягко погружается душа. Смех и слезы, надежда, жалобы, поиски, ожидание — все совместилось в этих звуках. Быть может, не только Бегаим, но все люди слышат в них то же самое?
Бегаим теперь совсем успокоилась. Какой смысл метаться и рвать на себе волосы? Все равно утраченного не воротишь. У каждого есть в душе своя тайна, у одних она грустная, у других радостная, а бывают такие, у кого в сердце горечь уживается с наслаждением. Быть может, так и у Бегаим. Сложна дорога жизни, и много на ней распутий. Сделать выбор нелегко, а ошибиться так просто? Но иногда, пусть не часто, дорога сама ведет тебя, куда ты хочешь. И даже это опасно, не просто, даже это — испытание тебе, проверка, что ты за человек.
Бегаим закрыла глаза на все, кроме одного — того, что составляет смысл ее теперешнего существования. Казат... Да, Казат! Вот она, жизнь, какова: думала ли она о нем когда-нибудь раньше? Ничуть не бывало — ни сном ни духом.
Да, такова жизнь. Кто она — и кто Казат?
Бай оказался невольной причиной того, что произошло. Между аилом и джайлоо расстояние увеличилось. Кумыс на высоких пастбищах, там, на Тёре,— несравненный. Вот Бай и попросил Асеина, чтобы тот на время прислал к нему Казата: пускай ездит за кумысом. Самим табунщикам с этим не справиться, слишком много у них летом забот. Можно было бы обойтись и тем кумысом, что готовят в аиле, но разве такие здесь травы, на каких пасутся кобылы в горах? Разве здешний кумыс подашь, к примеру, гостям?
Недели две возил Казат большие бурдюки с кумысом: привезет утром, оставит туго наполненные козьи чаначи, свисающие с седла чуть ли не до земли, в Большой юрте и снова уезжает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37