Или ты и вправду решил остаться здесь оберегать джатаков? Кстати...— Он, вдруг спохватившись, окинул всех быстрым взглядом.— Из этих самых джатаков что-то никого не видать.
— Были где-то здесь.— Только теперь Бай поднял голову и повернулся к застывшему у входа в юрту Шишкаре.— Вроде в той юрте, а?
Это было равносильно приказанию позвать их, и Шишкара мгновенно вскочил и вышел.
Немного погодя появились Санджар и Кутуйан. Старик поздоровался и присел слева от хозяина, рядом с ним сел Кутуйан.
— Что, Асеина нет? — спросил у Санджара Саты-бий.
— Он дома. Нездоров,— сумрачно ответил тот.
— Простудился, должно быть.— Саты-бий ненадолго запнулся, но почти тотчас справился с собой и продолжал: — Нужно поберечься. В старости кожа у нас ссыхается, тоньчает, потому и болеем чаще. Да, надо беречься.
— У него к тому же нет жены, а без нее в старости трудно.— Санджар смахнул пальцем слезу.
— Ваша правда,— вступила в разговор Бегаим.— Хорошо еще, что Мээркан-джене ведет у старика все хозяйство, отлично ведет, за Кемпир тоже ухаживает. Это прямо счастье для них.
Саты-бий вздохнул:
— Все-таки сторонний человек. В семье молодуха нужна.
— Что верно, то верно.— Бегаим, высоко подняв брови, пошутила: — Если вы принимаете в их судьбе такое сердечное участие, вам бы и позаботиться о белом платке для этого дома1.
— Вместо белого платка он позаботился о плетке,— сказал Бай неожиданно для всех и, главное, для Саты-бия, который рассчитывал весь разговор провести обиняками да намеками, чтобы не слишком ему пришлось позориться перед голодранцами.
Саты-бий согнулся, словно от удара, но делать было нечего, приходилось терпеть.
1 Бегаим имеет в виду невестку (вводя молодуху в дом, ей покрывали голову белым платком).
— Да, Баке, это верно, но ведь конь о четырех ногах, да и то спотыкается. Я тогда почти сразу опомнился, собирался просить прощения у аксакалов Асеина и Санджара, но надо было ехать в Кесей, так уж вышло... Мы родичи, нам следует прощать друг другу.— Саты-бий повернулся к Санджару.— Санджаке, я погорячился, вы уж не держите зла...
Санджар не ответил ни слова, только наклонил голову медленно-медленно.
Саты-бий продолжал:
— Надо было вам еще немного потерпеть. Базаке очень уж огорчился. Между родичами такая малость не имеет значения, я сочтусь с ним за скот, который он передал вам, а за все прочее, чем вы поплатились... вот, возьмите.— И Саты-бий бросил перед Санджаром пачку денег, которую давеча вынула из сундучка жена.
Санджар молчал. Молчали и остальные.
Кутуйан обвел всех взглядом и повернулся к Саты-бию.
— И на этом все кончается? — спросил он, насупившись.— Деньги дали — и всему конец?
Саты-бий заметил, что Кутуйан заговорил с ним без уважительного обращения «Саты-бий-ата», заговорил резко и дерзко. Откуда он только взялся, этот смутьян, упрямый сирота, наглец?
— Не о деньгах речь,— сказал Саты-бий вслух.— Речь...
— Вы хотите сказать, что речь о побоях? — перебив его Кутуйан, глаза у мальчика горели.— Избить, не попросить прощения, а потом откупаться деньгами. На них не купишь тех, кто не хочет склонять голову перед вашим высокомерием. Каждый человек, большой или маленький, достоин уважения.
— А-а, вот оно что! — Саты-бий вздернул бороду, лицо у него побледнело.— Да кто ты такой, чтобы разговаривать со мной подобным образом?
— Я вам сказал тогда на джайлоо, что я сын Ормона. Не Ормона-хана... а пастуха из рода дандыбай. И еще я один из тех, кто встретился с вами на дороге.
— По-моему, я только что просил прощения у одного из тех, с кем встретился на дороге. Или как?
— Ошибаетесь. Вы сказали несколько слов и сразу кинули ему деньги. Вот они лежат перед Санджаром-ата.
— Ну и что же? Это возмещение родственнику за убыток. Все по закону, теперь есть такой закон.
— По-другому делается возмещение. А так поступают те, кто путает право и закон.
— Кто это путает?
— Вы!
— Кукен! — перепуганный Санджар ухватил Кутуйана за пуговицу.— Перестань, милый, не надо так. Имей терпение.
Саты-бий сидел, грозно нахмурив брови. Его трясло. Как неудачно все получается сегодня! Он не находит нужных слов... не приходят они ему на ум. Да и не стоит опускаться до разговора с мальчишкой.
Бай слушал равнодушно и головы не поднимал. А Бегаим останавливала взгляд то на Кутуйане, то на Саты-бие, но своего отношения ничем не показывала. Про себя она радовалась за Кутуйана: взрослеет, умнеет сирота, придет время, он еще покажет Саты-бию. Собственно говоря, ей лично Саты-бий ничего худого до сих пор не сделал, обращается к ней всегда любезно, называет «джене», с Баем почтителен... Но ей не нравилась его высокомерная самоуверенность, она терпеть не могла его хитросплетения и тайные козни. Хитрая лиса! И как умеет больно ранить человека — не в открытую, исподтишка.
Кутуйан мог бы еще многое сказать Саты-бию, но Санджар так упрашивал его... Нужно послушаться. И Кутуйан умолк.
Молчал и Саты-бий. В самом деле, не стоило пререкаться со щенком. Так или иначе он в свое время попадет Саты-бию в руки, этого не миновать. Но как бы там ни было, остался у старого хитреца кислый осадок после этого разговора.
5
Верно люди говорят, что с малыми детьми горе, а с большими вдвое. С каждым годом росло беспокойство Мээркан о Кутуйане. Он, правда, не был слишком озорным или дерзким на язык, как, случается, бывают мальчики, не был он и тихоней, который не смеет глаз поднять. Мальчик живой, отзывчивый. Беспокоило Мээркан другое — какая-то не по годам взрослая, уверенная житейская смелость. Что за характер? Ведь не в отца, о нет, ничуть не в отца пошел он характером. В кого же?.. Скорее всего, в деда... да-да, это именно так.
По слухам и воспоминаниям, дед был человек прямодушный, говорил людям правду в глаза, невзирая ни на
богатство, ни на положение. Конечно, родителям приятно, если их сын растет бойким, уверенным в себе, это очень хорошо, но ведь все до какого-то разумного предела. Нужно считаться с обстоятельствами, понимать свое положение и вести себя в соответствии с ним. Кутуйан одинок, молод, совсем еще мальчик. Если он станет поступать как ему заблагорассудится, а влиятельным и знатным это придется не по нутру, что тогда? Они захотят от него отделаться, а на кого ему положиться, кто его спасет от кары? Асеин и Казат? Санджар? Но что они могут? Когда Саты-бий ни за что ни про что избил стариков и ее мальчика, они не посмели противиться. Да, им вернули лошадей и вола, дали денег — и все кончилось.
С того злосчастного базарного дня Мээркан совершенно лишилась покоя. А теперь еще вчерашнее происшествие. Сам Кутуйан ничего о нем не рассказывал, просто отдал Асеину деньги со словами: «Их дал Сатыке, должно быть, совестно ему стало».
Но утром побывал здесь Санджар... И все рассказал.
Кутуйан с Казатом нынче были на покосе, собирались привести оттуда на волокуше сена. Вернулись они уже за полдень. Убрали сено и едва переступили порог, Мээркан, у которой глаза сделались большие и круглые от возмущения, напала на сына:
— Ты что вчера натворил?
— Где?
— У Бая.
— А-а.— Кутуйан ни одной жилочкой не дрогнул.— Да так, вышел разговор...
— Я об этом и спрашиваю. Что ты там наболтал?
— Ничего не наболтал, все высказал как положено...
— Кукента-а-ай! — Мээркан больше не могла слушать. Охватив ладонями лицо, она отступила назад, опустилась на землю у стенки юрты.— Господи, да что же это? Где он научился этой твердости... этому упрямству? Раньше ничего подобного не было. И что будет дальше?
Мээркан испытывала не просто беспокойство, а страх перед новым для нее поведением сына. Прежде, если мать сердилась на него за что-то, бранила его, он подбегал к ней со слезами на глазах и просил прощения, обещал, что больше не станет ее огорчать. И выполнял обещание, не повторял поступка, который вызвал ее гнев. А сегодня все совсем иначе, он спокоен, словно ничего особенного не произошло.
Глаза у Мээркан наполнились слезами, губы дрожали,
как ни старалась она сжать их покрепче. Неужели любовь, которая связывает сына и мать, со временем исчезает, уходит? Неужели оно вот так кончается, это неповторимое, радостное, чистое чувство? Почему и за что? Какой суровый вид у ее мальчика, а ведь он с самого раннего детства был отзывчивым и добрым...
Все с тем же суровым и жестким выражением Кутуйан присел на зернотерку, что стояла у входа в юрту. Сощурив красивые глаза, так похожие на материнские, он смотрел через открытую дверь куда-то вдаль и сейчас ничем не напоминал того живого и вместе с тем мечтательного мальчика, любознательного и простосердечного ребенка, каким был до недавнего времени. Кажется, он навсегда попрощался с детской беспечностью; жизнь, сложная и тяжелая, вдруг окликнула его и остановила, взвалив на плечи груз, который он должен был отныне нести. Отчего же Кутуйан так мрачно сосредоточен? Почему побледнел? О чем думает? О том, какой грозной оказалась жизнь в ее реальном обличии?
Мээркан жалела его. Ей хотелось подойти к сыну, обнять его, приласкать, развеять невеселые мысли. Она отчего-то чувствовала себя виноватой... Едва она сделала движение, чтобы встать и подойти к нему, как Кутуйан, все так же глядя вдаль, произнес:
— Мама, отец когда-нибудь бил меня?
— Нет, сынок. Ты же знаешь, не только не бил, но...
— А ты?
— И я тоже.
Кутуйан помолчал, подумал и задал неожиданный для Мээркан вопрос:
— Ну а животных — ягнят, овец, собаку во дворе — мы бьем, а?
— Да нет, я как-то не знаю, чтобы... Наверное, случается такое.
— И они тогда огрызаются?
— Бывает, собака и огрызнется.
— А я?
Мээркан не знала, что ответить.
— Я человек! — повернувшись к матери, горячо произнес Кутуйан.— Разве может человек промолчать! Ну были бы мы чем-то виноваты, тогда я промолчал бы, мама. Ведь мы же не скоты... не псы, которые вынуждены бежать куда их гонят.
— Кукентай, но ведь эти люди управляют народом.
У него лицо сделалось еще более мрачным и непримиримым.
— Разве тот, кто управляет народом, имеет право так бесноваться, так бесчинствовать? Такие люди должны быть особенно выдержанными и справедливыми по отношению к подданным.
Мээркан села поудобнее, выпрямилась.
— Так должно быть, сынок, да не всегда бывает. Теперь их время, их сила. Что хотят, то и творят, все зависит от них. Им не по нраву, если кто с ними спорит, тем более обличает их. За это они жестоко наказывают.
Теперь глаза у Кутуйана были широко раскрыты, говорить ему больше не хотелось... Сколько же он передумал с того дня, какие сомнения и догадки теснились в голове. И вот мать говорит о том, что его мучило. Его мать! Время, стало быть. Одним оно дает все, другим ничего, к одним оно милостиво, к другим беспощадно. Да, это правда.
То было горькое открытие. О, какое горькое!
Кутуйан вдруг почувствовал слабость во всем теле, на глаза навернулись слезы.
— Понимаю, мама. Вижу. Но, мама, ведь у нас у всех один предок. Должны мы уважать его дух?
— Как тебе объяснить, родной? — Мээркан запнулась, смущенная.— Должны-то должны, только богатство и власть заставляют забыть обо всем. Корни этого глубоки и ветви раскидисты. Спорить с власть имущими могут лишь те, у кого широкий захват и длинные руки. А таким, как мы, лучше бы... Кукентай, я одно тебе скажу: уважай набольших. Делай так, родной мой.
Кутуйан снова нахмурился:
— Какой смысл оказывать уважение тем, кто им пренебрегает?
— Кукентай! — Мээркан в отчаянии прижала руки к сердцу.— Кукентай, я тебя умоляю, не делай больше так. Ты одинок. Где у тебя силы, чтобы с ними бороться? Они ведь не посмотрят на то, что ты одинок. Растопчут. Они так о себе возомнили, что даже бога не признают.
Кутуйан встал.
— Ладно, мама,— сказал он спокойно, по-взрослому уверенно.— Ничего страшного. Все, им подобные, теряют спесь и начинают ползать на брюхе перед тем, кто сумел взять поводья в свои руки. Был бы народ благополучен. Придут иные времена, и мы, даст бог, увидим их. Настанет день.
Мээркан отерла слезы, подошла, обняла сына.
— Нет, Кукен, ты все-таки не поступай так. Ты ведь послушаешь материнского совета, правда? Иначе нельзя. Держись от них подальше. Не попадайся им на глаза. У нас, слава богу, все в порядке, мы сыты, обуты, одеты, а большего нам и не надо. Хорошо, свет моих очей? Ты согласен со мной?
— Мы это мы, мама, а они...
В эту минуту снаружи послышался голос Казата:
— Кукен! Мээркан-апа, Кукен дома?
Кутуйан откликнулся:
— Дома, а что?
— Собирайся, пошли.— Казат протиснулся в дверь.— Надо остальные копешки перевезти. Ты поел?
Мээркан вскочила и направилась к ашкане.
— Где там поел, ничего он не ел и не пил. Сейчас.
Она быстро налила в щербатую миску похлебки, заправленной айраном, и первым долгом протянула миску Казату:
— На-ка, отхлебни, Какен.
— Я сыт, Мээркан-апа.
— Отхлебни, отхлебни. День велик, и пить и есть еще захочется, а где в горах взять.— Мээркан сунула миску Казату в руки и засуетилась.— Кукен, как это меня угораздило... забыла, куда бурдючок положила... а, вот он. Сейчас я налью джармы, возьмете с собой, • не то жажда одолеет.
Казат отпил немного и протянул миску Кутуйану:
— Ну-ка, перелей себе в пузо, подкрепись. Работа тяжелая.
Кутуйан кивнул и принялся пить джарму гулкими глотками, весело глядя на Казата. Тот усмехнулся в усы и подмигнул. Ах, дети они еще оба, право, дети, особенно Кутуйан. И не поверишь, что он только что рассуждал как взрослый.
Ребята забрали бурдючок и ушли. Мээркан вышла из юрты и долго смотрела им вслед. Казат высокий, крупный, точь-в-точь как его отец. И походка похожа — идет, слегка переваливаясь. Рядом с ним Кутуйан просто козявка. Ну, он и моложе намного. А худой-то какой, господи! Шея длинная, да из-за худобы кажется еще длинней.
Когда Мээркан с сыном перебрались сюда, Казату было лет пятнадцать... да, шестнадцатый пошел, как теперь Кутуйану. А нынче погляди на него — джигит. Спокойный, выдержанный. Привык к тяжелой работе, все умеет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37