Но теперь мы с Леной сами о себе подумаем. Это я вам обещаю твердо.
Когда вышли из подъезда, Василий Нилович по-отцовски взял его под руку, добродушно рассмеялся.
— Ну, Русинов, втравил ты меня в историю! Отже-нили нас... Ничего, не переживай. Ответил ты правильно, и девка у них зубагая. Закатит им два-три шефских концерта — сами кинутся искать тебя, жениха.
Они подошли к стоящему под каштанами «уазику», сели в него.
— Поехали, Суббота! — кинул Чугуев водителю.
Отпуск у Евгения подходил к концу. Жили они вместе с дядей в лучшей, солнечной комнате. Дядя любил пиво и редкий день не осушал бутылку-другую; племянник же терпеть не мог этого напитка. Во всем остальном между ними царило согласие. Вместе ходили в кино и театр, рыбачили и катались на лодке по Волге...
Одно лишь озадачивало: почти каждый вечер за чаем возникал тот же самый, надоевший разговор — о долге и призвании. При этом мать выспрашивала подробности о службе. У Евгения невольно зарождалось подозрение в сговоре. А тот день у него, памятливого, запечатлелся со всеми подробностями.
С утра моросил дождь. Погода испортилась, как видно, надолго. Небо было затянуто беспросветными тучами до самого горизонта. Евгений решил не выходить из дому, и сразу после завтрака уединился с книгой. Его неожиданно увлекли «Судебные речи известных русских юристов».
Книгу легко достал из шкафа и увидел меж листами странную закладку — телеграмму трехнедельной давности, более чем ошеломляющую по содержанию: «Юлия Михайловна Женя хандрит хочет уходить армии отговорите будет отпуске. Анатолий». Да, это в духе Русинова! Что ни слово, классика.
Евгений опустился в кресло, точно громом пораженный: телеграмма пришла сюда перед его приездом. Неужели все подстроено? И дядя позвонил, и собрание отложили... Но горше всего то, что и дома достал его Русинов.
Сначала в нем, тягостно обидчивом, всколыхнулось зло на товарища: «Да как ты смел тревожить мою мать? Понимаешь ли, добровольный полицмейстер, что это неслыханное свинство!»
Однако гнев был напускным. Из глубины же, сначала смутно, затем все яснее и яснее высвечивалось его собственное поведение, далеко не ангельское, достойное изумления. Другу-то сколько напакостил!.. М-да,
как ни кипятись, а ты заслужил и эту пощечину. Вполне! За все сразу. Ведь вот с этой телеграммой, с ее словами на сердце, мать и дядя встречали тебя на аэродроме! Улыбались тебе, говорили приятное. И все то время, пока ты прохлаждался тут, они молчали. Молчали! Усек?..
Неожиданно вошел дядя. Он был в военном. На одутловатом лице — выражение горечи. Насупленный, костистый, с резкими складками на переносице, сел напротив, кивнул на телеграмму, заговорил суховатым, будничным голосом:
— Тебе уже все ясно, Женя?.. Не будем больше играть в прятки. Только не думай, что я приехал сюда из-за тебя. У меня действительно отпуск. Так совпало... Но вот сегодня известили: изобретение мое одобрено, начинается обкатка опытного образца. Я должен немедленно убыть к месту службы, и потому вынужден поторопить события...
Он помолчал, склонил русую, седеющую голову, потер ладонью жилистую шею, вздохнул.
— Мы несколько вечеров подряд толковали о разных разностях. И я, мне кажется, до клеточки разглядел тебя. Если в чем-то ошибаюсь, прости... Ты знаешь, мил человек, я тебе не раз говорил, что ты одаренный парень. И был уверен: со временем станешь если не художником, то артистом. Так, вот, Женя, я ошибался. По способностям ты самый обыкновенный из смертных, даже кое в чем заурядный. Но претензии к жизни предъявляешь такие, какие не предъявляет и гений.
Николай Михайлович выждал, явно давая племяннику возможность досказать что-либо. Но тот молчал.
— А поскольку люди мы с тобой обыкновенные, то давай толковать о житейской прозе. Нельзя же всю жизнь задавать себе непосильные задачи... Как я понял, тебе все равно, во что вкладывать свой труд. Главное — видеть результат, сознавать, что ты полезен. Целесообразно ли в таком случае бросать только что приобретенную профессию?.. Мне думается, нет. Дом строят не затем, чтобы сломать его, но чтобы жить в нем. А ты, мил человек, не успел построить одно, хочешь разрушить его и взяться за другое.
Что-то угнетающее тяжело навалилось на Евгения. Судя по всему, дядя заодно с матерью, с Одинцовым, и Руси новым.
— Выходит, я давно и безнадежно заблуждаюсь! — жалко усмехнулся Евгений.— Когда же, по-вашему, у меня началось это?
— Заблуждения обычно начинаются с того момента, когда будущий гражданин, еще ничего не совершив и не зная, к чему он пригоден, уже возомнил: я велик, я все могу...
— С чего тогда надо начинать?
— С мысли, что я пока мал, я не могу терять время и мне надо постараться сделать хоть что-нибудь в жизни.
Евгений поднял глаза: в них было изумление.
— Но это что-то приземленное! Не понимаю, зачем все отрицать?
— Да затем, что приятных разговоров ты слышал предостаточно. И еще один такой разговорчик ничему тебя не вразумит. Не морщись, Женя... Никто не собирается дышать нашатырным спиртом, но в некоторых случаях его полезно нюхать: это приводит в чувство.
— По-вашему, я пустой мечтатель?—горько спросил Евгений.
— А кто же ты?
— Но и мне хочется дела, в котором участвовали бы голова и руки...
Николай Михайлович пожал плечами, явно не понимая его.
— В жизни все создается головой и руками. И на офицерских должностях, как тебе известно, не держат безголовых и безруких... Короче, ты сам не знаешь, что мог бы делать, на что способен. Так сделай хотя бы то, что тебе советуют. Сделай!
Как показалось Евгению, в голосе дяди зазвучали властные, раздражительные нотки. Насупившись, он пробормотал:
— Значит, делай, что говорят, и ни о чем не мысли?
— Зачем же утрировать?.. Мысли, то бишь мечтай. Но не отрывайся от грешной земли! А то ты, мил человек, до того домечтался, что вылез вверх корнями и начал вянуть.
Между ними повисла недоговоренность, но оба смолчали. Внизу, под окнами, раздался сигнал автомобиля. Полковник Евграфов выглянул на улицу и заторопился. Взял из-за шкафа свой чемодан, надел фуражку,
— А теперь простимся: за мной пришла машина. Не провожай меня.
Он прижал племянника к себе, поцеловал в щеку и вышел, унося укор, сомнение в глазах. Наверное, то худшее, что хотелось сказать, он так и не сказал.
Евгений подошел к открытому окну, облокотился на подоконник. Под дождем, прижавшись к тротуару, стояла черная забрызганная «Волга». Вскоре, плавно тронувшись, она укатила.
Прикрыв окошко, Евгений расстроенно и неспокойно заходил по комнате. Постоял у застекленного шкафа с книгами.
В домашней библиотеке Дреминых было немало редкостных изданий, которые всегда хочется читать и перечитывать. Однако сейчас парень ко всему испытывал непреодолимое отвращение, и даже поставил на место судебные речи с телеграммой Анатолия. Больше он в руки не возьмет эту книгу.
Смятение, вызванное в душе неприятным объяснением, не утихало. Евгений опустился в кресло, неподвижно глядя перед собой. Мучительно хотелось понять родных. Ведь ничто так не приковывает внимание к ближним, как их загадочное поведение по отношению к нам...
Комната, где он жил, была обставлена скромно. С детства Евгений помнит и кушетку, и шкаф с книгами, и письменный стол, покрытый светлым лаком, и это кресло. Здесь он рос. За этим столом выполнял домашние задания, учась в школе (лак и сейчас хранит его чернильные кляксы); из этого шкафа брал книги и с упоением читал их.
Когда-то он часами воображал себя то капитаном Немо, бороздящим неведомые океанские просторы на своем «Наутилусе», то Александром Македонским, покоряющим некие воинственные орды, то астронавтом, улетающим в иные миры.
Стукнула входная дверь — с улицы вернулась мать. Провожала брата и, наверное, заходила в булочную... А с «им, племянником, дядя простился торопливо, разочарованно. И не велел провожать себя: должно быть, хотел перемолвиться словом с сестрой. Опять же о нем, непутевом Евгении...
Он понимал, что предстоит еще одно объяснение. Куда более трудное, чем с дядей. Мать, разумеется,
намерена поговорить с ним немедленно! Столько дней терпеливо ждала, что он сам, без напоминания, расскажет все о себе, попросит совета. А он и не подумал. Что ж, надо идти. Оттягивать — малодушие. Едва он вышел, как попал в магнетическое поле вопрошающего взгляда. Мать сидела на диване в гостиной, зябко куталась в светло-серую кофту. После смерти отца она начала неудержимо седеть. Пока еще спасала хна, придавая ее волосам золотисто-каштановый оттенок.
— Женя, ты хоть бы рассказал, что опять надумал,— проговорила Юлия Михайловна, и повела плечами. Волнуясь, она почти всегда испытывала озноб.
— Я пока... ничего не решил, — пробормотал он, краснея.
Под взглядом матери Евгений не мог, не позволял себе кривить душой, притворяться, кого-то изображать. Да это было и невозможно. Он слишком хорошо знал, насколько высоки ее нравственные критерии. Того, кто однажды пал в ее глазах, она бесповоротно считала ничтожеством.
«Да, главный бой тут! И надо выдержать его, если намерен поступить по-своему,— в смятении думал он.— Но что ей сказать?..»
— Итак, ничего не решив, ты хочешь уволиться из армии? — сдержанно спросила она.— Даже скрываешь это от меня...
— Значит, надо сначала изобрести порох, чтобы иметь право на самостоятельность?.. Надеюсь, я все же могу распорядиться собой. А тебя мне просто не хотелось расстраивать. Потому и не говорил.
— Женик, ты же знаешь, через что мне пришлось пройти. Ты отлично понимаешь, как мне дорого то, что сейчас доверено тебе, и ты не посмеешь...
Кажется, сегодня она не намерена уходить в отвлеченный разговор о долге и призвании. Объяснение с ней принимает куда как тяжелый оборот. Розовые щеки его начала покрывать заметная бледность. Он уже уразумел смысл того, почему на плечах у матери эта кофточка,— на отвороте ее рубиново светился орден Красной Звезды.
В сорок третьем году девушка-радистка Юлия Евграфова была заброшена в один из партизанских отрядов Белоруссии. И на своих с виду хрупких плечах вынесла такое, что под силу не каждому из мужчин.
Да-да! Мечтатель! В этом причина твоих несчастий. После училища ты жил в не ком радужном тумане, был опьянен собою. Как же, на плечах офицерские погоны! А кто из молодых, самовлюбленных не мнит себя готовым командиром! Хоть сразу полк подавай... Мнил себя таковым и ты. Осознание же трудностей службы и собственных слабостей приходит позднее, и тогда возникают осложнения. И тогда такие, как ты, срываются...
Эх, Дремин! Не разобравшись, не осмыслив того, что с тобой произошло, ты сделал вывод: не по тебе служба! Запаниковал, заметался, написал рапорт. Нет, братец, не по той стежке ты пошел. И надо, надо возвращаться, пока не поздно...»
Вспомнилось, как мать только что смотрела на него с глубокой самоотверженностью и болью, и ему сделалось не по себе. Виноватая жалость к ней охватила его. Что-то колючее распирало грудь, мешало дышать.
Но как же исправить оплошность, если там Загоров? Тяжело будет служить под стражей его подозрений. Там и Анатолий, и Лена... Вспомнив о девушке, он чуть не задохнулся. Что-то нежное, неутоленное заныло под сердцем. Заныло — и стало ледяным комочком.
А пощечина!.. Он вновь почувствовал себя на минуту раздавленным тяжестью позорного воспоминания. И печально, с долгим вздохом покачал головой: тяжело будет, ох, как тяжело!.. А тебе снова хочется легкости? Сам упал в грязную лужу, сам и выбирайся из нее. Нет слов, беззаветная любовь — это та несказанная мука, которая всю жизнь при тебе; но, может, в ней как раз твой удел и прозрение.
Изнутри что-то поднималось, желая как бы унести его. Евгений сделал несколько шагов к двери и обратно, испытывая облегчение,— то облегчение, которое наступает у больного после удачной операции. Евгению казалось, что он перенес тяжелую операцию, и нечто ноющее, давно вывихнутое стало на свое место.
Он осуждал себя с самобичующей пылкостью, и как бы проходил мучительную проверку перед самим собой. В душе таяло былое, тягостное чувство обойденности. Может, со временем и он, погасив в себе беспочвенно-мечтательные, эгоистические устремления, начнет работать с людьми так же увлеченно, как Анатолий? Это было бы счастьем. Но ему еще надо переучиваться умом и сердцем.
Прежде всего, нужно выкинуть из головы глупые мысли об уходе из армии. Можно быть полезным и в должности командира взвода и дорога вперед открыта, стоит только постараться. А ты вздумал уходить!.. И как некрасиво петушился в разговоре с Загоровым, да и в кабинете командира полка. Плохо, плохо ведешь ты себя, товарищ Дремин! Порядочные люди так не поступают...
Он присел на минуту, но его опять неудержимо подняло с места. И опять вспомнился разговор с Одинцовым, рапорт... И в душе не было ничего, кроме стыда за себя.
Позорно, позорно сидеть так! Надо немедленно браться за что-либо, смыть с себя накопившуюся грязь. Вот вернется в свою часть, впряжется в дело и докажет тому же Загорову, что не хуже других. Так и должно быть. Как говорил Экзюпери, жить — значит медленно рождаться.
В глубине сознания зажигались искорки воли, хотелось уже куда-то идти, бежать. Но куда?.. «Поеду в танковое училище!» — решил он и начал собираться.
Много в тот день было у него приятных встреч. Но одна особенно взбудоражила его: он встретился со своим бывшим командиром, ныне начальником второго курса училища майором Ачкасовым. Они чуть не столкнулись в дверях первого учебного корпуса и почти одновременно узнали друг друга. Круглолицый, присадистый, Ачкасов протянул ему руку, воскликнул с нескрываемой радостью:
— О, кого я вижу!
Евгений тоже не удержался от улыбки.
— Вот вспомнил родное гвардейское... зашел.
— Так и должно быть, Евгений!.. Ну рассказывайте, в каких краях обитаете, как служба. Наверное, в отпуск прибыли?
Распространяться о своих делах не хотелось, и Евгений ограничился коротким сообщением о себе, честно добавив, что служба идет пока трудновато.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42