— Что произошло у вас с майором Загоровым?
— Он начал отчитывать меня, а я не выдержал...
— Так вот, Загоров подал рапорт, где указывает, что лейтенант Дремин постоянно груб в разговорах со старшими, просит меня принять меры. У вас первая стычка с комбатом?
— Нет, не первая.
Одинцов сдвинул густые брови.
— Это меня и огорчает. Крайне... Если воспитанный человек ведет себя подобным образом, значит, сознательно и с дурным умыслом.— Полковник спрятал футляр с ключами.— Я допускаю, что в наряде вы устали и раздражены. Если у вас плохое настроение, то давайте встретимся завтра. Я тоже сегодня устал и тоже раздражен.
Приступ отчаянной решимости подхлестнул Евгения. «Лучше уж сразу!» — зажегся он, вскакивая, и торопливо, беспамятно начал:
— Я пришел к вам, товарищ полковник, затем, чтобы не вести больше неприятных разговоров — ни сегодня, ни завтра... Я написал рапорт, тоже на ваше имя. Позвольте передать его вам?
Брови Одинцова поднялись. Прочтя листок, он вскинул на Дремина изумленные глаза.
— Чем вызван ваш рапорт?.. Написали невестке в отместку — так, что ли?.. Указанные в нем мотизы несостоятельны. Ни диплом об окончании училища, ни служебная характеристика не подтверждают этого.
Евгений смотрел в окно, боясь встретиться с пытливым, слишком понимающим взглядом командира части.
— Офицер из меня, увы, не получился. Я совершил промах, когда поступил в танковое училище. Теперь раскаиваюсь... А за то, что сегодня произошло, что я доставил вам огорчение, извините, пожалуйста.
— Не передо мной — перед комбатом извинитесь.
— Он от меня этого никогда не услышит.
Ему хотелось вырваться из-под гнета давящей руки Загорова, так что просить у него прощения он не намерен. Потому и написал рапорт.
— Понятно,— протянул полковник задумчиво.— Так сказать, полная непримиримость взглядов... А какова все-таки истинная причина вашего намерения дезертировать?
— Причина одна: совершил ошибку, став офицером. И я не дезертирую, я прошу уволить меня.
Одинцов поднялся, отодвинул стул.
— А по-моему, вы сейчас делаете ошибку!.. Своим рапортом совершаете весьма печальный поступок, о котором позже будете горько сожалеть. «Прошу уволить...» Здесь не контора по вольному найму — сегодня подал заявление, завтра забрал. Человек, вступающий в наш офицерский корпус, всю свою жизнь связывает с армией. И бегство из нее я расцениваю, как дезертирство.— Он небрежно сронил бумагу на стол.— Помните разговор в тот день, когда вы прибыли в часть?
— Я все помню, товарищ полковник: у меня отличная память.
Комполка окинул его как бы оценивающим взглядом.
— У вас, Дремин, и выправка отличная, военная.., Так вот, я тогда предупреждал: нелегко будет, придется мобилизовать волю, не поддаваться паническим настроениям. Звание офицера наших Вооруженных Сил и дело его свято. Изменять этому делу так же стыдно, как оставить раненого товарища в горящем танке во время боя.— Крупная рука передвинула листок на край стола.— Если вы заберете это грустное свидетельство юношеской горячности, будем считать, что между нами не было ничего такого. Говорю прямо: я категорически возражаю против вашего увольнения в запас. Вы квалифицированный, нужный армии специалист. Такими не разбрасываются.
Вот же странность человеческой натуры: лейтенанту было приятно слышать добрые слова о себе. Однако самолюбие его не позволяло отступить.
— Товарищ полковник, я не могу взять обратно свой рапорт.
— Не можете?.. Гордость заедает!.. Что ж, не будем ускорять события,— сказал Одинцов после короткого раздумья.— Как говорят, утро вечера мудренее. Подождем. Бумажка может полежать и на моем столе.
— Товарищ полковник, рано или поздно, вы будете вынуждены ходатайствовать о моем увольнении.
Одинцов пристально глянул на него.
— Выходит, что лучше рано? Так, что ли?.. Молчите. Эх, Дремин, Дремин! Смотрю на вас и вспоминаю себя в молодости: тогда я был таким же настойчивым. С той лишь разницей, что у меня не было выбора — служить или не служить. Точнее — защищать Родину или не защищать. Мне пришлось принять стрелковый взвод под вражеским огнем. И я свою неуступчивость повернул на вооруженных чужеземцев. Наша рота в тот памятный день выдержала десять атак врага, единицы остались в живых, но со своих позиций мы не ушли. Как я мучился тогда, как сожалел, что не имею ни одного дня, чтобы хоть чему-то обучить солдат и они бы реже гибли от случайных пуль и осколков!.. А вы, Дремин, больше года командуете взводом, и превратили его из отличного в посредственный. Стыдитесь! Вы губите труд, затраченный на обучение вас и ваших танкистов. В случае войны это обернется гибелью людей и техники.
Лицо полковника порозовело от приступа досадного волнения. Евгений молчал, не находя слов для оправ-
дания. Одинцов, этот неодолимо логичный человек, обезоружил его.
— Ладно, закончим. А разговор о вашем поведении и намерении дезертировать из армии состоится...— Полковник полистал перекидной календарь на столе, сделал в нем пометку цветным карандашом. — Состоится в пятницу вечером. Разговаривать вы будете не со мной, не с Загоровым, а с коллективом ваших сверстников, молодых офицеров. Посмотрим, что они скажут вам и что вы ответите им.
— Я могу идти, товарищ полковник? — спросил Евгений.
Хозяин кабинета жестом остановил его. Лицо его посуровело.
— Вы что же, думаете, рапорт послужит вам охранной грамотой от наказания? Должен вас разочаровать... За нетактичное поведение и грубость в разговоре с командиром батальона объявляю вам, лейтенант Дре-мин, строгий выговор.
— Есть, строгий выговор!
— А теперь — свободны.
Жгучий стыд, как дым, ел глаза Евгению, когда он выходил из кабинета командира части. Как обычно, после обеда лейтенанты зашли в свою комнату. Евгений остановился у койки, внешне беспечно обронил (молчание так надоело!):
— После сытного обеда по закону Архимеда...
И лег навзничь поверх одеяла, свеся ноги, обутые в хромовые сапоги. Сквозь зеленое сукно бриджей выпирали коленные чашечки,— он заметно сдал за последние дни. Анатолий присел к столу, задумчиво уставился на приятеля, явно не находя ключа к разгадке его поведения.
— Женя, перед обедом меня вызывал батя,— начал он. — Хочешь ты или нет, а я по долгу службы обязан поговорить с тобой. Думаю, нам лучше сделать это здесь, а не в ротной канцелярии.
— А чего это он интересуется моей персоной? Евгения посетило иронично-злое настроение. И вчера и сегодня он тешил себя мыслью: неправда, в полку еще пожалеют об его уходе. И кое-кому влетит за это.
— Да беспокоится, хорошо ли тебе спится, не пропал ли аппетит...
— Весьма трогательная забота,— хмыкнул Евгений и начал читать стихи Владимира Кострова:
Ах, полковник! Он сед и галантен, И блестят ордена на груди. Но хотел бы он быть лейтенантом, У которого все впереди! Молодым, самым главным на свете, Когда в солнечных легких лучах Две малюсеньких звездочки эти, Как росинки, дрожат на плечах. Быть зеленым, как свежая ветка, Чтоб девчата на собственный страх Гренадера двадцатого века Целовали в глухих городках,..
Щемящая досада вдруг стеснила горло. Он умолк, шумно вздохнул.
— Что же дальше?.. Не хотят целовать девчата?
Что-то обидное было в грубоватом намеке Анатолия. Не умолчишь, не отмахнешься. Евгений хотел бы и дальше казаться равнодушным ко всему — и не мог. Внезапно подумалось: не звонил ли Русинов Лене и не узнал ли, что у них тогда произошло? Тольке хорошо. Не испытывал еще любовных крушений. Да и вообще...
Когда-то, в золотую курсантскую бытность, Евгений безумно влюбился в дочь преподавателя политэкономии, девушку красивую, веселую и своенравную. Худел, сох, сокрушался сердцем, но «Зайчонок» — так звали Светлану Зайченко в самодеятельном драмкружке,— со смехом встретила его признание. А потом вышла замуж за выпускника училища Всеволода Байкова (он получил офицерское звание на год раньше Русинова и Дремина), и уехала с ним.
Теперь снова неудача, и такая постыдная!
— Как там Ленка поживает? — небрежно спросил он, а сам зорко следил за лицом товарища.— Не звонил больше ей?
— Когда бы?.. Сам видишь, кручусь, словно белка в колесе. Забот втрое прибыло: и за взвод спрашивают, и за роту... А тут ты номер выкинул. Не думал, что сваляешь такого дурака. Когда батя показал мне твою
пачкотню, я даже опешил от удивления. Надо же додуматься! — Русинов сокрушенно покачал темной головой. Евгений перевел дыхание с облегчением: речь шла о рапорте. Но что же скажет ему приятель на офицерском собрании. Он там первый попросит слово... «Да разве угадаешь! — посетовал тоскливо.— Толька всегда с претензией на самобытность, полезет в Цицероны...»
— Маэстро намекает на нечто серьезное?
Анатолий чуть помолчал. Лицо его как бы затвердело, от глаз повеяло морозцем. Да, он беспощадно судил и себя, и товариш,а. Жалел, что довел свои отношения с ним до ссоры. Но что ссора? По сравнению с тем, что намеревается сделать Евгений, это лишь царапинка на самолюбии друзей. А вот его рапорт, намерение удрать из армии — Русинов не принимал, не понимал, и при одной мысли об этом у него закипала душа.
— Да, это серьезно,— кинул он.— Не шутя же подал рапорт!
— Нет, конечно... Ты в претензии, что я не известил тебя персонально, как командира роты? Но, маэстро, это случилось во время дежурства по парку и тебя не было рядом.
— Да, я в обиде.
— А насколько она велика? Если, предположим, выразить ее в киловатт-часах, то какую работу могла бы она произвести?
Русинов самолюбиво потемнел и, не вытерпев, вспылил:
— Что ты кривляешься, как записной шут?.. На твоем месте в самый раз плакать.
Евгений повернулся на бок, встретился с его взглядом.
— Ого, вот это мне нравится!.. Но может быть, ты все же понимаешь, что речь идет о свершившемся факте? Я ведь не только написал, но и дал понять Одинцову, что рано или поздно эту щекотливую бумажку придется реализовать.
Анатолий прищурился, словно смотрел против ветра.
— Вон у думача какие заклепки в голове! Придется огорчить тебя: придумки твои плачевно лопнули.
— Что ты имеешь в виду?
— Твой рапорт.
— А что ты мог с ним сделать?
— Я его порвал и бросил в урну.
Евгений приподнялся, неверяще глядя на него.
— А не заливаешь на трезвую голову',. Как ты мог порвать его, если он в стола у командира?
— Ты явно не дооцениваешь мои возможности,™ ухмыльнулся Русинов.— Я сказал Одинцову, что тебя совесть заедает, что просишь вернуть рапорт, и он отдал его.
Евгения точно подбросило на кровати.
— Да как ты смел?! — крикнул он, задыхаясь.
Мстительно и жарко размахнулся, чуть не припечатал ладонь к смуглой щеке самоуправного приятеля. Именно чуть, потому что в последний момент Анатолий, вскакивая, перехватил его руку и завернул назад с такой неожиданной силой и злостью, что Евгений согнулся, простонал:
— Пусти же руку, гладиатор!
— Слушай, патриций! Я ведь тоже могу ударить,— сквозь зубы выдохнул Русинов и оттолкнул его от себя.
После стычки оба тяжело дышали. Анатолий ознобно поводил плечами,— глупость-то какая могла выйти! — а Евгений, снова сел и поглаживая ноющую кисть, истуканом смотрел в окно. Крутое, ключом вскипевшее бешенство проходило, оставляя неприятный осадок.
Совершилось нечто дикое, чему, наверное, нет оправдания. И от такой безысходности мысли путались, сбивались в тяжелый, давящий комок. «Нечего сказать, выдал друг эффектную сценку! — удрученно думал Евгений.— Это Ленка все мечется в тебе».
Русинов больше не садился,— начал вышагивать по комнатушке взад и вперед. Молчание его приобретало недобрый оттенок. Но вот он дернулся, взвинченно заговорил:
— А нервишки у тебя шалят!.. Что, интеллигентщина взбунтовалась против житейской грязи?.. Нет, милочка, истерикой тут не возьмешь. Обыденность, она требует и знаний, и настойчивости, и терпения.
— Тут надо уметь подсказать комбату дельное решение при атаке высоты, участвовать с танкистами в художественной самодеятельности,— съязвил Евгений, не поворачивая головы.
— А хотя бы и так! Ты не осуждай, а делай вывод. Учись, пока я жив,— Хмыкнув, Анатолий продолжал: — Надо побольше того, что сближает тебя с солдатами.
Не поняв этой простой истины, ничего не добьешься в работе с ними.
— Да где мне с тобой равняться! Ты и зубы по утрам чистишь с таким видом, точно исполняешь священный долг.
— Брось ерунду молоть! Не обо мне ведь речь — о твоей судьбе. Что ты разыгрываешь из себя ваньку-встаньку? Оглянись, пошевели мозгами — и увидишь, что уползаешь с торной дороги в грязь.
Лицо у Евгения сделалось бледным, одухотворенным.
— Можешь говорить, что хочешь, а я от своего не отступлю. Начну пить, и меня выгонят из армии, как выгоняли здесь одного старшину.
— Пока мы вместе, не напьешься.
— Шпионить будешь, да?
— Зачем верзешь такие пакости? — кисло поморщился Анатолий.— Умный парень, а без царя в голове... Женя, ты не сделаешь ничего, о чем плетешь со зла языком. И будешь хребтить службу. От моего и твоего имени дал слово бате. Понял?
Час от часу не легче! Нет, этот Русинов — поистине допотопное чудовище. Евгений угрожающе поднялся, упер руки в бока:
— И кто тебя уполномочивал?
— Мамочка твоя просила! Забыл разговор в прощальный вечер?
— Я все помню,— самолюбиво нахмурился Евгений.— Но моя мамочка не тот авторитет. Это она меня в училище втиснула: как же, сын будет офицером-танкистом! А я в армии — типичный неудачник.
— Удача приходит к тому, кто добивается ее.
— Что ты поучаешь меня?.. Носишься с нотациями как дурень с писаной торбой. Надо же быть человеком, а не хунвейбином.
Они стояли друг против друга в вызывающих позах, В голосе Русинова отчетливо слышалась спокойная рассудительность, тогда как Евгений все больше и больше горячился.
— Слишком много берешь на себя! — выкрикивал он. Почувствовав, что от напряжения подрагивает колено, отступил к столу, оперся.
— Да-а, теперь ты глядишь на меня так, словно я враг тебе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42