Умейте ценить золотую пору возмужания, взять от нее все, что необходимо для характера человека. От этого вам польза будет.
На разумные доводы Виноходову нечем было возразить, он снова погрузился в угрюмое молчание. Поняв, что дальнейший разговор не имеет смысла, комбат арестовал его на пять суток. Взыскание будет объявлено перед строем роты. Завтра — на гауптвахту.
— Есть,— буркнул солдат и скрылся за дверью. Сигарета попала тугая, неподатливая. Напрягая губы, Загоров с трудом раскурил ее.
— Что так распустился этот механик? — спросил он, поднимая на лейтенанта холодные, недовольно прищуренные глаза.
— Он всегда был таким, товарищ майор. Не зря же его называют ходячим ЧП. — Евгений горестно нахмурился: дескать, что он может сделать со скверным человеком?
— Воспитывают же других солдат. Стало быть, и этого можно, — резонно заметил майор. — Приструните его, и он подтянется.
— На отсутствие замечаний и нравоучений он не может пожаловаться. Не за руку же его водить.
— За руку водить не нужно. Просто надо хорошенько подумать, как вправить ему вывихнутые мозги. Вы хоть помните, что взвод взял обязательство к осени удержать звание отличного? — продолжал комбат. — А то ведь, коли так пойдет, не только отличной — хорошей оценки не заслужите.
Нервно покусывая верхнюю губу, Евгений посетовал:
— Мы бы удержали это звание, если бы не Винохо-дов. Один весь взвод назад тянет.
— Если бы один! Классность во взводе не повысили два механика. Да и наводчики у вас недостаточно подготовлены. Не забывайте, что отличную оценку по стрельбе взводу поставили с натяжкой, авансом.— Он сбил с сигареты пепел.— А вообще вы правы: из-за одного человека неудачи, из-за вас. Мало прилагаете усилий...
По насупленному виду взводного стало ясно: хотя его и печалит случившееся, он не согласен с высказанным упреком. Комбата это задело. До сих пор он высоко ценил Дремина, а теперь вдруг почувствовал, что обманулся в нем. Худощавый, порывистый, зашагал туда-сюда по комнатушке, остановился напротив лейтенанта. Зрачки его небольших глаз собрались в колючие точки, уголки губ подергивались.
— Не знаю почему, но я вижу, Дремин: гаснет ваша увлеченность службой, утрачиваете командирские позиции. Что мучает вас?
— У меня все в порядке, товарищ майор.
— Так сконцентрируйте ум и волю на одном, ни на что не разменивайтесь. И все станет на свои места.
Неожиданно собравшись с духом, лейтенант попросил:
— Товарищ майор, заберите этого Виноходова! И взвод к осени подтвердит звание отличного. Он все портит.
Евгений искренне верил, что успех зависит от одного механика. А еще подумал, что если комбат выполнит его просьбу, то во взводе и в самом деле все станет на свои места.
— А куда его деть?.. Все взводы на одинаковом положении. Никто не жалуется, не просит привилегий.
Чтобы подавить закипевшее вновь раздражение, Заторов отошел к окну. Недалеко от КПП стояли кучкой и курили, разговаривая, несколько офицеров и прапорщиков,— ждали начала построения. Сегодня, как всегда по понедельникам, полковой развод. Майор трудно сдвинул брови, подумав, что Одинцов по привычке подзовет комбата, басовито кинет: «Что-то загуляли в третьем танковом!»
Все то время, пока он смотрел в окно, Приходько и Дремин молчали: размышлений комбата лучше не прерывать. Он всегда умолкает, когда нужно прийти к спокойному, обдуманному решению. Сам же Загоров хотя и был недоволен лейтенантом и отвергал его просьбу, все-таки в одном соглашался с ним: к Винохо-дову пора применить крутые меры.
— А вы, Василий Григорьевич, как полагаете, что нам делать с этим фруктом?—спросил он, поворачиваясь.
Капитан усердно стряхивал со своей фуражки невидимые пылинки.
— Перевести в заряжающие. В механиках Винохо-дову не место. Доверять успех всего экипажа такому человеку рискованно сейчас, а в бою —тем более. То и дело подводит товарищей. Не успеют обсохнуть после одной неприятности, как он снова садит их в лужу.
— Когда ему увольняться в запас?
— Осенью. Второй год служит.
— А ну дайте его служебную карточку? Приходько отложил фуражку. Карточка была у него под рукой, в столе,— достал ее и подал Загорову.
В послужном документе Виноходова взысканий было примерно столько же, сколько и поощрений. Как правило, он время от времени получал за что-либо выговор или наряд вне очереди, а потом исправлялся, заслуживал похвалу. Нельзя сказать, что это нормально, но и трагедию из этого делать, пожалуй, нет смысла. Видно, у Виноходова очередной заскок. Взяться за него построже, и он снова подтянется. А там минет лето — уволится в запас.
Положив на стол карточку и тихо подвигая ее в сторону ротного Загоров задумчиво спросил:
— А почему вы решили, что его надо перевести заряжающие?
— Ну почему? — пожал плечами Приходько, щеки его порозовели; откровенно говоря, он тоже был заинтересован в том, чтобы взвод Дремина выполнил взятые обязательства. — Механик — сердце экипажа. Он должен быть человеком надежным, без подвоха. А у этого все выверты да фокусы... Раньше я не ставил вопрос о переводе его на другую должность (может, и зря), надеялся, что исправится. А теперь вижу: толку не будет. Ходит какой-то надутый, замкнутый, настроение подавленное.
— Что у него могло произойти?— Комбат пристально глянул на лейтенанта. Тот вспыхнул и, помедлив, отвечал:
— Не знаю, товарищ майор...
Ничего другого сказать Евгений не мог, поскольку действительно ничего не знал о Виноходове. Кажется, родом из Белгорода, окончил восемь классов, работал на заводе...
— А надо бы знать,— обронил Загоров и разочарованно вздохнул.— Без причин такие срывы не бывают. Что-нибудь случилось у него. По его вине засел танк на препятствии, потом его начали жучить...
— Парень он норовистый,— подтвердил Приходько. В коридоре прозвучала команда:
— Батальон, строиться на развод!
Загоров раздавил окурок в серой от нагара пластмассовой пепельнице.
— Хорошо, закончим,— сказал он. Выходя из канцелярии, продолжительно глянул на командира взвода. В глазах затаилось недовольство, и Евгений опустил виноватую голову.
Да, Загоров был недоволен своим любимцем. Из-за него случилась эта неприятность, из-за него предстоит щекотливый разговор с командиром полка, из-за него о третьем танковом батальоне пойдет недобрая слава. Может, и кратковременная, но для самолюбия комбата весьма чувствительная.
На разводе, как ни странно, командир полка ни словом не обмолвился о проступке механика из третьего батальона. И Загоров начинал надеяться, что, возможно, обойдется без перехода на басы. Но только вернул-
ся к себе в канцелярию, только сел за свой рабочий стол, как в пустом и гулком коридоре казармы вскинулся звонкий тенор дневального:
— Батальон, смир-р-рно! Дежурный, на выход!
— Не надо дежурного, сынок, вольно... Майор Загоров у себя?
Комбат вскочил, заторопился к выходу. Перед самым его носом дверь канцелярии распахнулась, и он чуть не столкнулся с командиром части.
— Не суетитесь, Загоров,— сказал полковник.— Разговор к тебе есть.
Густобровое лицо его внешне казалось спокойным, бесстрастным. Вряд ли он шел в батальон ради того, чтобы уточнять, в каком состоянии прибыл из увольнения танкист. И захватившее Загорова чувство беспокойства сменилось уверенностью, что речь пойдет о чем-то другом. О чем же?
Между тем Одинцов пристальным взглядом окинул знакомую ему комнату. Те же здесь шкаф, сейф, телефон, на том же месте висит план-календарь по боевой и политической подготовке. «Так выглядела канцелярия и тогда, когда я был здесь командиром батальона,— подумал он, присаживаясь к столу.— Пол только заново покрасили да мебель передвинули...»
— Садись, Алексей Петрович,— пригласил он комбата и поднял голову, потянул носом.— До чего прокурена канцелярия! Так и кажется, что тебя заперли в старую табакерку.
Только что присевший Загоров поспешно встал, распахнул окно.
— Начальник штаба зело обкуривает ее. Сколько ни говорю, не могу пронять.— Он снова сел.— Вот уедет Корольков, заново побелю здесь и тогда не разрешу никому курить, и сам не буду.
Одинцов сдержанно усмехнулся, говоря:
— Ну а пока давай задымим. — И достал папиросы.
«Скажу бате, что Виноходова нужно перевести в хозяйственный взвод. Пусть свиней пасет, довольно панькаться с ним, — думал Загоров, тоже закуривая. — Командир роты прав: танк грозная боевая машина, и ее следует доверять исправному, а не разболтаному солдату».
А секундой позже предостерег себя: командир полка зашел неспроста. Очевидно, у него важное дело. Разумнее будет выслушать, нежели упреждать его разговор просьбой.
Ждать пришлось недолго. Затянувшись разок-другой дымком и глядя в открытое окно, Одинцов начал:
— Дошли до меня слухи, Алексей Петрович, что у тебя оформилась некая фронтовая философия. Посвяти в нее меня, грешного, ежели не секрет.— Он повернулся, пытливо глянул на комбата. В глазах светилась осуждающая ирония.
Загоров смутился. Строгое лицо его порозовело от волнения.
— Секретов от вас не держу.— И погасил сигарету. Он понял, что беседа назревает серьезная, защитно нахмурился. Однако у него и мысли не было, чтобы уклониться от неприятного, судя по всему, объяснения. Он был военным, к тому же сообразительным человеком, нужную мысль умел выразить до предела сжато и ясно. К тому, что высказывалось раньше, добавил только:
— В целом это система мер по воспитанию у солдата моральной готовности вступить в бой.
Одинцов помедлил, вскинул широкие темно-русые брови.
— Да, с перцем твоя философия,— заметил он.— С непривычки глотку дерет. И шелухи в ней преиз-рядно.
Наступила пауза. Загоров пытливо глянул на командира полка.
— Можно задать вопрос, товарищ полковник?
— Можно не задавать,—понимающе хмыкнул Одинцов.— Зная твой самолюбивый характер, я догадываюсь, что тебе душеньку щекочет... Доложил твой замполит майор Чугуев. Это хотелось узнать?
За внешней любезностью полковника, за его намерением быть объективным проглядывалась хмурость. И лицо его постепенно как бы отвердевало. Резче проступали знакомые, волевые черты.
От Одинцова можно получить такой толчок, что потом будешь долго лететь и кувыркаться. Загоров был озадачен новым поворотом. Разговор получался еще более неприятный, чем он предполагал вначале.
— Да это... Я сожалею, что задал вам такой вопрос.
— Стоит ли сожалеть о пустяках! — буркнул Одинцов, густо выпуская дым изо рта и носа.— Тут посерьезнее дела назревают... Вот Чугуев сообщил мне, что вы с ним якобы не сработались. Как это понимать, комбат?
Лицо у Загорова сделалось расстроенным, в глазах была виноватость. Теперь полковник смотрел на него совсем сурово, как умел смотреть только он, когда бывал крайне недоволен кем-либо из подчиненных офицеров. В таких случаях малодушные, стремясь избежать его вспышки, начинали сразу извиняться, и объяснение получалось путанным. Комбат Загоров был мужественным человеком и не отрекался от своих слов.
— Так и понимать, товарищ полковник,— заговорил он, подавляя волнение.— Мы с замполитом в разные стороны тянем. А это значит, что проку от нашего сотрудничества не больше, чем от рака, лебедя и щуки в известной басне. Лучше сказать об этом прямо и честно, чем молчать. Я и сказал.
— Похвально, похвально... Так и сказал — с раздражением, под горячую руку?
— Может, и под горячую. Но все было заранее обдумано.
— И долго ли думал, чтобы ляпнуть такую невразумительную фразу: «А вы мне не нравитесь»?
Да, конечно, получилось глупо. Впав тогда в спорный и нетерпеливый тон, бухнул именно эти слова. И Чугуев вправе был подумать, не нравится он потому, что осудил фронтовую философию комбата. Неожиданно уразумев это, майор растерянно заморгал.
— Ой, Загоров! — вздохнул полковник.— Я вижу, ты уже догадался, какую нелепую шутку сыграла над тобой твоя философия. Но ты еще не все понял... Ну-ну, я слушаю тебя!
Майор продолжал. Да, он тогда начал неприятный разговор не лучшим образом. Но суть-то от этого не меняется, поскольку у них давно уже назревал разлад по различным вопросам.
— А конкретнее?
— Можно и конкретнее.
Ему стало жарко, он достал платок и вытер шею.
— Началось из-за направления в воспитании. Я стремлюсь к тому, чтобы батальон стал боевой единицей, собранной в кулак, а замполиту хочется эстетической. Очевидно, у него важное дело. Разумнее будет выслушать, нежели упреждать его разговор просьбой.
Ждать пришлось недолго. Затянувшись разок-другой дымком и глядя в открытое окно, Одинцов начал:
— Дошли до меня слухи, Алексей Петрович, что у тебя оформилась некая фронтовая философия. Посвяти в нее меня, грешного, ежели не секрет.— Он повернулся, пытливо глянул на комбата. В глазах светилась осуждающая ирония.
Загоров смутился. Строгое лицо его порозовело от волнения.
— Секретов от вас не держу.— И погасил сигарету. Он понял, что беседа назревает серьезная, защитно нахмурился. Однако у него и мысли не было, чтобы уклониться от неприятного, судя по всему, объяснения. Он был военным, к тому же сообразительным человеком, нужную мысль умел выразить до предела сжато и ясно. К тому, что высказывалось раньше, добавил только:
— В целом это система мер по воспитанию у солдата моральной готовности вступить в бой.
Одинцов помедлил, вскинул широкие темно-русые брови.
— Да, с перцем твоя философия,— заметил он.— С непривычки глотку дерет. И шелухи в ней преиз-рядно.
Наступила пауза. Загоров пытливо глянул на командира полка.
— Можно задать вопрос, товарищ полковник?
— Можно не задавать,—понимающе хмыкнул Одинцов.— Зная твой самолюбивый характер, я догадываюсь, что тебе душеньку щекочет... Доложил твой замполит майор Чугуев. Это хотелось узнать?
За внешней любезностью полковника, за его намерением быть объективным проглядывалась хмурость. И лицо его постепенно как бы отвердевало. Резче проступали знакомые, волевые черты.
От Одинцова можно получить такой толчок, что потом будешь долго лететь и кувыркаться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42