«Совсем, совсем мальчишки!.. Не изменились ли они, не утрачивают ли бойцовские качества? — На мгновение комбат почувствовал тревогу, но тут же успокоил себя: — А почему они должны измениться?.. В них есть все, что было в отцах, когда они во весь рост поднимались в атаки под пулями. Понадобится — встанут и сыновья. Только вот беспечны они не в меру...»
Он на минуту прервал свои раздумья, прислушиваясь к тому, что говорилось на собрании. Как и следовало ожидать, страсти накалялись. «Так в чем я не прав? — вернулся комбат к важным для него размышлениям.— Ведь я забочусь, чтобы эти самые парни не ходили недоспелыми арбузами, а становились доблестными бойцами, готовыми к любым
испытаниям. Если не пригодна для этой цели фронтовая философия, то необходим какой-то другой ускоритель для созревания солдатских душ». Комбат Загоров принадлежал к числу ищущих людей. Волевой, энергичный, любящий власть и славу, он постоянно был занят решением важного вопроса: как сообщить танкистам побольше нужных знаний, привить необходимые в бою навыки. Но при этом забывал об одной важной истине: людей надо не просто обучать, не просто добиваться, чтобы они мужали, но и воспитывать.
Разумеется, теоретически он знал, что обучение и воспитание — единый процесс, и на словах был за такой процесс. Но поскольку больше налегал на обучение, то не всегда придерживался золотого правила, а то и пренебрегал им. И словно в назидание ему, поведение Виноходова напоминало о тонкости и сложности воспитательной работы.
«Имениннику» задавали вопросы, и он стоял злой, неуступчивый, щуря глаза. Поднялся Индришунас, который до этого был в дружеских отношениях с ним. Хмурясь и глядя не в лицо ему, а куда-то на мундир, начал:
— Вот ты, Гурьян, сказал нам: выпил потому, что тебе изменила девушка — вышла замуж за другого...
— Ну, сказал. Мало ли что можно сказать!
— Да нет, ты не увиливай. Ты же говорил мне совсем другое, когда перед отъездом на полигоне получил от Жанны письмо... Может быть, повторишь сейчас при всех?
— Кому это надо? — презрительно отмахнулся Вино-ходов.
— Нам это надо! — В голосе Индришунаса вдруг появились жесткие нотки.— Еслиф ты боишься, то придется повторить мне.— Механик чуть выждал и продолжал при общем молчании:—Ты тогда сказал: «Слушай, Ионас, у меня потрясная новость!.. Жанка вылетела замуж, и за кого?.. За какого-то инженеришка с тощим окладом. Вот же дура ненормальная! Не могла посолиднев чувака найти».— Он повернулся к Гурьяну.— Верно я говорю?
В ответ — ни слова.
— Ну молчание — тоже согласие,— насупленно молвил механик.— Значит, у тебя не было причин для выпивки, и выдумал ты все для того, чтобы разжалобить нас, чтобы тебя не слишком больно хлестали за твой некрасивый поступок.— Он вытер вспотевшее от усердия лицо носовым платком и сел.
Поднялся сержант Адушкин, заговорил протестующим голосом:
— Тут надо внести уточнение: у солдата нет причины для выпивки и не может быть... Помню, мой отец рассказывал про ночной бой. Немцы неожиданно атаковали наши позиции. Все вскочили, схватились за оружие. Нападение отбили, нанесли врагам урон, да и сами потеряли многих товарищей, погиб любимый командир. Вернулись в землянку и опешили: один боец спит себе, как ни в чем не бывало. Еле-еле растолкали его. Пьян в стельку! Вечером ходил со старшиной получать ужин, встретил земляка из снабженцев, раздобыл флягу спирта.
Адушкин помолчал, кашлянул от приступа волнения.
— У того бойца как будто тоже была причина: земляка встретил. Привела эта причина к беде. Суд был короткий, на месте, под горячую руку... Так что, если у кого есть охота искать причины для выпивок, не забывайте, к чему это иногда приводит.
«Молодец все-таки Адушкин! —подумал комбат.— Ах, молодец... А Виноходов оказывается еще тот фрукт. Как был бессовестным лгуном, так им и остался. Панькаться с ним нечего».
Слово попросил механик младший сержант Савчук. Это был белокурый, мускулистый, бодрый крепыш. Выйдя на трибуну и поерошив короткие, зачесанные набок светлые волосы, начал с иронией:
— Мы с Виноходовым одногодки, вместе пришли сюда из учебки. А шо ж получается? В мене давно второй класс, готуюсь на перший, а он от третьего оторваться не может. Прирос к нему! Получается, шо человек не думает о службе. Как пришел в армию ничего не знающим, так и уйдет с низкой солдатской квалификацией. И как был рядовым, так рядовым и остался...
После Савчука выступил заряжающий Усачев, солдат первого года службы. Честный, простодушный парень с темными пятнышками от угрей на лице, он сильно волновался. Коротко и шарообразно остриженные волосы на его темно-русой голове стояли дыбом. Он говорил не очень складно, с паузами:
— От Гурьяна только и слышишь: вкалывайте, салаги, а мы свое уже отслужили.., Пойдем, салага, в столовую, кефиром угощу, потом отработаешь за меня на кухне.— Пауза.— А я в колхозе хребтил до армии. Да... И мне уже повестку принесли. Да... А трактор я не бросил: пахота осенняя шла.
— К чему вы клоните? — спросил Адушкин, когда оратор сделал очередную затяжную паузу.
Вопрос помог Усачеву сформулировать свои мысли.
— К чему?.. Что как там трудятся до последней минуты, так и в армии надо служить до последнего дня. А не кричать за полгода вперед по-куриному, что ты яичко снес. У меня все.
В выступающих не было недостатка, и виновнику пришлось выслушать немало язвительных, осуждающих слов. Наконец дошел черед и до него.
— Нам хотелось бы знать, как вы сами расцениваете свой поступок, и как думаете вести себя дальше,— молвил Адушкин, обращаясь к Виноходову.
В наступившей тишине тот поднялся, явно рисуясь под многими, нацеленными на него взглядами. На чернявом лице читалось презрение ко всему происходящему.
— А мне нечего сказать! Кончайте, надоело слушать. Это был вызов, и комсомольцы почувствовали сразу.
Установилась наэлектризованная тишина. Затем по рядам собравшихся прошло какое-то решительное движение.
— Брось хорохориться, Гурьян! — предостерег его Индришунас.
А Савчук насмешливо обронил:
— Ишь поднадул губы, распрындился!
Послышалось еще несколько возмущенных замечаний. У председателя собрания заметно посуровело лицо, напряглась кожа на лбу.
— Тихо, товарищи! — потребовал он, поднимаясь.— Это не каприз — это оскорбление, пощечина всем нам.— Адушкин помолчал, обводя взглядом лица танкистов.— Да, это пощечина! И мы требуем, чтобы Виноходов сейчас же извинился.
Забияка выпрямился, воинственно расправив плечи, заговорил с саркастической насмешкой:
— Большой привет с большого БАМа! Вы шпыняли меня, как пацана, осмеяли, а я перед вами же буду извиняться! Хорошенькое дело придумали. Развели тут детский сад.— Он раздраженно дернул плечами и отвернулся к окну. Дескать, вот как презирает всю эту воспитательную канитель.
Короткие брови сержанта Адушкина плотнее сошлись на переносице, в голосе захмурилась угроза:
— Еще раз требую: извинитесь за нанесенное всем оскорбление!
— А я не буду! — кликушески изломался солдат. В глазах, устремленных на комсомольского вожака, был вызов.— Сказал, не буду, и точка. Что вы мне сделаете? Ну что?
— Ведите себя прилично, Виноходов! — вмешался Чугуев, и осуждающе покачал головой.— Не забывайте, где вы находитесь.
В ленкомнате нарастал ропот возмущения. Теперь говорили все.
— Тише, товарищи! — недовольно воскликнул Адуш-кин, а когда шум улегся, продолжал: — Виноходов уверен, что мы ничего не сделаем ему. Видимо, на любое из взысканий, какое объявят, он попросту начхал. Что ж, давайте подумаем, как быть.
Собрание снова взбудоражилось. Слышались выкрики:
— Влепить ему строгача!
— Написать на завод, где он работал!..
Сержант наклонился к замполиту батальона, советуясь. Потом выпрямился с той непреклонной решимостью, которая присуща уверенным в себе людям. Поднял руку, дождался, когда утих шум, заговорил спокойно, рассудительно:
— Оскорбительное и вызывающее поведение Вино-ходова на собрании вынуждает нас принять неотложные меры. Выношу на ваше голосование. Первое. Лишить Виноходова слова и отложить рассмотрение его персонального дела, поскольку вины он своей не осознал, ведет себя крайне бестактно. Кто за это предложение, прошу голосовать.
Неожиданный поворот в ходе собрания вызвал среди присутствующих замешательство. Не все понимали, куда клонится дело, и потому руки поднимали неохотно. А все-таки предложение приняли.
— Второе,— оживился Адушкин,— Виноходов сегодня оскорбил нас, выразил нам свое презрение. Мы отворачиваемся от него, выражаем ему свое презрение—лишаем его товарищеского общения и участия. До тех пор, пока не извинится.
Гурьян беспокойно оглянулся, не видя ни в ком сочувствия. По его спине прошел холодок. Однажды ему довелось познакомиться с этим тягостным наказанием. В шестом классе он, второгодник, обидел девочку, а затем поколотил паренька, который вступился за нее, и на собрании по предложению старосты класса все отвернулись от него. Дело зашло так далеко, что ему пришлось переводиться в другую школу. А здесь-то не переведешься!
— Кто за это предложение...
Виноходов резво вскочил; на чернявом лице были растерянность и раскаяние.
— Обождите! — попросил он.— Обождите...
— Шо, припекло! — насмешливо кинул Савчук. Ни один мускул не дрогнул на лице Адушкина.
— Виноходов, мы только что лишили вас слова. Говорить с вами будем теперь лишь на следующем собрании.
— Но я хочу извиниться.
— Об этом скажете после принятия решения.— Председатель снова обратился ко всем: — Кто за второе предложение, прошу голосовать.
На этот раз танкисты единодушно вскинули руки и как бы сразу отдалились от Гурьяна. Он сел и сдавил ладонями голову.
— Третье. Написать письмо по месту призыва. Пусть работники военкомата разъяснят гражданам Виноходо-вым, что те десятки, которые они часто присылают, оказывают на их сына разлагающее влияние: он стал на путь пьянства. Кто за это предложение, прошу голосовать.
«Вот это взяли его в оборот! — ликовал в душе комбат, поглядывая на комсомольцев.— Вот тебе и мальчишки!.. Все же коллективное мнение — великая сила. Тут для упрямца один выход — покориться».
Майор Загоров гордился своими танкистами, испытывал чувство восхищения. Ему казалось, что он открыл для себя новую истину, хотя, понятно, истина была старая... Неожиданно поймал на себе торжествующий, насмешливый взгляд Чугуева. И тут же понял, что хотел сказать замполит: возвышай эту коллективную силу, поддерживай, умело опирайся на нее.
«Да, Василий Нилович, раззул ты мне глаза! — радовался и досадовал комбат.— Если эта сила в трудный час примет решение стоять насмерть, так и будет. А попытайся кто-нибудь не подчиниться, как Виноходов, его остановят взглядом, словом, а то и выстрелом...»
— Разрешите? — попросил Индришунас и поднялся, рослый, плечистый, со следами волнения на лице.— Я так думаю: надо, чтобы его мать не только не присылала сынку «пьяных» денег, но чтобы и не имела нехорошего заработка... Не знаю, как лучше выразить... Пока Гурьян среди нас, мы не допустим его к плохому, а вернется он осенью домой, и снова пойдет по старой дорожке.
— Понял,— сказал Адушкин, размышляя.— Итак, четвертое. Обратиться в соответствующие органы, чтобы те проверили, какие левые выручки считает гражданка Виноходова. Кто — за?
Когда все дружно подняли руки, он подытожил:
— Единогласно.— И что-то подчеркнул на листке бумаги.— Что ж, я думаю, прислушаются к нашему мнению.
Опечаленный и растерянный, Гурьян слушал это словно во сне, словно со стороны смотрел, как решается его участь. И сознание нелепой ошибки овладело им. Нет, он вовсе не жалел, что выпил и опоздал из увольнения, он жалел, что опрометчиво повел себя на собрании. Как они могли столь быстро и глубоко разглядеть его?.. Да, Гурьяна не испугали бы ни выговор, ни исключение из комсомола. Сколько раз, помнится, мать пеняла ему: «Ни к чему комсомольство тебе, сынок. Только нервотрепка да лишний расход».
— Еще предложения будут? — спросил Адушкин, обводя взглядом притихших в осознании происходящего товарищей.— Тогда сделаем исключение и послушаем Виноходова.— И сел, суровый, неуступчивый. «Посмотрим, что теперь запоешь!» — читалось на лице.
Забияка поспешно вскочил, сделал глотательное движение, так как пересохшее горло плохо повиновалось ему.
— Я прошу ребят извинить меня.— Голос у него дрогнул.— Я тут погорячился... думал, это так...
Урок был предметный. В ленкомнате установилась выжидающая тишина. Адушкин^поднялся, Губы его были жестко сужены.
— Перед этим вы заявили, что мы развели тут детский сад,— хмуро начал он:—Так вот, извинения принимаются сразу в детсадике. А мы подождем и посмотрим, как вы прилежной службой, достойным поведением докажете готовность к раскаянию. Вопрос об извинении, как и ваше персональное дело, рассмотрим на очередном собрании. Возражений нет? — спросил он сидящих в зале.— Голосовать не будем. Повестка дня исчерпана.
Танкисты поднялись и, сдержанно переговариваясь, двинулись к дверям. Гурьяна обходили, точно боялись нечаянно задеть. Он смотрел на всех жалкими, виноватыми глазами. Да, с ним теперь никто не заговорит, не пошутит. До следующего собрания.
Комбат и замполит вышли вместе. Оба были задумчивы. «Такие меры посильней встряхивают душу, чем любые другие»,— размышлял Загоров, поглядывая на шагавшего рядом Чугуева. В нем было много чистого, ясного света, доброты и мудрости. Как же раньше не замечал он этого? Вздохнув, признался:
— Ну, Василий Нилович, убедил ты меня нынешним собранием, что не нужно выдумывать никакой фронтовой философии!
— Если так, я рад,— отозвался замполит и добродушно заметил: — Это просто стечение обстоятельств.
— Почему просто?.. Ты эти обстоятельства направил куда нужно и как раз ко времени. Раньше я так думал: проводятся собрания, налажена политработа — и ладно. А вот сегодня понял: иной раз на таких собраниях люди наново рождаются.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42