Достань ее из моей дорожной сумки.
- Умничка! Сейчас достану. А помидорчики знатные, особое мерси тебе за них. Отменные.
Сели завтракать. Веяло неким семейным торжеством. Борис Петрович разливал в рюмки вино.
— У нас нынче прямо-таки лукуллов пир! — восклицал он.— Не хватает только соловьиных язычков.— Вознес бокал и заговорил стихами:
Ах, я дивлюсь, что продают его виноторговцы! Где вещь, чтоб ценностью ему была равна?..
— Омар Хаям, товарищи.
Евгений вдруг почувствовал прилив дерзкой отваги,— Лена сидела напротив него. Подняв бокал, возразил актеру тоже стихами:
Вечный хмель мне не отрада, Не ему моя любовь, Не тяну я винограда Одуряющую кровь...
- А это Афанасий Фет,— сказал он, чуть выждав. Кстати, вспомнилось четверостишие. Девушка одарила его улыбкой.
— Браво, Женя! — рассмеялась Кира Андреевна.— Но давайте все же выпьем. С дороги хочется есть. Мы проголодались...
— Первый тост за наших милых ребят,— предложил хозяин.
Опорожнили бокалы и занялись едой. Хозяйка с заботливым и ласковым видом подкладывала им в тарелки то одно, то другое. Но вот она обратилась к мужу:
— Боренька, давай еще по одной!
Он разлил вино, говоря, что второй тост ему хочется выпить за своего земляка, за племянника,— уточнил он с веселой улыбкой.
— Отставить липового племянника! — сказал Евгений.— Пьем за дядю.
— В таком случае дядя тоже липовый, — резонно возразил актер.
— Нет, дядя, что надо,— вмешался Анатолий.— Но знаете, что?.. Давайте выпьем за вашу семью. Мы рады, что познакомились с вами.
Тост был принят.
— Лена, что же ты не ешь? — спросила мать.
— Смотрю на это чудо,— отвечала девушка, придвигая к себе вазу с розами. — Какие у них тонкие и нежные лепестки! Цвета весеннего утреннего солнца. Интересно, какой это сорт?
— Это Глория Дей,— уверенно ответил Евгений,—? весь озарившись.— Прекрасный зимостойкий сорт. Вывел его француз Мейон.
Ему стало жарко от гордости, что все с таким вниманием слушают его, что Лена не спускает с него своих ясных глаз.
— Как раз, когда Мейон осуществил свою давнюю мечту, Францию оккупировали фашисты. Цветовод вынужден был отправить плод своих многолетних трудов в Америку. Там в сорок пятом новый цветок участвовал в конкурсе роз, ему дано было название «Мир». Сам цветовод окрестил свое детище «Мадам Мейон» — в честь матери. А Глорией Дей розу позже назвали немцы. К нам она завезена из Германии. У нас и закрепилось последнее название.
Увлекшись, он чуть не рассказал, как его отец мечтал вырастить нечто подобное, но вовремя спохватился и умолк. Его начали спрашивать, откуда столь основательные познания, и отвечая, Евгений сослался на покойного отца, цветовода-любителя.
— Так тебе, значит, товарищ посоветовал? — спросил Борис Петрович молча сидевшего Анатолия.
Парень оживился, на смуглом лице заиграла улыбка.
— Нет, я полагался на собственное чутье.
— Что ж, оно тебя не подвело.— Актер обратился к жене.— А знаешь, Кирилл, моя Русиновка теперь знаменита.
— А как же! — воскликнул Анатолий, обрадовавшись возможности вступить в разговор, и весь как-то ясно озарился.— Три Героя, два генерала и один народный артист...
Евгений шутливо дополнил:
— И один будущий маршал! Анатолия это нимало не смутило.
— А что1 Я тоже не в поле обсевок.— И лукаво косясь на юную соседку, спросил: — Как, Лена, хочешь быть женой маршала?
— Маршал мне подходит! — рассмеялась она.
— А ты — маршалу,
«Ишь, он уже и заявку сделал! — ревниво и недовольно поморщился Евгений.— Однако не теряешься ты, Русинов».
— Но маршальская дорога не из легких,— заметил хозяин.
- Когда любишь дело, трудности не помеха,— отвечал Анатолий.
Борис Петрович внимательно посмотрел на него.
— Тогда я верю, что далеко пойдешь. Напористости тебе, видно, не занимать.
— Толя редкий человек,— с юмором подтвердил Евгений.— Когда миллионы зрителей во время очередного матча на первенство мира по хоккею с шайбой сидят у голубых экранов, он может спокойно зубрить устав.
— Ну, Женя, ты и загибаешь! — хохотнул товарищ, крутя головой.
Это вызвало общий смех. Евгений заметил, что Лена время от времени поглядывает на земляка своего отца. И не без интереса. Вот опять сверкнула в его сторону глазами — парень тотчас повернулся к ней. Он очень чуток, Толя Русинов. Сейчас в нем видится что-то мальчишеское, живое, непосредственное и как бы наивное. Но Евгений-то отлично знает, какая у друга проницательность.
Разговор сделался совсем приятельским. Кира Андреевна добродушно молвила:
— Забавные вы, ребята! Скучать, наверное, не умеете.
— Да всяко бывает, — отозвался Анатолий. — Вот, помню, в бытность курсантом посадили меня на гауптвахту — там я поскучал.
Кажется, он собирался рассказать о том, за что его тогда наказали, но Лена упредила его вопросом:
— А что, на гауптвахте разве тяжело сидеть? Анатолий усмехнулся, иронически дернув губами.
— Сидеть было бы легко, ежели бы табуретки не забирали.
— Лена думает, гауптвахта — это нечто среднее между санаторием и туристской базой.
— Зачем так упрощенно, папа? В моем представлении гауптвахта — это отдельная комната с мягким креслом и персональным трюмо. Наказанный солдат исправляется там, сидя перед зеркалом и стыдя свое собственное отражение.
Кира Андреевна смеясь, захлопала в ладоши.
— Браво, браво! Один— ноль в пользу Лены.— И повернулась к мужу. — Боренька, тебя сегодня что-то бьют!
— Даже собственная дочь, — притворно вздохнул актер.
Такого шумного завтрака, должно быть, давно не бывало в этой квартире. Хозяйка предложила еще один тост — за веселых и находчивых. Его тут же прикипи.
Анатолий держался именинником. Улыбка не сходила с его лица, темные глаза сверкали. Поймав на себе взгляд девушки, он долго не отпускал его, адресуя Лене то, что говорил,— как погорел на недавних стрельбах.
— Лена, за тобой остался тост! — сказал отец. — Нам бы хотелось услышать его.
Девушка задумчиво подняла бокал.
— Давайте выпьем, знаете за что? За осуществление мечты.
— Не оригинально, — возразила ей мать. — В наше время осуществление мечты — в руках каждого мечтающего.
— Э-э, не скажи! — вмешался Борис Петрович.— Вот я мечтал, что моя дочь станет известной актрисой, убеждал ее, чтобы не губила свой талант, шла в театральный институт. А она поступила в медицинский.
— У каждого своя звезда, папа.
— Хороша звезда! Всю жизнь в чужих болячках копаться.
— А это ничуть не хуже, чем со сцены чужие слова произносить.
Лейтенанты с интересом слушали спор между отцом и дочерью.
— Драматург и актер несут свет правды, добра, красоты, и мир одинаково благодарен им обоим,— с достоинством парировал Борис Петрович.
Лена отвечала не менее убежденно:
— Врач несет людям исцеление от недугов, и человечество также благодарно ему... Вот Толя сказал, что не успокоится до тех пор, пока не станет маршалом.— Она движением головы откинула наползавший на бровь локон.— Может, он им и не станет. Но верится, будет упорно идти к своей звезде, как шел к ней ты, папа, «як идут многие другие. Вот за это я и поднимаю бокал.
— Присоединяемся! — горячо поддержала ее мать, очевидно, жалея о недавнем промахе.
Когда вылили, актер проникновенно сказал:
Что ж, Ленок, признаю: ты меня сегодня убедим.
И склонился над своей тарелкой,—не то ел, не то наелся. Напорное, думал о чем-то.
— Итак, два юных дарования сделали заявки на будущее,— с живостью подвела итог хозяйка и обратилась к Евгению.— А теперь вы, Женя, изложите нам свою жизненную программу.
Лейтенант пожал плечами, смутившись, но тут же нашелся и шутливо кивнул на товарища:
— Да разве за будущим маршалом угонишься! Не так-то просто...
— Не прикидывайся скромнягой, — ухмыльнулся Анатолий.— Твои-то задумки мне ведомы — вместе дорожку заказывали. Могу напомнить, что сказал командир при подведении итогов за зиму: идти вам, Дремин, по досрочной дороге до высокого финиша.
— А что это такое, если не секрет? — спросил Борис Петрович.
— Не секрет... Всем, кто так шагает, как Женя, досрочно присваивают очередные звания, назначают на должности с повышением.
— О, так это неплохая дорога!..
Неожиданно позвонили из театра. Главный режиссер попросил Бориса Петровича играть в дневном спектакле: заболел один из актеров, а заменить некем. Хозяин вздохнул и начал собираться.
Завтрак закончился несколько минорно. Анатолий и Евгений тут же встали из-за стола, попрощались, понимая, что Кире Андреевне и Лене хочется отдохнуть после дороги. Их тепло проводили, приглашая заезжать, когда выберется время. .
Перед утренним разводом сержант Адушкин, хмуря брови, заученно докладывал комбату:
— Товарищ майор. За время моего дежурства рядовой Виноходов вернулся из городского увольнения в нетрезвом состоянии. Других происшествий не случилось.
Рывком опустил руку, прижал ее к туловищу и умолк, ожидая разрешения крикнуть «вольно!» В коридоре замерли два солдата и прапорщик Микульский. Они не имели права сдвинуться с места, пока на то не дана команда. А комбат досадливо медлил.
Но вот он повел глазами на неподвижно замерших танкистов, обронил «вольно!». Когда Адушкин во весь голос повторил магическое, оживившее людей слово, Загоров спросил:
— Приходько и Дремин здесь?
— Да, в канцелярии роты. Разговаривают с Вино-ходовым.
У сержанта был опечаленный вид: переживал за то, что случилось.
— Дежурному по полку докладывали?
— Еще ночью.
«Значит, батя знает об этом»,— приуныл Загоров, направляясь в ротную канцелярию.
У него была постоянная потребность делать что-то связанное со службой. И сегодня он шел в полк с деятельным желанием приняться за свои хлопотливые обязанности. А тут на тебе! Словно дубиной по голове. «Теперь весь день пойдет кувырком,— подумалось невесело. — И вечером не жди утешения: с Аннушкой у меня, видимо, тоже наметился разлад...»
В канцелярии второй роты было тесно. Капитан Приходько без фуражки, коротко стриженый, круглоголовый, сидел у окна за столом. Перед ним неподвижно стоял проштрафившийся танкист. Чернявое лицо его застыло, словно на фотоснимке. Темные прилипчивые глаза неотрывно смотрели на офицера. В них не было ни виноватости, ни раскаяния — одно терпеливое равнодушие.
Командир взвода стоял чуть в сторонке, заложив руки за спину, надвинув фуражку на брови. На лице читалась удрученность.
При появлении комбата Приходько встал из-за стола, доложил:
— Товарищ майор, разбираюсь в проступке рядового Виноходова.
Загоров поздоровался с ним за руку, прошел к окну и, вернувшись, кивая на загулявшего механика, спросил Дремина:
— Напоминали ему перед тем, как вручить увольнительную, что употреблять спиртное солдату запрещено?
Лейтенант замешкался с ответом, беспомощно глянув на командира роты. «Ах да, они с Русиновым были в театре,— вспомнил комбат и насупился.— Взводный беспечно прогуливается на мотоцикле, а солдат делает что хочет».
— Я сам выдавал увольнительные, товарищ майор,— отвечал капитан Приходько, — Каждому персонально напоминал о правилах поведения з увольнении, Винохо-дову— особенно. Слабина его известна.
Загоров обдал солдата ледяным взглядом, губы его вытянулись в жесткий шнурок.
— Так в чем дело,товарищ Виноходов?
Танкист вяло пошевелил плечами, сделал глотательное движение, силясь сказать что-то в свое оправдание и явно ничего не находя. Перед лицом сурового комбата, перед его высокой, самим законом освященной требовательностью вдруг оказались мелкими и эгоистичными все те побуждения, которыми он руководствовался вчера.
— Так в чем дело, вас спрашивают? — громыхнул майор.
В канцелярии установилась томительная тишина. Присутствующие, казалось, не смели вздохнуть на полную грудь. По своему характеру Загоров был импульсивным, вспыльчивым человеком. Потому и вскипел, потерял над собой контроль. Но он обладал незаурядной умственной силой, и после вспышки взял себя в руки.
— В чем дело, почему молчите? — спросил уже нормальным голосом.
Виноходов оставался невозмутим, не принимая уступчивости комбата. В его ушах еще гремел злой окрик. И забывая о своей вине, снова вспоминая все то, что его толкнуло на выпивку да еще обижаясь на майора, он выдавил из себя:
— Нечего мне объяснять. Употребил — и все. Поняв, что бесцеремонность вызывает отпор, Загоров перешел на иронический тон:
— Ловко у тебя, братец, получается!.. Захотел — и выпил. Завтра захочется — брошу службу, уеду домой к маме. А дальше что? — Майор повернулся к командиру роты.— Видели героя! Употребил — и все... А дисциплина? а устав? а присяга? Об этом подумал?
Возбуждаясь, он снова заговорил жестко, поджимая губы после каждого слова. Он тоже был человеком. Его не только возмущала, но и обижала беззаботность, с какой Виноходов относился к службе, святая святых безопасности государства. Однако слова его не достигали цели: между ними как бы разрушились те отно-
шения, которые в подобных случаях устанавливаются между виноватым и обвиняющим. Солдат занял непримиримую позицию, и на лице его было написано: «Вы только и знаете, что требуете, а понять человека и не подумаете...»
Разумеется, он скорее делал вид, что его надо понять,— понимать было нечего. Загоров видел это, и в голосе его настойчиво звучало осуждение. Он припомнил гуляке его прошлые грехи, недавнюю оплошность на болоте.
Обидчивый, склонный к мнительности, танкист кривя губы и отворачиваясь, глухо ответил:
— Теперь начнете валить все, что было и чего не было.
Комбат еще больше нахмурился.
— Я не валю на вас, товарищ Виноходов! Я напоминаю вам о вашей священной обязанности. Вам служить в армии два года. Это незначительный срок, и вполне можно не омрачать его проступками, не портить кровь себе и командирам. Вы прекрасно знаете, что у воина на все личное — строгая диета. Так соблюдайте же ее честно. Она богата витамином сдержанности, который предохранит вас от многих глупостей в последующей жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42