Перебирает их пальцами, мысленно ухо-дя в пространный разговор со своей Аннушкой. Поже-лав жене и детям доброго здоровья, перечислив всех родственников и знакрмых, кому велел кланяться, переходит к главному, ради чего именно сегодня начинает это письмо.
«Радость у меня превеликая. Представлен я к высшей награде — Герою. Ты удивишься: за какие такие дела? А вот сейчас вкратце расскажу».
Написав эти строки, Иван Семенович откладывает карандаш в сторону и идет к окошку. Там шумит на ветру поредевший сквер, окантованный ажурной чугунной решеткой. Выглядит он запущенным. Часть деревьев спилили артиллеристы, чтобы не мешали вести огонь с закрытых огневых позиций; теперь долго этим елям и
кленам лежать с необрубленными ветками. В другом месте пророс бурьян — видно, и самим немцам было не до присмотра за сквером. Там и тут — лужи; в них беззаботно барахтаются воробьи. А прямо к скверу подступает острым углом подраненный двухэтажный дом; старая крыша пробита снарядом, черепица на прохожей дорожке осталась неубранной. Другие здания тоже угрюмо смотрят выбитыми стеклами, но повреждены легонько. Вообще улица эта узкая, вея забита исковерканными автомашинами и повозками.
Часа три тому назад Иван Семенович вроде бы и не замечал ничего этого. Да и когда было смотреть по сторонам? Едва успевал со своим новым помощником устанавливать пулемет то на чердаках домов, то прямо в комнатах, а то и в подвалах. Били по снайперам и пулеметчикам, мешавшим продвижению батальона. Намаялись основательно.
«Вот об этом и следует сообщить, военной тайны тут никакой нет»,— решает Якименко. Он возвращается к столу, а карандаш его не слушается. «Зачем все это пересказывать жене?—сомневается он.— Надо о домашних делах посоветоваться». Комната наполняется резким и протяжным звоном — заговорил до этого все время молчавший квартирный телефон. Кто-то из бойцов поднимает трубку, машинально отзывается;
— Алло, алло! Якименко недоволен:
— Это же немцы проверяют, занят ли дом русскими, определяют наш передний край.
— Негоже выдавать секреты,— поддерживает его разведчик Дегтярев.
— Пулемет блестит, как тульский самовар,— слышит Иван Семенович скороговорку своего помощника, но на этот раз не удостаивает его похвалы. Некогда.
«Собственно, почему бы мне и не рассказать о своих боевых делах? Да и с кем в первую очередь разделю радость, как не с женой. Пусть и дети узнают...» — Иван Семенович успокаивается, и вновь на тетрадочный лист бумаги ложатся ровные строчки.
Напомнив о боях в городе, он подытоживает: «Когда представляли к награде, комбат подсчитал, что за последние три дня я истребил свыше 60 вражеских солдат и офицеров, подавил огонь десяти пулеметных точек и двух дзотов».
Одолев эту нескромную, как он считает, фразу, Якименко достает из кармана перочинный Ножик, чтобы подточить карандаш. А в сознании отчетливо встает тот дзот, к которому так долго пришлось ползти.
...За. полчаса до атаки полыхнули осветительные молнии —Это «катюша» дала залп. А затем с лязгом и скрежетам понеслись два танка. Думали, что пехотинцам нечего будет делать. Но только батальон поднялся, как ожил дзот. Комбат Соин бегал от взвода к взводу и не решался посылать людей на верную смерть. И тут Якименко встретился с ним взглядом. «Я пошел, мой помощник меня поддержит»,— это решение у Ивана Семеновича созрело как-то неожиданно. Выскочил из подворотни и бегом вдоль домов к переулку. Темень, хоть глаза выткни, а из дзота его заприметили. Пришлось распластаться на мостовой. Принял такую позу, будто двигаться уже не может. Пулемет смолк. Якименко знал, что если он подымет голову, то снова полоснет очередь. Но откуда-то взялась сила, что переборола робость. Он приподнялся на локтях и метнул гранату... — Не хотите ли принять душ? — Голос Дегтярева слышится отчетливо, но Иван Семенович не сразу понимает, что ему предлагает закадычный друг,
— Отвяжись!—улыбается Якименко и встает из-за стола.
В комнате ощущается кисловато-едкий запах порохового дыма: он проникает с улицы через разбитое окно и плывет, поднимаясь к потолку. А когда врывается свежий ветер, сразу же пахнет весной. После зимы всегда омолаживается земля. Только человек все одно стареет на год. Иван Семенович подходит к зеркалу и удивляется. Неизвестные доселе легли борозды на лоб, около глаз паутинкой собираются морщины. Но он не чувствует тяжести своих сорока шести лет.
«И тебе, Аннушка, столько же,— размышляет Якименко.— Какой ты теперь стала? На фотографию твою смотрю, часто, перед атакой — всякий раз. С тобой иду в бой, ты оберегаешь меня от несчастного случая. Жаль, что рожать тебе уже поздно, а как бы хотелось сына? Он ведь расти будет после войны, а значит, в тепле и достатке. И, главное, другую мораль исповедовать станет, мораль победы.
Недавно один новобранец спросил меня, сколько патронов расстрелял я за войну. Чудной какой-то, разве
везды на небе сосчитаешь? Так и ответил ему. А сам одумал, что фронтовые дороги от нашей Кубани были руты и извилисты, и ни я, и никто другой не мог твер-о предугадать, сколько доведется прошагать по ним. Но вот взяли Кенигсберг, и теперь можно определенно сказать, что пройти остается короткие километры». И он
пишет:
«Скоро вернемся домой. Хотя посевную опять проведете без нас, мужиков, а уж на уборке урожая мы своих жен пожалеем. Отдохнете после нашего возвращения.
А сеять хлеб и здесь будем. У нас переписывают всех, кто трактором или сеялкой способен управлять. Деревни и фольварки брошены, земля стонет, тоскует по хлебопашцу. Мы ей подсобим.
Рассказывают: тут, в Пруссии, поля хлебодарные, к году и не к году богато родится пшеница — удобрений много и землю поливают хитроумно. А для коров делают загоны из проволоки, без пастухов. Нам бы такое перенять. Коровы все одной масти — пестрые, серо-черные. Дома же в поселениях, пристройки хозяйственные— краснокирпичной кладки. И такое, пожалуй, нам под силу».
Якименко сует руку под гимнастерку, гладит подреберье. Там застрял осколок — это еще под Мелитополем. Два других ранения—в мае сорок третьего и в апреле сорок четвертого — ничем не напоминают о себе: А мелитопольский осколак просыпается всякий раз в ненастье. Но не рассказывать же об этом Аннушке?
Неожиданно для себя он замечает рыжего котенка, что примостился у него на коленях. Невольно гладит его от головы, к хвосту, и будто сам теплеет внутри. «Вот если бы люди не скупились на ласку друг к другу, как бы солнечно было на земле!» — думает вдруг он. А на лист бумаги ложатся слова:
«Какая погода здесь? Как_назло, то туман, то дождь моросит. Нынче солнце тоже не выглядывает. Зато небо от огня полыхает, земля вздрагивает. Это работа нашей авиации. Представляешь?
Сообщу о несчастье с моими друзьями. Юрий Костиков погиб, хоронили его всем полком. Провел он, по существу, всего один бой, а сделал многое. Его и Петра Гостищева к высокой награде представили. Гостищева в госпиталь отправили, но писем от него нет, как бы
беда не стряслась. Комбат наш жив-здоров. И я, видишь, в норме. Вот сегодня каждому у нас выдали похвальные листы с благодарностью товарища Сталина, Это уже четвертая благодарность...
На дорогах встречаю многих из тех, кого угоняли в рабство. Не думал, что здесь столько наших. Смоленские, украинцы, есть и с Кубани. Плачут от радости, что освободили их. Истощавшие, а шагают шибко. Увидел тут один указатель: до Москвы без малого тысяча триста километров. Дойдут, к родной хате сами ноги несут. А версты — они отсюда до дома короче. Так что жди и меня. Обнимаю, твой Иван».
Он преломляет листы бумаги треугольничком, по-детски крупными буквами выводит адрес: «Краснодарский край, Выселковский район, станица Выселки. Якименко Анне Исаевне». Но вот ему кажется, что адрес написан слишком бледно, он прислоняет карандаш к кончику языка и заново обводит буквы. Затем, что-то вспомнив, распрямляет треугольничек и на полях дописывает:
«Про награду мою будущую соседям пока не сказывай. Пусть из газет узнают. А то почтут хвастунишкой. Если же выйдет какая неувязка, так тогда еще и засмеют».
Теперь он снова складывает, письмо и выходит на улицу разыскать почтальона. Оранжевый закат задевает за крыши домов, а там, в вышине, еще не утратили своей белизны облака — эти вечные немые свидетели истории.
МУЖЕСТВО ПРО ЗАПАС
Положение наступающих частей не из легких. Полк Рубцова продвинулся метров на триста и залег. 264-й пока топчется на месте. Артиллерия переносит огонь в глубь обороны противника, однако в первой траншее сразу же оживают пулеметы. Вскоре из-за бугра показываются три танка.
— Где артиллеристы, они что, не видят? —разгневанный комдив набрасывается на начштаба артиллерии Трунова.
Тот оправдывается в телефонную трубку, что оборвалась связь с артполком.
— А рация для музея?
— Поправим промашку,— звонким голосом обещает Трунов.— Сейчас направим туда капитана Лобанова.
Тымчик смотрит на начштаба дивизии Прихно:
— Что же это получается?
— Скоро связь будет восстановлена,— заверяет гвардии полковник,— Мосейчук и Носков этим занялись. Я звонил в медсанбат. Андрианов согласен вернуться в полк. Там сейчас нет ни одного штабного работника.
Кирилл Яковлевич недовольно смотрит в сторону блиндажа, где обычно находятся связисты, но там никого нет — почти все ушли на линию.
...К месту повреждения гвардии старший сержант Олейник ползет по-пластунски, волоча за собой катушку с кабелем. Невдалеке зарывается в землю мина, и связиста забрасывает комьями. Удары не очень чувствительны, только почему-то вдруг становится тесной каска... Яков Васильевич снимает ее вместе с пилоткой и видит, как на подкладке расплываются красные пятна. Надо бы наложить бинт, но прежде следует устранить повреждение. Рука натыкается на оборванные концы провода. Всего сантиметров двадцать не хватает. Натянув, связывает неподатливую проволоку и слышит близкие, все нарастающие звуки канонады. Очевидно, телефонисты передают команды артиллеристам...
Минут через тридцать в штабе раздается звонок. Генерал Тымчик слушает сообщение замкомдива Кари-ды, затем с мрачным видом опускает на колено телефонную трубку.
— В двести шестьдесят четвертом большие потери,— говорит он начштаба Прихно и начальнику политотдела Липецкому.— Погиб командир полка, в живот ранен Моисеев..;5
Кирилл Яковлевич поднимает трубку, приказывает гвардии подполковнику Кариде:
— Принимайте командование на себя!
Бой стихает к рассвету 18 апреля. Утром дивизии приказано оборонять Вальдхалле (поселок, ныне входя- щий в г. Балтийск). Все три стрелковых полка находятся на одной линии. К этому времени обстановка проясняется. Соседями сломлено сопротивление гитлеровцев на высоте, прилегающей к заливу Фишхаузен, очищен Розенталь (п. Новинки), отрезаны пути отхода врагу на косу Фриш-Нерунг (Вислинская коса). Бои
ведутся упорные, не затихают ни на час. Фашисты надеются, что из Пиллау им удастся эвакуироваться, потому на подступах к городу и порту отчаянно защищаются. Однако спасения неприятельским частям нет. На отступившие к побережью разбитые войска все сильнее воздействуют корабли и авиация Краснознаменного Балтийского флота.
В обороне дивизия не засиживается. Вскоре начинается артиллерийская подготовка. То тут, то там полыхают ослепительные молнии «катюш».
К вечеру 25 апреля фашистов удается выбить из Пиллау — последнего опорного пункта обороны врага на Земландском полуострове. В городе и порту полно исковерканной техники — не пройти, не проехать. Приходится расчищать развороченные улицы от завалов, все еще дышащих гарью, разминировать местность.
В настроении людей-—заметны перемены. Все становятся более общительными, веселыми. Радуются бурному росту травы, выпирающей из-под земли, нежной зелени деревьев, ворчливому морю. «Как там, в Берлине?»—звучит повсюду один и тот же вопрос. В первых числах мая из уст в уста передается слух о близкой капитуляции врага. Капитан Заверюха без обиняков, напрямик спрашивает об этом комдива. Кирилл Яковлевич отвечает, что точных данных у него нет, сам он не прочь послушать приемник, как все, верит в скорую победу. Присутствовавший при этом разговоре разведчик Константин Птахов не скрывает радости:
— Все идет как по-писанному, товарищ гвардии генерал...
Отходит в сторону, садится у дороги, снимает вещмешок и, не найдя в нем ничего съестного, теребит за плечо соседа:
— Развязывай свой сидор!
— Ух, мать честная!.. Сухарей нет, одни патроны,— гремит смех, выдавая избыток силы солдата.
— Пусть останутся про запас,— говорит Птахов.— Хуже, если нехватка обнаружится. А насчет еды — потерпим!
Но дивизии больше не приходится пускать в дело оружие.
— Победа! Ура, ребята!
Давно на душе у людей не было так легко и весело!
Кажется, они готовы весь мир одарить улыбками и песнями. Солдаты обмениваются кисетами, зажигалками, ремнями. Тискают друг друга в объятиях, целуются, как школьники играют в «кучу малу». Комдив, заглянув к разведчикам, поначалу растерялся —рота образовала невиданную горку. Заметив генерала, верхние разбежались, нижние, что лежали на земле, едва выпрямились.
В первую мирную ночь, показавшуюся удивительно просторной, никто не спешит укладываться спать. Горят костры из темных, крепче торфа, брикетов. Не смолкает ружейная пальба. Бороздят небо осветительные ракеты. И не кончается говор. Темы разные, а смысл один: Победа!
10 мая —второй послевоенный день. К безмерной радости — прибавка: дивизия награждена еще одним орденом.— Суворова 2-й степени. Это за Кенигсберг. Уже месяц, как взят город, а Кирилл Яковлевич почти ежедневно вручает ордена и медали. Шутка ли сказать: за бои в Восточной Пруссии на долю дивизии выпало около шести тысяч награждений! Честь и хвала каждому!
Сидят группами бойцы. Теперь они чаще думают о предстоящей встрече с родными и близкими.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38