Вверх взлетает долгожданная ракета. И тотчас немцы начинают отстреливаться. Бойцы сталкивают в темно-синюю воду, только что сколоченные плоты. Кто-то тащит гробы, только не черные, как уверял Алешкин, а свежеоструганные, но действительно крепко сбитые.
— Счастливого плавания!
Но тут не до шуток. Петр Лукьянов видит, что рядом на обломках бревен примостился Назаров. Взял бы его на плот, да тот не выдержит и одного лишнего килограмма.
— Доберешься, Петр Назарыч?
— Топай, топай,— улыбается Назаров, а то опережу ненароком.
— Предпочту держаться рядом, ведь мою надувную легче всего продырявить...
Невдалеке на волнах пляшет резиновая лодка, в ней Яков Васильевич Олейник тянет связь на противоположную сторону Северной бухты; значит, туда комдив свой НП выдвигает.
Как ни стараются гвардейцы соблюдать маскировку, но противник начеку. Заподозрив неладное, открывает сначала минометный, потом и пулеметный огонь. «Зацепиться бы за кромку земли» — об этом думает сейчас каждый.
Плот жалобно скрипит. Петр прыгает на берег, бежит. Из окна ближайшего домика, сложенного из желтого ракушняка, строчит пулеметчик. Пригнувшись, Петр перебегает к сожженному автомобилю. Теперь окно оказывается совсем рядом, но дальше двигаться нельзя — немец успеет достать его раньше, чем он сделает хоть шаг.
— Гранатой давай! — кричит сбоку Назаров.
Петр швыряет «лимонку», и пулемет смолкает. Теперь главное — не дать врагу поднять головы, чтобы батальон мог высадиться с меньшими потерями. Это ему удается. Накрыта еще одна пулеметная точка
врага. Со стороны противника стрельба вдруг стихает. Из-за угла дома выходит гитлеровец с поднятыми вверх руками, без оружия...
— Гитлер капут!..
За ним плетутся еще тринадцать вояк.
Лукьянов несколько растерян: не сопровождать же ему пленных, когда идет бой за центр города. Он показывает немцам на дом: мол, отсидитесь там, пока мы выкурим остальных.
Петр видит, как бойцы обтекают строение, как Владимир Дровник взваливает на плечо пулемет и уходит все дальше по изогнутому переулку. Подчиняясь общему порыву, бежит.
— Попридержи пыл, следопыт...
Тут только он замечает Назарова. Тот сидит на корточках, по его лицу течет кровь.
— Каска не выдержала...
— Скажи ей спасибо, своей спасительнице.— Лукьянов берет бинт, старательно перевязывает товарищу голову. Затем встает, трясет возле уха флягу, разочаровывается: вода едва булькает на дне.
— Ну-ка, глотни.
Назаров возвращает опустевшую флягу.
— Айда догонять своих. Лекарь из тебя неважный, а друг неплохой.
Теперь они держатся рядом. Оба чувствуют, что предельно утомлены, но вслух об этом не говорят.
— Как чувствуешь себя, Назарыч? Вместо ответа тот сообщает:
— Алешкина ранило, когда флаг устанавливал. Но живучий он мужик, держится.
— Небось, голова болит?
— Да чего там! Ведь Севастополь-то мы взяли! ...Город — что кладбище. Не только в центре, но и на окраинах вместо строений — груды развалин. Здание железнодорожного вокзала рухнуло, под обгоревшими бочками, почерневшими кустами торчат искореженные металлические фермы. Не лучше и в гавани — она забита обломками судов, засыпана битым стеклом. Жителей мало. Но все, кто уцелел, бегут навстречу своим освободителям.
— Это какая улица, мамаша? — вихрастый краснофлотец снимает бескозырку, смахивает рукой пот.
— Здравствуй, родной! Пушкинской звалась.— И она всхлипывает тонким девчоночьим голосом.
— Отстроим заново! — растерявшись, уверяет моряк. Он понял свою ошибку — это война так состарила девушку.
Мимо бежит рослый боец, прижимая под мышкой стершееся ложе автомата. Во впалых глазах — нетерпение.
— Как бы к почте пройти? Телеграмму хочу послать.
— Откуда будешь такой шустрый? — улыбается Лукьянов.
— Слыхал про Евпаторийскую дивизию?
— А мы из Перекопской, знай наших!
Стоят гвардейцы у берега. К ногам их катятся соленые валы — синие-синие, в небе величественно-спокойно плывут белоснежные облака. И кажется, что широкая грудь города у моря вздыхает тихо и мерно. С сегодняшнего вечера он начнет новую мирную жизнь.
ГОД ЧЕТВЕРТЫЙ
СЛОЖНЫЙ СПЛАВ
Еще не затих оглушающий шум битвы на мысе Херсо-нес, а части дивизии уже на марше. Идут от Севастополя теми же тесными дорогами, что и наступали. Только темп марша теперь не такой изнурительный, да прива-
лы почаще.
...В руках бойцов шелестят газеты. Григорий Кубрак читает: «Славный путь прошел от стен Сталинграда до Севастополя гвардии капитан Моисеев Илья Андреевич. Его батальон одним из первых форсировал Северную бухту и уничтожил более 150 немцев...»*
К Кубраку подсаживается низкорослый боец.
— Друг, подари мне эту газету,— неожиданно просит Григория.— Портрет гвардии капитана дома на видном месте повешу... Спас он меня.
Что-то порывается сказать солдат, который сидит рядом: во всю левую щеку у него заплата из бинта. Высказаться ему однако не дают несмолкаемые шутки однополчан. Махнув рукой, он начинает старательно выскребать из складок кармана махорку, чтобы свернуть «козью ножку».
— Не велика ли? — сомневается сосед.
— На двоих скручиваю,—вздыхает боец.— Любил Николенко помечтать с цигаркой. Смастерит, а раскуривать не спешит, раздумывает. Все хотел агрономом стать. А план любого минного поля читал, как по раскрытой книге.
Не сразу затихает боль утрат. Все чаще вспоминают тех, кто пал на крымской земле. Верят: пройдет какое-то время, и им поставят памятники, а пока...
Проходящие войска останавливаются у деревянного обелиска, который высится на Перекопе. Он возведен руками саперов. Те торопились, им еще предстояло
сопровождать войска в боях за Севастополь, но сделали все добротно. Памятник простоит до того времени, когда вдоль фронтовых дорог, на холмах и пригорках, на улицах и площадях сел и городов встанут герои войны. Из бронзы и мрамора, как вехи потомкам. На века.
Короткий митинг. На нем живые клянутся в вечной памяти павшим героям. Минута молчания. Прощальный салют у осыпанного цветами кургана, где установлены доски с надписью: «Вечная память героям-гвардейцам, штурмовавшим Перекоп и Ишуньские позиции».
И снова — в путь.
За все время марша в дивизии—ни одного отставшего. Потому-то комдива несколько удивляет приезд члена Военного совета армии В. И. Черешнюка. Недоумение сменяет радостный подъем — за освобождение Севастополя дивизия награждена орденом Красного Знамени. Есть еще новости: генерал-полковник Г. Ф. Захаров убыл в Ставку за новым назначением; вместо него командующим армией стал П. Г. Чанчибадзе. И может, не самая главная, но такая приятная неожиданность: из штаба фронта поступило разрешение — отпустить на побывку тех бойцов и командиров, чьи семьи поблизости. На два-три дня, по усмотрению комдивов.
— О семье узнали что-нибудь? — задает вопрос Черешнюк.
На лицо комдива ложится грусть: — Нет, товарищ генерал.
Новости передаются от одного подразделения к другому. Желающих побывать дома хоть отбавляй, и комдив до вечера подписывает отпускные билеты. А утром следующего дня машина увозит его в родные края,
...Через сутки, миновав Немиров; «козлик» остановился на окраине села Нижняя Крапивна. Все здесь Тымчику знакомо с детства: постройки, плетни, тропинки. Из калитки выходит женщина.
— Скажите, живет в селе Любовь Евстигнеевна...
— На прополке она.
— И дети живы?
— Все трое живехоньки! В поле они, вместе с матерью. А вы, никак, сослуживец погибшего?
«Дошла-таки газета...» — мелькает в голове. И горькое: «Не признала односельчанка... Значит, состарила и меня война порядком».
В поле не шел — летел. Жену узнал издали: склонившись, она полола грядку, аккуратно складывая в сторону сорняки. Такая близкая, родная. Он торопливо шагал без разбора, а она бежала, обгоняя других, часто пошатываясь, спотыкаясь.
— Кирилл, живой...— Жена уткнулась мокрым лицом в плечо. Всхлипывала без удержу, а он все гладил и гладил ее по шелковистым волосам, припудренным сероватой пылью страданий. Ребятишки стояли рядом с отчужденно-заинтересованными личиками. Пятилетний малыш держался за руку старшей сестры и не сводил глаз с матери. А самая младшая, босоногая, в коротеньком сарафанчике, безразлично топала вокруг них по пыли.
Промелькнул отпуск. В тылу, как и на фронте, велась напряженная борьба. Люди в колхозе работали без оглядки на вчерашний день. Ждали урожая и окончания войны...
Старший лейтенант Рожков смотрит на комдива и заключает про себя, что тот как-то помолодел и посвежел за последнюю неделю. Впервые замечает на груди ордена, нашивки за ранения и контузию. Ловит себя на мысли, что грустит — от своих родных так и не имеет
весточки.
В политотделе нет никого, и Тымчик заводит разговор с Рожковым.
— Знаете, Федор Васильевич,— комдив все еще под впечатлением от встречи с домашними,— писатель Горбатов, не ведая того, спас мою семью. Дознались все же немцы, что я командиром воюю, но как раз к тому времени газета меня похоронила. Вот и не тронули жену и малышей, все в заложниках держали.
Последующие дни проходят в спешке и напряженной работе на железнодорожных станциях. Приходится оформлять массу различных заявок; в них Тымчик име-нуется командиром батальона — скрытность передвижения строго соблюдается. В связи с этим личному составу рекомендовано не носить открыто гвардейские знаки и боевые награды, в пути не опускать в почтовые ящики письма с обратным адресом.
Пробегает полоса партийных и комсомольских собраний. Вопрос один: соблюдение военной тайны и поддержание твердой воинской дисциплины. «Совершить марш без происшествий!» — вот лозунг момента.
...Навстречу комдиву пятеро артиллеристов катят к платформе пушку, отливающую на солнце глянцем свежей краски. Сопровождающий ее офицер Николай Поздняков опасается, не поцарапали бы номера расчета ненароком станины.
Три дня назад штаб армии затребовал представить в Москву пушку, прошедшую с боями от Сталинграда до Севастополя. Выбор пал на расчет Кашкарбаева. Не один танк успело подбить его орудие, но и само получило отметины. В Крыму при форсировании реки Чатырлык снаряд попал в щит, изувечив ствол и накатник. Артмастера полка, не мешкая, заменили поврежденные узлы и агрегаты, и под Севастополем отремонтированное орудие вновь вступило в бой.
— Подвезло ребятам! — Кто-то завидует командиру орудия и наводчику.
Кашкарбаев смущается.
— Расскажу, как воевал Джуманазар-ока,— обещает он.
Через неделю подается весь запрашиваемый транспорт. Полки начинают грузиться по-скорому. Точно по расписанию из Снегиревки и Херсона уходят длинные суетливые эшелоны.
Ефрейтор Величко просыпается оттого, что вагон дергается взад-вперед. Зевает, подтягивается на руках к окну — там светлеет. Подходит к полуоткрытой двери, но ничего, кроме серой степи, рассмотреть не может. А вагон уже подпрыгивает на стыках рельс. Медленно проплывает какой-то полустанок, и опять мелькают телеграфные столбы. Минут через двадцать перестук колес замедляется, эшелон останавливается. Теперь уже надолго.
Величко развязывает брезентовую торбу — в ней припасены щетки, скребки, ветошь. Не замечает, откуда появляются мальчишки, одетые кто во что, они снуют возле лошадей, поглаживают крупы, расправляют гри-
вы, заглядывают в зубы. Суровые, но щедрые на отцовскую ласку бойцы беззвучно посмеиваются. — Дядя, это за что у тебя медаль?
— За многое, сынок...
Неподалеку сидит батареец, растягивает мехи баяна. Льются знакомые мелодии, то нежные и печальные, то бодрые и веселые. Вокруг топчатся любители музыки. Держа под уздцы своих гнедых, Величко подходит к худенькому пятилетнему парнишке в коротких холще-вых штанишках. Дает ему плитку шоколада — трофейное приобретение. Яркая обертка покоряет ребенка. Он очерчивает рукой для себя круг, на лице — отчаянная решимость. Босые, загорелые до черноты ноги мелькают по траве. А собравшиеся подбадривают его взглядами: давай, мол, пляши.
Баянист обрывает мелодию, а мальчишка все еще кружится на своем пятачке, воодушевленный дружными аплодисментами.
— Ишь ты, вылитый негритенок. Но откуда ему тут взяться? — пересмеиваются бойцы.
— Может, союзники доставили самолетом из какой-то колонии, теперь убедились, что акклиматизировался их посланец, вот и выступили вторым фронтом? — задает кто-то из гвардейцев шутливый вопрос.
Сообщение о высадке англо-американских войск на побережье Северной Франции разнесли по вагонам на одной из остановок агитаторы.
— Запоздали союзнички. Три года долой, теперь малость осталась. Мы и сами до Берлина дойдем! — заметил тогда Ратько и полез на верхние нары укладываться спать. Но сегодня сводки из Нормандии горячо обсуждаются.
«Как там ни суди, а все нынче надеются на скорое окончание войны»,— думает Величко.
— По вагонам! — несется команда.
Колеса отстукивают километр за километром. Теперь уже последние. 27 июня, во вторник, все части дивизии сосредоточиваются в районе Ельни. Отсюда им выступать на Смоленск и Витебск.
Поднятая с придорожных трав едкая пыль сверлит горло. Идти все труднее. Бьет по боку противогаз, режет плечо ремень автомата, словно камнями набит вещмешок, Спасу нет от мошки, она стеной роится в
воздухе. Впереди Головченко маячит мокрая гимнастерка командира взвода гвардии младшего лейтенанта Потапова. Позади тяжело ступает Уваров. Эти ребята моложе его лет на двадцать с лишним, а он еще может с ними потягаться в выносливости.
— Михаил Матвеевич, остаетесь за меня. Подожду артиллеристов. Авось, коня выпрошу. Надо связь обеспечить надежную.
— Запасная лошадь найдется,— соглашается командир батареи Николай Ездаков и как бы извиняется: — А седла нет...
— Марийцы и без седел умеют обходиться,— улыбается Потапов.— С детства доводилось гонять коней в ночное.
— Тогда берите вон ту серую, резвая кобылица. Отставших у вас нет?
— Все гуртом идем. Вроде и потертость ног убывает.
— Жарища невыносимая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38