— Смущают наших курсантов предстоящие зачеты. А если поступить так: сделать контрольным сегодняшний бой за станицу Раздорскую? После разбора сразу станет ясно, кому отделение поручить, а кому оставаться рядовым.
— Дельная мысль,— соглашается Головинский, помечая что-то в блокноте.— Надо будет Распопову .сообщить о разборе боя.
Наступление на Раздорскую начинается ночью. Луна услужливо высвечивает желтомраморные сугробы самых причудливых форм. Как ни ступай осторожно, снег набивается за голенища сапог. Подойдя к реке, курсанты рассредоточиваются.
Лед гулко трещит, переправляться по нему ночью небезопасно, но другой дороги в Раздорскую нет. Приходится обходить полыньи, перепрыгивать через широкие трещины, что оставили снаряды. Оступившись, в одну из промоин проваливаются сразу два курсанта из отделения сержанта Николая Серебрянникова. Тот успевает связать несколько поясных ремней и бросить испуганным «моржам», как их потом долго еще в шутку будут называть сослуживцы. В эти минуты Василию Шалдыба-еву и Сергею Николаевичу Прибытову не до шуток.
— Снимай, ребята, шинели,— командует им курсант Семен Глухов, помогая стаскивать набухшую водой одежду.
Телогрейки промокнуть не успели, и ватные брюки тоже, а вот валенки хоть выжимай. Но подменных нет.
— Бегом давайте, согреетесь,— подбадривает все тот же Глухов.
Ночная атака не удается. На рассвете предпринимается еще один бросок, однако противник стоит твердо. День уходит на подготовку к очередной атаке, но перед вечером батальон выводят из боя.
Как и предложил Омельченко, разбор боя ведут сами курсанты. Охотно высказывают свои мысли, соображения, отдают дань уважения самым храбрым и умелым. Не совсем повезло в этот раз парторгу Прибытову. После ледяной купели он был ранен шальной пулей в ногу, но о ранении своем никому не сказал, в атаку пошел вместе со всеми. Днем из снайперской винтовки сразил трех немецких автоматчиков... На счету курсанта Семена Андреевича Глухова — шесть убитьгх фашистов. Нашла свое место в бою Ольга Александровна Юрасова, комсорг батальона: она и слово меткое скажет бойцам, и из автомата не промахнется. Особой похвалы удостаивается Василий Максимович Шелдыбаев. Приемами штыкового боя владеет виртуозно — и этим спасает жизнь лейтенанту Рябову. Немец достал-таки команди-
ра взвода, но ранение пустяковое, и Василий Петрович остался в строю. Лейтенант горячо жмет руку курсанту, растроганно улыбается: «Вовремя подоспел. Теперь мы не только тезки, но и братья».
Они и впрямь схожи: саратовец лейтенант — выпускник Краснохолмского училища, и курсант его. взвода родом из Стерлитамака. И ростом одинаково невысокие, и молодые — обоим едва перевалило за двадцать. Вместе ездили в соседнюю дивизию знакомиться с достижениями пэтээровцев. В той поездке и подружились.
— Каким вам запомнился бой? — вопрос Головинского адресован лейтенанту Рябову.
Справившись с охватившим его волнением, тот молчит недолго:
— В училище я твердо усвоил, что наступать надо перебежками. А если подняться сразу всему отделению? Каждый видит других, равняется по передним. Словом, одним броском можно достигнуть того, на что тратится две-три перебежки.
— Суждение зрелое,— отмечает Тымчик, специально прибывший на сегодняшний разбор.— Мы для чего собрали вас в учбат? Чтобы, проучившись здесь, вы шли в бой с верой" в свою силу и умение. Я также считаю, что наступать цепью — выгодное дело. И надо вести огонь с ходу, пусть неприцельный; тогда противник не сможет поднять головы.
Слово берут курсанты. Головинскому кажется, что свой вчерашний бой они не забудут. Не беда, если каждый из них оценивает его по-своему.Пусть. Главное, люди не остаются безучастными. Он и сам, вникая в суть, размышляет. Где кроется причина неудачи? Рота, с которой он шел, была усилена пулеметным взводом. Выдвинулись скрытно, незаметйо развернулись, но удар получился маломощным. А если бы в дело вступили полковые пушки?
О действии артиллеристов говорит и Иван Семенович Омельченко.
— На окраине станицы первая рота напоролась на фланговый огонь пулеметчиков. Сразу появились раненые. Стоило бы в ту пору пушкарям подавить огневые точки врага, как дело могло бы пойти по-иному.
Старший лейтенант Распопов полагает, что станицу следовало обойти справа и слева. Но сделать это нелегко, снег в овраге глубокий, и орудия по бездорожью не
пройдут. Потому-то и пришлось атаковать в лоб. А немец не глуп, тут как раз и поджидал нас... Пора менять тактические приемы.
— Вот именно! — Подполковник Тымчик резко встает, указывает рукой в ту сторону, откуда доносятся пулеметные очереди.— Немец не сразу отказывается от шаблона, и этим негрешно воспользоваться.
Он подробно рассказывает о действиях 2-го батальона 1049-го стрелкового полка, совершившего ночью обходный маневр и легко овладевшего с тыла хутором Пухля-ковским. В заключение напоминает, что Раздорскую обороняют части 376-й и 404-й пехотных дивизий с приданными им 28-ю танками и 15-ю бронемашинами.
Разбор боя — урок суровый, но усваивается он на-прочно каждым, кто хочет во что бы то ни стало победить. Официальная часть закончилась, но курсанты все еще обсуждают детали боя, то потихоньку ворча, то улыбаясь.
Находится и неисправимый пессимист.
— Сутки зря потратили; Станица того не стоит.
— Ну, это ты напрасно, тут крупный узел сопротивления...
Глаза Василия Шелдыбаева глядят сурово: — Для нас с вами одно и то же — стратегическая операция или бой местного значения. Все равно надо под проволоку лезть, через траншею прыгать, пулям кланяться. А они, пули, всегда имеют одну убойную силу. Тут каждый должен понрмать свой маневр...
«Вот и познакомился с батальоном, с его людьми, их настроениями. Настроения надо всегда учитывать»,— делает для себя вывод Головинский.
Метель не стихает. Всюду, где вчера полегли бойцы, за ночь выросли сугробы. Березки и ели стынут в снегу, их суровость и спокойствие поражают. «Под стать бойцам»,— невольно сравнивает старший лейтенант Ковальчук.
Еще вчера его батарея была придана батальону 1049-го полка, имевшему задачу к утру 13 января овладеть племсовхозом Придонский, что в двенадцати километрах от Раздорской. Теперь Ковальчук склонен считать, что противник разгадал их маневр. Пропустив батальон, он дождался, когда тот достигнет западной
окраины поселка, и отсек от следовавшей позади батареи. Затем принялся атаковать их поочередно. Вышло так, что батарея бессильна помочь батальону и вынуждена отбиваться самостоятельно, а пехотинцы тоже предоставлены самим себе. После первой атаки последовала вторая, за ней третья. Еще один такой нажим, и батарею можно считать похороненной.
«Если станет невпроворот, последнюю пулю пущу в себя»,— вдруг решает командир батареи Ковальчук. Но тут же от этой мысли ему становится стыдно. Чудится, будто мать вздыхает с укором: «А люди? Ведь ты, сынок, распоряжаешься не только своей судьбой...» Неужто не суждено ему побывать в Каменец-Подольском, приласкать мать?
Бойцы сидят возле пушек, уставшие, обожженные огнем и студеным ветром. Молчат. Мороз крепчает, но никто не думает о том, чтобы отогреться.
— Тут нам — крышка,— нарушает молчание боец, шевеля белесыми от инея усами.
— Не спеши, парень, псалмы петь. Рано еще,— хмурится Илья Одношивкин.
— Этак нас могут в шашлыки превратить,— поддерживает усатого кто-то из сержантов.
— Не тужи, ребята, мы ведь жилистые, на шашлыки не годимся,— медленно, нараспев отвечает маловерам всегда степенный пожилой москвич Петр Иванович Шмырев.
— Кончать паниковать,— Галимьян Мажитов не выдерживает, распрямляется во весь свой огромный рост, сжимает увесистые кулаки. Порывистому башкиру из Баймака никто не перечит.
Мажитов не раз испытывал неудобство перед старшим лейтенантом, по годам моложе, его. Казалось, совсем недавно тот бегал по улице, запуская бумажного змея, или отправлялся с самодельными удочками на реку в закатанных по колено штанишках, а теперь командует людьми. Правда, сходится с ними не очень быстро, но ведь в друзья не навязываются. Главное — стремится передать бойцам знания, полученные в Пензенском артучилище, повысить их боевое мастерство. После пережитого Галимьян смотрит на командира с нескрываемым уважением. Недавно, выступая на партсобрании, он говорил о долге каждого коммуниста на войне.
Сказанные им, несколько фраз о нечеловеческой выносливости, мужестве и упорстве в достижении поставленной цели полностью совпадали с его личным поведением, жизненными принципами. Какой выход комбат найдет сейчас из создавшегося положения?
Ковальчук, внешне спокойный, неторопливо расхаживает между орудиями. В душе у него растет отчаяние. Он лихорадочно ищет путь, как избавить своих подчиненных от незаметно возникшего безразличия к исходу предстоящего боя, как заставить людей поверить в свои силы?..
Ковальчук не может объяснить, что такое предчувствие смерти, и не представляет, когда оно наступает. Кому за сорок пять, те- всегда носят в вещевых мешках пару чистого белья, к которому не прикасаются. Это поверье представляется ему чудачеством, но как в двух словах рассеять сомнения людей?
— Немцы! — нервно кричит низкорослый батареец и швыряет карабин в сторону. Ни слова не говоря, он мчится туда, где стоят зарядные ящики, сзади него остаются глубокие лунки следов. Кто же это? Командир батареи силится вспомнить фамилию беглеца, но она, как назло, ускользает..
— Стой! — Ковальчук не привык, повышать тон на подчиненных, но именно окриком сейчас можно достиг-' нуть того, к чему устремлены все его помыслы. И он громко повторяет: — Стой!
Боец не оборачивается. Тогда, возвысив голос до хрипоты, Ковальчук кричит:
— Стой, стрелять буду!
Лицо и тонкие губы старшего лейтенанта становятся белыми, острый нос вздрагивает. Все в нем клокочет от сознания своей беспомощности. Вот он снова кричит вслед удаляющемуся бойцу, а тот совершенно не реагирует на предупреждение. Ковальчуку важно знать, как оценивают происходящее те, кто у него за спиной, но повернуть голову не в состоянии, словно кто-то на горло набросил петлю. Не помня себя, выхватывает из кобуры револьвер.
Боец падает в снег после первого же выстрела. В тот же миг к нему спешат три или четыре батарейца. Но что это? Поднимают, водворяют на голову ушанку и вот уже ведут беглеца.
- С испугу повалился...
— Промашку дали, товарищ... офицер,- не то одобряет, не то осуждает боец, виновато потупившись.
— Офицером величает,— досадует Мажитов. Его слух резануло это слово, но он тут же отдает себе отчет в том, что оно, как говорил майор Клебанов, возрождено в Красной Армии не мечтой 6 золотых погонах Ковальчука и ему подобных молодых командиров, а той необходимостью, которую диктует суровая война.— Мы же с красными офицерами воюем за наше, правое дело.
Никто, кроме него, не комментирует происшедшее.
Между тем натиск, врага усиливается. Лица артиллеристов напряжены.
— К бою! — громко командует Ковальчук, и все исчезает, растворяется в огневых вихрях и громовом грохоте.
Проходит какое-то время, и Ковальчук замечает, как прильнул к панораме сержант Одношивкин, как проворно бегают подносчики снарядов, как беспрерывно двигаются в разные стороны стволы орудий, слышит клацанье клина затвора и выстрелы — один, третий, пятый. За вражеской самоходкой стелется шлейф дыма.
— Горит!.. Это Мажитов стукнул!..
Два уцелевших танка поворачивают обратно. Вслед им батарейцы шлют несколько снарядов, но они зарываются в снег, не долетев до цели.
— Смотри ты, отбили еще одну атаку,— громко удивляется старший сержант Петр Шмырев.
Описав дугу, дробится на мелкие искры ракета.
— Кажется, подмога идет, Антон Васильевич,— радостно шепчет Одношивкин и поднимается на ноги после того, как стихает короткая перестрелка.
Артиллеристы обнимаются с пехотинцами. Знакомый Ковальчуку минометчик Саичкин протягивает измятую пачку «Беломора», сохранившую несколько папирос. Ковальчук смотрит на этого добродушного, порывистого в движениях лейтенанта и начинает обретать спокойствие. Конечно, он безмерно счастлив, что его батарея не только отбила атаки, но и сохранила себя. И в то же время мучительно больно оттого, что, не сдержавшись, стрелял в своего батарейца. Но, как знать, может, это и сделало тот нелепый случай малодушия последним в жизни бойца. Он ощущает на ресницах горячие росинки.
Одна за другой стекают они на небритые щеки, но старший лейтенант не торопится их вытирать.
Вечерняя заря угасает, а горизонт продолжает оставаться таким же широким, как и днем.
НЕ САМАЯ ДЛИННАЯ НОЧЬ
Сумерки зимой в донской степи длятся недолго. Всего полчаса назад, когда прощались с теперь уже бывшим комдивом 300-й Афониным, уходившим из дивизии на новую должность, еще было светло, а теперь в хуторе уже хозяйничает вечер. То тут, то там вспыхивают и гаснут в окнах бледно-желтые огоньки — к светомаскировке казачки никак не привыкнут.
Кирилл Яковлевич входит в дом и сталкивается с низкорослым парнем в полушубке.
— Лейтенант Моисеев,— представляется тот.— Только что из-под Раздорской. Вам пакет.
Донесение сначала озадачивает: обмороженных в полку не меньше, чем раненых.
— Намерен перенести ночную атаку... Возможно, это и резонно,— размышляет вслух Тымчик, не спуская глаз
с лейтенанта.— Как думаете, прав командир полка? Ведь силы-то противник подтянул немалые;
Начштаба дивизии Ескевич с полуслова улавливает создавшуюся ситуацию. Говорит, будто читает текст:
— В приказе командарма сказано: прочно удерживать занимаемый рубеж по левому берегу Дона, а в ночь на 8 февраля 1943 года овладеть станицами Бессерге-невская и Заплавская...— После паузы, снизив тон, признается:— Это наша с Афониным инициатива — очистить Раздорскую. Видимо, придется подождать.
— Напишите боевое распоряжение майору Шевку-ну,— считая вопрос решенным, говорит Кирилл Яковлевич.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38