— Потери есть?
— Все целы,— гудит в трубку на том конце провода лейтенант Мальцев.— Напоролись на заслон...
— Подробности не нужны,— прерывает его майор и уже мягче, будто приглашает не впадать в уныние, добавляет: — Пусть отдыхают люди.
— Не взяли? — участливо спрашивает Даниил Ма-цай, принимая от командира полка телефонную трубку.
Разговор этот слышит Бакай.
— Как же теперь быть? — искренне огорчается он. — Доложите комдиву, что поиск повторим.
— Есть!..— Бакай поспешно одевает шинель.— Пожалуй, сейчас и поеду.
— Оставайтесь, я позвоню Меркулову...
Но звонить не торопится. Безрезультатная вылазка разведчиков не дает покоя. Задумывается: «Каков Мальцев как командир? Родом из Владивостока. Комсомолец. Военное училище окончил перед войной. В полку успел проявить храбрость и осмотрительность. Не мог же отнестись к заданию несерьезно». Вызывает его, расспрашивает в деталях, как проходил поиск. Оказывается, подступы к деревне свободны: ни колючей проволоки, ни минного поля разведчики не встретили. Но над крайними домами гирляндой висели ракеты. Дежурный пулеметчик заметил, очевидно, тени и открыл огонь. Идти в лоб было бессмысленно...
— Что ж, это тоже сведения...— голос командира полка теплеет. После короткого раздумья он говорит:— Если неприятель не укрепляет свою оборону, то вряд ли задержится тут надолго. Как только дороги схватит морозец, так и нагрянет... Вот эти соображения и передайте полковнику Меркулову.— Смотрит на Бакая и заканчивает»: - Что касается «языка», то тут особое чутье требуется.
- Не расстраивайся, майор, возьмем в другой раз,—успокаивает Заседателев.
Они возвращаются в Чутово на рассвете. Идут след и след молча; каждый чувствует себя в чем-то виноватым, но не говорит об этом.
У четвертого или пятого дома, лишь наполовину покрытого свежей соломой, шумно от разноголосицы. Издали доносятся запахи мыла и каких-то пряных трав, не поддающихся точному определению.
— Кваску бы клюквенного...
— Согласен на самовар с полотенцем!
— Душистый веник — это деликатес.
Валерий Федорович считает нужным пояснить Ба-каю:
— Третий день отмываем бойцов.
Подходят ближе. В другой группе тема разговора иная.
— Гармошка? Разве кто против. Только повременить надо...— тянет один из бойцов.
— Слышишь, как немцы по вечерам пиликают? — настаивает крепыш со знаками различия замполитру-ка.— Нам после боя тоже не грех...
И чье-то едкое:
— Им можно веселиться, наступают... Завидев командиров, спорщики стихают,
— О чем речь? — останавливается Тымчик. Откликается боец, что стоит ближе всех.
— Вот Толя наш, то есть замполитрука товарищ Иванов, говорит: — «Песню подавай»,—да и только. А я ему толкую: — «Какую тебе песню, если у запевалы язык к небу прирос, из него клещами слово не вытянешь — семью немцы расстреляли». Да и куплетики знает только свадебные, ныне не к моменту. Но замполитрука, знай себе, песню требует.
— Ничего не пойму. Ты, может, пояснишь?
Заседателев спокойно встречает колючий взгляд командира полка, помалкивает. Отводит в сторону, начинает разговор:
— В первых числах сентября поступила директива, требующая развернуть работу по пропаганде боевых русских песен.— Он достает из планшетки лист бумаги, выборочно читает: — «Песня и гармонь должны звучать повсюду: в походе, на привале, в промежутках между боями. Особое внимание уделить русской пляске, как любимой нашими бойцами... Популяризировать лучших гармонистов, запевал и плясунов... Против недооценки
многими политработниками песни, пляски и гармоний вести решительную борьбу...»
— Вот это толково! — иронизирует Бакай.
— Что ты на это скажешь, командир полка? — спрашивает Валерий Федорович, успевая бросить укоризненный взгляд на Бакая.
— Мирное настроение не скоро улетучивается.— Тымчик нагибается, срывает листки с кустарника, растирает между пальцами.— Но коль пришла директива — будем выполнять. Не просто это — поднять боевой дух бойцов. Думаю, после первого же успешного наступления люди преобразятся...
— Вот именно! — вполне определенно поддерживает его Бакай, а сам зачем-то втягивает голову в плечи, откидывает назад сморщенную фуражку.
ВЫСОКОЕ НАПРЯЖЕНИЕ
Ветер разгуливает по. разбуженной степи, будто испытывает бойцов на прочность.
Умарову, невысокому красноармейцу, живому, скорому на ногу, вдруг кажется, что на его правом ботинке лопнул шнурок; боец сворачивает в сторону, ощупывает обувь. «Это же вода просочилась, потому и ноге стало просторно»,— грустно констатирует факт и почему-то вспоминает, как стеснялась своих раскисших туфель девушка, которую случайно встретил он с товарищами на дороге перед Полтавой. Лицо ее, круглое, налитое румянцем, было строгим и детски наивным.
Случилось это так. Приводят ее такой же дождливой, ночью в штаб полка, озябшую, уставшую. Писарь оглядел с ног до головы и, затаив улыбку в уголках губ, с напускной строгостью, будто протокол заполнять вздумал: «Кто такая?» —«Юрасова Ольга Александровна».— «Откуда родом?» — «Тут недалече, из Новых Сан-жар».— «Год рождения?» — «Двадцатый».— «Образование?» — «Окончила Кременчугский педтехникум».— «Где работали? Партийность?» — «Принята в партию. Являюсь секретарем Козелыцинского райкома комсомола».— «Как оказались в солдатской колонне?» — «Шла в Полтаву, чтобы сдать райкомовскую печать».
Усмешка слетает с губ писаря, он с удивлением спрашивает: «Семьдесят верст пехом? Но в Полтаве не сегодня-завтра будут фашисты?..» Она готова плакать: Куда же мне теперь?» Писарь молчит, не зная, что от-ветить девушке, и принимается чистить свои сапоги. Чатем решительно кончает разговор: «Давайте накормим вас, вижу, проголодались, да и обувь просушить надо». Она не скрывает радости: «Уже забыла, когда ела...»
Восстановив в памяти этот мимолетный разговор, Умаров живо рисует в ворбражении свою невесту, оставшуюся в далеком узбекском ауле; она тоже подвижная и хрупкая, как Ольга Юрасова, только волосы и глаза-будут темнее. Хочется знать, смогла бы его любимая не растерять смелость в подобной обстановке и стать в ряды бойцов? Почему об этом ему думается сейчас — он н сам не знает. Наверное, для каждого, кто любит,— это очень важно. Или ему нравится райкомовская секретарша со спокойным задумчивым взглядом?.
Так и не решив для себя этот вопрос, Сейткул туже затягивает обмотку и спешит догнать отделение. Притороченный к вещмешку котелок пуще обычного стучит по спине. Минут десять боец месит грязь на обочине, потом занимает свое место в ротной колонне.
— Не дорога, а квашня...— раздраженно сквернословит кто-то.
— Беспокоился за вас,— поворачивается к нему сержант Легкий.
— Здесь я, товарищ командир,— сообщает о себе Сейткул.— Карахат на меня посылать не будете.
Не трудно издали приметить отделенного. Рядом с ним семенит короткими ногами Холмик. Привязался к нему еще в Краснограде и с тех пор не отстает от своего хозяина. При нежелательных, но неизбежных встречах с деревенскими собаками Холмик неприкрыто важничает, в перепалку пренебрежительно не ввязывается. Никто не слышал его тревожного лая. Правда, сержант Легкий неоднократно уверял, будто пес однажды подал голос именно в тот момент, когда к боевому охранению неслышно подкрадывались немцы. Дежурный пулеметчик встрепенулся, полыхнул длинной очередью. Скорее псего, настороже был сам отделенный, а его четвероно-
гий друг в это время безмятежно спал у ног своего хозяина и ничего не чуял. Но, видя привязанность Легкого к собаке, никто не оспаривает достоверность рассказа — все равно отделенный не отречется от Холмика. Вот и сейчас ласково треплет его по теплой мордочке, и тот виляет хвостом.
Навстречу колонне крадутся бесформенные темно-серые облака. На какой-то миг самые густые из них приостанавливаются, давая возможность напиравшим сзади соединиться вместе. Теперь на небе клубится сплошная грязно-серая масса. И не понять, из какого облака начинают сыпаться дробные капли; с каждой минутой они становятся все крупнее, и вот уже стучат по плащ-накидке так, что спине становится чувствительно. «Не град ли?» — строит Сейткул догадку. Но это обычный осенний дождь, только крупный и частый. На земле от него скользко, люди теперь идут не так быстро, - силы их начинают таять. Заметив, что отделенный взвалил и на второе плечо винтовку, Сейткул тоже предлагает соседу свою помощь. Тот не отказывается.
— Выручаете? А кто в бою за них будет управляться с оружием? — голос у командира полка раздраженный.— Что это за бойцы, если один переход не одолеют?
Сержант Легкий вступается за своих подчиненных:
— Товарищ майор, прошли-то уже поди километров пятнадцать...
Минут через десять несется желанная команда:
— Привал!
Чутово полк оставил без боя. Восемнадцать суток сдерживали напор врага. Но коль есть приказ — его следует выполнять. И Сейткул не понимает, почему солдаты ругаются по поводу отхода. Вот и сейчас он слышит унылый голос:
— И нонче топаем проселками. Деревень-то стесняемся, боимся в глаза людям смотреть...
Умаров, не мешкая, садится. Спускает ноги в неглубокий кювет. «Без дорог нет проселков»,— услышал он однажды новую для себя фразу. А какая дорога без бойца? Непросто это — привыкнуть к дорогам. Гладкие и спокойные они бывают разве что в сказках. Вообще, армейская служба дается не сразу, и не каждому. Бывало, только разложит вещевой мешок в поисках чего-нибудь съестного, как надо приниматься за отполированную до блеска лопату. Невеселое это дело — поспешко рыть окопы. Но ведь надо. Й командир отделения, как всегда, рядом, все смотрит да смотрит. «Что я, один у него в подчинении? Или неповоротливее других?» — возмущался про себя Сейткул. Потом понял: командир хотел бойца хорошего из него сделать. И сделал. Только вчера слышал о себе: «Умаров — получше некоторых». Нот только не знает Сейткул, забудут ли в полку его минутную слабость. В один день погибли два его земляка, и не сумел скрыть нахлынувшее горе. Стыдился обильных горячих слез, но удержаться не смог, плакал навзрыд. Русские ребята крепкую имеют волю, не видел, чтобы они ревели, как дети, когда падали и не поднимались их товарищи. Сейткул после того боя считал, что остался один, без друзей. А теперь он так не думает — в роте все ему стали близкими. Пожалуй, как в его кишлаке — половина родня.
— Подыма-айсь! — рокочет совсем рядом голос ротного.
На востоке ширится и тянется ввысь красноватая, с темными прожилками полоса. В створе с ней облака расступаются на отдельные стада и, миновав этот неширокий коридор, вновь выстраиваются в прежнюю линию, плывут дальше. Но коридор все расширяется, небо светлеет, и дождь идет на спад.
— Дня не хватит, чтобы проветрить одежонку! — чертыхается кто-то негромко.
Перед рассветом бойцы цепляются еще за один рубеж. Тут не только окопы отрыты, но и траншея в полный рост — это забота местного населения.
— На все готовенькое пожаловали,— не скрывает радости Легкий.— Это нам возмещение за тягучий дождик.
- Пока не рассвело, займем позицию,— распоряжается командир роты Струков.
— Смотрите, товарищ сержант,— вдруг шепчет Умаров.— Немцы! Сами идут в плен. Если они сюда спустятся, мы их тут же обезвредим без выстрела.
Сержант проворно перемещается вслед за Умаровым влево, как раз к тому месту, куда приближаются вражеские солдаты. Дожидаются, пока те достигнут изгиба траншеи, но тут преждевременно открывает стрельбу ручной пулеметчик. Немцы плотно прижимаются к земле, потом пятятся назад.
— Отделение, перебежками, за мной! — Легкий рывком выскакивает из траншеи.
За ним бежит Умаров. Вдвоем им не справиться, и тогда на помощь спешат Бодров, Озеров и еще два сапера. Бойцы в азарте. Схватка настораживает ротного. Он посылает автоматчиков. Но им уже делать нечего. Разочарованные Легкий и Умаров, а за ними и саперы, тоже понурые, возвращаются в свою траншею.
— Может, там раненый остался? — интересуется Каневский.
— Не сдаются, гады! — раздраженно сплевывает себе под ноги Легкий.—Трое успели скрыться в посадке.
— Ясно, это разведка. Основные силы на подходе. Действительно, в полдень полку приходится отражать
атаку. Цепи вражеской пехоты катят одна за другой. Им остается преодолеть до окопов какой-нибудь километр, когда артполк открывает огонь. Частокол фигур редеет, но враг продвигается еще метров на сто. Бата-
реи обстреливают фашистов картечью. Они топчутся на месте, стреляют с колена, и, наконец, залегают. Теперь огонь ведет весь батальон. Конечно, он вскрыл свою оборону, но другого выхода нет. Цепи плотные. Наседают. Взвод Сергея Мальцева обходит с фланга господствующую высоту, захваченную противником. Немцы не ожидали такой дерзости, какое-то время находятся в замешательстве, потом отступают к жиденькому кустарнику. Наша артиллерия сразу же переносит огонь в глубину. А по телефону несется резкий, понукающий голос командира дивизии: он требует немедленно начать преследование. За полчаса два батальона успевают вклиниться в оборону противника, но враг стремительно контратакует. Нашим подразделениям ничего не остается, как возвратиться на свои позиции.
Фашисты, видимо, понесли ощутимый урон, до конца дня они больше не атакуют.
...В штабе полка Кирилл Яковлевич появился лишь к вечеру. За столом, обложившись множеством сводок, пыхтели два писаря, подсчитывая потери.
— Сколько же человек у нас осталось? — голос командира полка уставший и хриплый.
— Еще неизвестно,— отвечает один из писарей.
— Может, во взводах перекличку провести? Как думаешь, комиссар? — обращается Тымчик к Заседате-леву, шуршащему в углу свежей газетой.
Раздумья неотступно следуют за ним по пятам, не давая покоя. Сейчас он хочет хоть кратко высказаться. Вот закончился трудный в своей ярости еще один фронтовой день. Во всех ли ротах подведут его итоги? И кто сделает толковый разбор боя, если в батальонах осталось по два средних командира и по одному политработнику?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38