— Земля больно ледяная.
— Стылая...
С местного кладбища разведчики возвращаются понурыми. У выхода Михаил Клюй толкает локтем старшину Мельникова:
— Видел плиту мраморную, русский прапорщик захоронен.
— Бывали здесь и раньше наши полки... Полагаю, что всем погибшим со временем воздвигнем памятники до облаков. А кто домой возвернется— будет есть ананасы.
Клюй хочет спросить, почему именно ананасы, но сдерживается, догадавшись, что старшина просто вспомнил чей-то рассказ о заморских деликатесах, очевидно, решив для себя непременно попробовать их. Дальнейший разговор не оставляет никаких сомнений на этот счет.
— Сам не знаю, какие они на вкус,— помкомвзвода бесхитростно разводит руками.— А чего не пробовал, о том не сожалеешь.— После некоторого раздумья заканчивает:— Немцам теперь не до ананасов, испытали, небось, и отступление, и эвакуацию населения. Бегут — не догонишь. Заметил, печи в доме еще не остыли?
Но в истопниках нужда отпадает: передышка, как и предыдущая,— кратковременная. Не задерживаясь в фольварке, разведчики выступают в путь. Дивизии Тым-чика во взаимодействии с 33-й гвардейской стрелковой дивизией приказано овладеть населенными пунктами Видиттен (Ижевское) и Капорн (Славское). Задача эта решается к указанному сроку.
Войска идут по дорогам, пересекают города и села, но не видят, чтобы с балконов и из окон домов свешивались белые флаги. Их обитатели то ли, добровольно, то ли под нажимом ушли со своими отступающими частями. С запада бесконечной пестрой лентой течет колонна мужчин и женщин. По-разному одетые — здесь можно увидеть пальто и шляпы, телогрейки и береты, жакеты и косынки, полосатые пижамы — все они из неволи. Лица изможденные, но улыбчивые. И речь многоязыка.
— Франсэ...— тычет в себя указательным пальцем мужчина средних лет. Он роется в нагрудном кармане армейского френча, достает старинной чеканки портсигар. В ответ наш солдат не находит у себя какого-нибудь сувенира. Француз догадывается и просит подарить ему зеленую звездочку с шапки. Приходится снимать.
— Поляк я.— Небритый парень в суконной жилетке без пуговиц восторженно жмет руки бойцам: — Вы спасли нас.
— Родные братушки,— размахивает некогда серой
каракулевой, теперь облезлой, шапкой мужчина с черными, как смоль, усами. Ну, конечно, это болгарин, легко догадайся по выговору.
Проталкиваясь сквозь плотные ряды колонны, спешит седая женщина; на землистом лице чернеют темные провалы глаз.
— Свои мы, с Украины,—голос ее дрожит, а слезы ручьем льют по щекам, густо засеянным веснушками. Она говорит, говорит...
Текущая на восток колонна не останавливается. Все в ней понимают: соотечественница имеет больше прав выплеснуть в словах или слезах своему солдату и печаль, и радость одновременно. А шагающие в строю бойцы думают: сколько стойкости, мужества пришлось затратить этим людям, чтобы не растерять любовь к жизни, к своей стране!
И снова — наступление.
В ночь на 30 января 13-й гвардейский корпус оставляет позади себя еще двенадцать километров пути.
Итак, Кенигсберг отрезан от Земландекой группировки, противник лишился связи с Пиллау (Балтийск). К утру 31 января корпус, переподчиненный теперь 43-й армии, выходит на северный берег Кенигсбергского морского канала.
ГЛАВНОЕ — НЕ РАССЛАБЛЯТЬСЯ!
Тяжелый туман обволакивает все вокруг — и дома, и деревьями людей, и технику. И не только сегодня. В течение всей недели солнце появляется не больше, чем на полчаса в день. Таков уж февраль в Восточной Пруссии. Привыкнуть к этому трудно. Вот и сейчас гвардии сержант Петр Гостищев напряженно всматривается в молочно-белую пелену, но, кроме темнеющей вдали рощи, ничего различить не может.
— Обрахрте внимание на дорогу,—указывает рукой танкоопасное направление начальник артиллерии полка Винокуров. Высокий, стройный, он сейчас почему-то сутулится, полы шинели достают до сапог, загребают комья земли. С минуту раздумывает, потом приседает на колено возле станины.— Снарядов хватит, видел инженера Кочетова, он с пустыми руками не появляется... Но не нравится мне вон тот ельник,;
Тревога начальника артиллерии полка небезосновательна. Не так давно, когда дивизия нависла над шоссейной и железной дорогами Бартенштейн (Ульяново-Неманский) — Прейсиш-Эйлау и держала эти коммуникации под огнем артиллерии, в одну из ночей фашисты бесшумно подкрались к огневой позиции, полковой батареи и забросали ее гранатами. Подоспевшие стрелки оттеснили врага назад. Потерь тогда не понесли, но случай тот помнится. Чтобы успокоить Винокурова, Гостищев заявляет:
— Оборотней там нет. Прочищали лесок. Деревья на опушке низкорослые, почти утопают в снегу. Неразборчивый ветер последнюю неделю усердно сметал сугробы с полей и забивал белым пухом канавы да овраги.А на равнине земля дышит свободно, скоро начнет оттаивать.
Над головой шуршит снаряд, за ним — другой, третий. Столбы разрывов встают -невдалеке за рощей. Не остается в долгу и противник: на позиции, занимаемой 261-м гвардейским стрелковым полком, грохочут снаряды. Отголоски взрывов, словно протяжные гудки, долго висят в тумане.
— Не тревожься, курский соловей, все обойдется...
«Ишь ты, соловей. Выходит, помнит, откуда я родом...» — размышляет гвардии сержант, а вслух спрашивает:
— Не холодно?
— Терпимо,— Винокуров переминается с ноги на ногу.
Он таки продрог. Ветер продувает шинель насквозь. Полушубки сняли, да, видно, преждевременно. Вот валенки надо бы сдать — под ногами какая-то мешанина из снега и земли, а полушубок сейчас был бы кстати. В крайнем случае — фуфайка. На Гостищеве она сидит ловко, и на холод он не ропщет. Только гимнастерка торчит; забыл в спешке заправить.
- Что-то никого.не вижу из вашего расчета, Петр Максимович?
— Послал за снарядами. Принесут по ящику — пригодятся.
— Дельно. Только одному у орудия оставаться негоже.
Петр и сам сожалеет, что отправил людей так поздно. Поначалу не решался, но Юрий Костиков, суетливый парнишка из молодых пулеметчиков, все причитал, что у него патронов маловато и навязался идти с артиллеристами, сам-то боялся не найти пункт боепитания. Пришлось уступить. Когда они вернутся? Дорог тут благоустроенных хоть и много, но солдатам все чаще приходится по грунтовым передвигаться, а к ним сегодня сапоги прямо сами собой приклеиваются. Так что придут не скоро.
Туман поднимается выше, р.азрывы смолкают, и прерванный было разговор возобновляется:
— Не слыхать, когда Кенигсберг брать будем?
— Не так-то просто это сделать,— помолчав, вздыхает Винокуров.— Тут каждое здание к обороне приспособлено.
— Неужто специально дома так строили? — Петру хочется услышать мнение Винокурова-архитектора.
Лев Николаевич и сам много думал о том же. Наблюдая нередко, как грохочущий шквал артогня безжалостно расшвыривает в стороны стены домов, он отмечал странное явление: в воздухе после взрыва клубится лишь кроваво-красная кирпичная пыль, известь же, какой были связаны между собой кирпичи, не поддается разрушению. В корбткие минуты отдыха он зримо представляет себе проекты улиц, площадей, парков, фонтанов, какие предложит родному Харькову. Но не сейчас же рассказывать Гостищеву о своих планах. Лев Николаевич отвечает на поставленный вопрос:
— Восточная Пруссия — это вековые крепости, к тому же модернизированные фашистами...
— И еще я заметил,— делится впечатлениями сержант,— что телефонная связь между деревнями под землей протянута. Это же сколько можно сэкономить на одних столбах!..
Минуту-другую длится молчание.
— Ну, а дома как там? Письма от девушек приходят? Парень-то видный...
— Мать вчера прислала письмецо. Советует не простудиться. Ныне в Курске холодный был январь.— Петр и сам замечает, что отвечает не по существу, и после некоторого колебания признается:.—-Дружил в селе с одной девчонкой, но была ли это любовь, сам не знаю... Любовь — особая статья. Мне ведь только двадцать, из них три года на войне, а тут откуда невесте взяться?
— Э, дружище, да у вас все еще впереди,— улыбаг ется Винокуров. Глаза у него добрые, грустные. Он жмет на прощанье руку командиру орудия, подбадривает:— Надеюсь на вас!
Петр глядит ему вслед, «Где-то хлопцы мои замешкались,— беспокоится.— Не попали бы под обстрел!»
Разрывы вражеских снарядов начинают прыгать раньше, чём доносится шелест их полета. Видимо, заговорила сразу вся артиллерия, что была сосредоточена в Крагау (Прохладное). «Очередная контратака,— догадывается Гостищев.— Хочет фашист улучшить свои позиции. Пусть старается, наши уже вышли к морю».
Мысль цепляется за последнее слово, а воображение переносит Петра в Евпаторию — там дивизия отдыхала перед штурмом Севастополя, и он впервые увидел море. Вышел на берег и удивился. Зеркало воды отливало нежной голубизной и не было ему ни конца, ни края. Почему это море названо Черным, если гладь такая прозрачная, что на дне можно считать камешки? Намеревался искупаться — майские дни стояли солнечные. Но в Севастополе его ранило. «Может, доведется поплавать в Балтийском?»
Артподготовка длится часа полтора, и тротиловый чад уже вызывает надрывный кашель. Наконец в холодном воздухе повисает тишина. Издали доносится гул моторов. Петр поднимается из ровика, смотрит в сторону рощи. Оттуда выползают шесть «фердинандов». Они по очереди водят стволами вправо-влево, затем на ка-кой-то миг почти одновременно останавливаются, и, словно по команде, срываются с места. По полю, то опережая самоходки, то отставая от них, движется пехота. «Батальон,— определяет сержант,— не меньше. Разведку боем предприняли».
Снаряды рвутся уже где-то сзади. «Значит, немец меня не обнаружил,— думает Петр, а сам не отводит глаз от прицела.— Вот ведь какая история: неказистая с виду пушченка, калибром мелкая, а без нее пехоте не обойтись. С ней сподручно. И замаскировать легко, и на второй этаж дома втащить расчету под силу, и по танкам стрелять можно».
Две самоходки, отделившись от группы, неожиданно разворачиваются в направлении позиции Гостищева. Сколько же до них метров? Сто-сто пятьдесят, не больше...
Оставаться одному у орудия с глазу на глаз с противником ему не приходилось. Нервы натянуты, как струны. «Собственно, ничего сложного,— размышляет Петр,— это ведь не гаубица, всего-навсего сорокапятимиллиметровая пушка. Сам зарядил, навел, выстрелил. Вот только щит «не вышел ростом», едва защищает от пуль. Теперь главное — не поддаваться соблазну, выдержать, пока подойдут поближе, а тогда...»
Поле сплошь усеяно атакующими солдатами. Кажется, они сбиваются на ускоренный шаг. Вот-вот побегут.
Петр врастает в прицел, озябшей рукой нажимает на спуск. Но что это, промах? Вроде и не спешил, и упреждение выбрал верное, а снаряд разрывается чуть позади самоходки. Еще выстрел — мимо, и только с третьей попытки «фердинанд» загорается. Идущая рядом самоходка резко тормозит, затем пятится назад, в рощицу, откуда начала движение.
«Пошлю-ка и ей гостинец...» — едва успевает подумать Петр, как у самого щита «сорокопятки» вырастает сероватое облако. Вырастает неожиданно. Мелкие комья мерзлой земли больно секут лицо. Петр силится встать, подтянуться к щиту. Дело .ясное, орудие повреждено. Но почему он сам не слышит звуков боя? «Оглушило, что ли?»,— несутся в голове обрывки мыслей. В ушах -звон. «Самоходок не видно. А пехота? Она совсем близко. До роты, не меньше...»
Гостищев вспоминает: возле станины ложил автомат. Действительно, он здесь, под рукой. Петр вскидывает его перед собой, и, не целясь, посылает одну очередь за другой. Солдаты уже не бегут. Залегли, притаились. Теперь он ловит на мушку передних, задние не так страшны. Важно упредить тех, кто поближе. И вновь стучит взахлеб автомат .
Атакующие цепи пятятся назад. Вот бы вдогонку хлестнуть из пулемета — автомат теперь не достанет, да и патроны кончились. Странно, ему слышится голос Винокурова: «Каждый из нас стремится обуздать свои слабости, одержать над ними победу. Не думай, что ты
отражаешь вражескую атаку один. Посмотри вокруг и убедишься! огонь ведет весь полк».
«А это чей голосок? Ах да, кажется, фельдшера Ани Корчагиной... Обещала рекомендацию в партию. Неужто принесла?.. Такой обстрел ей не в диковинку, а за ранеными уход у нее внимательный, сердечный. Только зачем Аня кричит над самым ухом?..»
— Жив он, давайте носилки. Комсорг батарейный это. Парень минут тридцать держался.
«Отогнали, значит, противника. Вот и сделано дело»,— с удовлетворением думает Гостищев. Боль сейчас не слышна, давит обида: война вот-вот кончится, а ему опять придется лечь на санитарные носилки. Посиневшие губы шепчут:
— Из батареи не исключайте, ребята, я вернусь обязательно!
Робкое солнце едва пробивается сквозь туман. Смутно проступают очертания кирхи и прижавшихся к ней длинных кирпичных домиков, одетых в деревянные перекрестия от фундаментов до крыш.
Порывы ветра раскачивают деревья, и они глухо шумят, словно жалуются на холод. Опять вихрит снег, белесая мгла сначала как бы размывает, а затем и вовсе поглощает знакомые контуры высотки.
Кирилл Яковлевич открывает дверь блиндажа и устало опускается на табуретку.
— Случилось что-нибудь непредвиденное? — удивляется столь неожиданному приходу комдива гвардии полковник Прихно.
Тымчик все еще не может отдышаться, глаза слезятся от лютого мороза.
— Немедленно вызывайте Рубцова,— наконец выговаривает он.— Отдайте ему распоряжение. ...Мы же потеряли высоту. Вы представляете?
Лицо начштаба дивизии бледнеет, и он тут же скрывается за перегородкой, где размещаются связисты.
Удержание высоты с отметкой 111,4 было составной частью обороны участка Даллвенен (Камышевка) — Безымянное озеро, порученной 87-й гвардейской дивизии, и входило в операцию по улучшению занимаемых позиций, предпринятую в конце февраля по указанию командира корпуса А.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38