. Но как рассудит комендант форта? Решит отсидеться до конца войны, затеет отпор или сдастся без боя? Хмурое лицо Тымчика светлеет: на ум приходит гвардии капитан Григорий Лобанов. Тому все ясно, и потому он предложил отправить себя вместе с парламентерами, чтобы сразу же принять от пленных вооружение. «Иной ход событий, заявляет, нелогичный».
— Петр Николаевич, помните пленных в начальный период войны? — вопрос Тымчика к Прихно довольно неожиданный.— Какими надменными и гордыми держались? Теперь мы берем их пачками... Да, так о пленных я вот к чему: в приказе № 06 есть пункт — особые указания. Туда следует вставить фразу: всех добровольно сдающихся в плен солдат и офицеров противника оберегать, во время артиллерийского и минометного огня укрывать, а при первой возможности под охраной направлять в тыл, Таково требование командующего.
Мысли комдива опять и опять кружат вокруг предстоящих событий. «Как там Кузнецов? Не надругались бы над ним, ведь понятие воинской чести фашистами давно утрачено...»
...Гвардии старший лейтенант Тимофей Кузнецов недолго стоит у стен форта. Поднятый над его головой белый флаг виден ивдали: его подсвечивают двумя лучами карманных фонарей бойцы, сопровождающие парламентера.
— Могу проводить одного офицера! — звучит гортанное приглашение.
Кузнецов делает шаг вперед, на ходу роняет бойцам:
— Ждите меня здесь, переговоры — полчаса.
Немецкий солдат идет влереди по тропке, едва различимой под сапогами. Тимофей Кузьмич понимает, что стоит слегка оступиться или свернуть чуть в сторону и взлетишь на воздух. Вот и ров. Заполнившая его вода отливает в лунном свете расплавленным свинцом.
Лебедка со скрежетом опускает чугунный мост и тотчас поднимает его, как только оба — парламентер и сопровождающий — оказываются по ту сторону канала. Кузнецов успевает оглянуться перед тем, как войти в массивную металлическую дверь.
— Придется подождать здесь.
Тамбур скупо освещает электрическая лампочка, но и к ней никак не привыкнут глаза. -Кузнецов успевает разглядеть две двери в бетонной стене. Солдат вошел в левую, а ему в какую?
— Прошу!
В просторной комнате продолговатый стол, два стула. Щеголеватый обер-лейтенант кивает на место за столом, сам садиться не спешит, ждет, пока пододвинет к себе стул русский.
— Откуда родом? — обер-лейтенант раскрывает пачку сигарет, затем протягивает зажженную спичку.
— Для знакомства у нас еще будет время,— выпустив сладкий дымок, Кузнецов оценивающим взглядом окидывает коменданта форта: —Но коль вы так любознательны, скажу: русский, командую ротой автоматчиков. Вам, очевидно, знакомы и обстановка на фронте, и условия капитуляции?
Глаза обер-лейтенанта как бы вспыхивают и начинают прыгать по листовке.
— Этот документ впервые вижу. О маршале Василевском прежде не слыхал.
— Это не наша вина. Жаль...
Гитлеровец жадно курит, точно в последний раз.
— Покажите, где проходит линия фронта... Кузнецов ждет, пока комендант расстелет на столе
карту-десятиверстку, и принимается чертить круг, не оставляющий у обер-лейтенанта никаких надежд. Тот наблюдает за ним, как за фокусником на сцене, с ухмылкой недоверия. Однако и вид русского парламентера, спокойный, уверенный, и искренний тон листовки-обращения роняют в душу фашиста искру сомнения. Воцаряется тишина. Лицо немца судорожно кривится от напряженной работы мысли. Он извлекает из пачки одну сигарету за другой, поспешно прикуривает. Наконец, выдавливает:
— Мир сошел с ума. Везде — зло. Я хочу сделать добро и потому сдаюсь на милость победителя. Позора не испытываю и поражения не ощущаю,— зубы его стучат в нервном ознобе.
— ...Наши требования выполнены безоговорочно. Гарнизон форта капитулировал,— голос Леонида- Дмитриевича Кариды ликует в трубке.
Утром в штаб 43-й армии поступит донесение, что части 87-й гвардейской, форсировав за ночь канал Ланд-Грабен (река Голубая), захватили плацдарм на его противоположном берегу, овладели, наконец, фортом № 5/а и тем самым открыли прямую дорогу на северо-западную окраину Кенигсберга.
ДРУГОГО НЕ ДАНО
«Линдорф» пал. Но продвижение к городу наших войск по-прежнему затруднено. Мешают доты. Их множество как на внешнем, так и на внутреннем обводах Кенигсберга. Искусно замаскированные под окружающую местность, они обнаруживают себя лишь в момент прямой атаки.
Один из таких крепких орешков предстоит разгрызть 264-му гвардейскому стрелковому полку в районе населенного пункта Вальдгартен. Дот, построенный по принципу круговой обороны, издали не достать; подступы к нему спло.шь заминированы, обведены двумя линиями траншей и проволочных заграждений.
— Какие будут соображения насчет дота? — спрашивает Тымчик, выслушав доклад помощника начштаба полка гвардии капитана Андрианова, прибывшего на КП дивизии с докладом о состоянии дел в полку.
— Возьмем этот дот, товарищ гвардии генерал, только немного позже, с наступлением темноты. Есть у нас старшина Мельников. Пойдет со своим взводом. Если что, артиллеристы поддержат.
К вечеру Семен Мельников с группой бойцов отправился на задание. В полку с нетерпением ждали возвращения смельчаков.
В полночь на НП командира дивизии поступила телефонограмма:
«Дот подавлен. Гвардии старшина Мельников, использовав момент внезапности, скрытно подобрался к
огневой точке с тылу. Он забросал гранатами амбразуры. Бойцы ворвались вовнутрь. Уничтожено до сорока фашистов, тринадцать пленных послано в штаб...
Утром, едва солнце пробивает туман, на гарнизон Земландского (Калининградский) полустрова, вознамерившегося примкнуться к Кенигсбергу, один за другим обрушиваются бомбовые удары. Это ощутимая помощь войскам, штурмующим город-крепость.
...Сколько метров прополз Алексей Семенович Кон-тушный по-пластунски — сказать трудно. Но вот и стена дома. Шершавая. Холодная. Заслышав шорох во дворе, шумно взлетают галки. Пора заходить с фасада. Нет, сначала надо сориентироваться.
Вон там огневая точка. Батальон 262-го полка залег у площади. К ней ведут жилые дома. Оказывается, все они соединены между собой ходами сообщения.
Контушный проверяет автомат. У него три противотанковые гранаты. Две бросит в окна-амбразуры подвала, одну в ту комнату на первом этаже, где установлен пулемет.
Три взрыва гремят один за другим с равными проежутками времени секунд в двадцать. Что будет с потолком и стенами, Алексей Семенович не берется угадать, но окна и двери уж точно выпадут на улицу. Собственно, на это рассчитывает. Ничего подобного, однако, не происходит — дом лишь чуть вздрагивает, из уцелевших окон и дверей начинает валить густой дым. Глаза слезятся, горло перехватывает кашель. Грохот боя вроде поубавился, это умолк пулемет. Сейчас подоспеют бойцы его роты. Уже доносится топот их сапог. Алексей Семенович шарит растопыренной пятерней на земле, находит свалившуюся с головы каску. Пытается сдвинуться с места, но не может. Будто в кошмарном сне. «Это от перенапряжения»,— догадывается. С трудом заносит ногу на ступеньку лестницы, поднимается на следующую. Добрался до второго этажа. Резко толкает дверь и стреляет из автомата. И тут поспевают товарищи. Опережая Контушного, они бегут вверх по мраморной лестнице. Хлопают на этажах
дверьми. Вскоре выводят наружу сдавшихся в плен гитлеровцев. Их человек двадцать. Значит, в доме оборонялся взвод, не меньше.
Контушный чувствует непомерную усталость. Кто-то благодарит его, жмет руку. Гвардеец через силу улыбается: «Послал бы командир, кого-то другого из бывалых, тот повел бы себя точно так же». А вообще он доволен, что все обошлось благополучно. И для него, и для товарищей по роте.
— Дайте кто-нибудь прикурить...— щурится Николай Шевцов.
Контушный тянется с зажигалкой.
— Алексей Семенович, да у вас руки виноградом пахнут...
— Чему удивляться,— жмурится Контушный,— я ведь колхозник. Слыхали о херсонских арбузах? Сам выращивал. А виноград в Голопристанском районе у каждого в огороде растет. Вот Григорий Черный может подтвердить. Кстати, в уличных боях он здорово дрался. А вы, товарищ гвардии лейтенант, поговаривают бойцы, в рукопашной четверых прикончили? Неплохо, однако.
....Ветер кружит по улице гусиный пух из рассыпавшихся подушек. «Впечатление, будто камни покрыты плесенью»,— отмечает про себя Алексей Семенович. Издали доносится приглушенная стрельба. Похоже, бой скоро смолкнет. Надолго ли?
— Готовьтесь, ребята, через полчаса новая атака,— предупреждает командир роты.— Другого не дано.
Вопреки желаемому, на этот раз приходится не наступать, а обороняться. Гвардии младшему сержанту Владимиру Дровнику определена позиция — крайнее окно верхнего этажа в третьем подъезде. Отсюда просматривается почти 'вся улица.
— Глядите, идут...— молодой боец, наверное, одногодок Владимира, ставит на пол цинковую коробку, суетливо снаряжает запасной диск. Двоякое чувство испы-
тывает сейчас Дровник — уверенность и тревогу. Им овладевает нервное возбуждение. Из практики знает: оно исчезнет, как только начнется бой.
Фашисты все ближе. Метров двести до них — не больше. Идут молча. На лицах блики, будто кто-то в еркальных зайчиков играет. Это отсветы его строчащео пулемета.Под ноги идущим падают убитые, раненые, но гитеровцы не останавливаются. Дровник то и дело ме-
яет диски. Сейчас его пулемет стоит взвода, а то и роты.Вдруг, словно по команде, немцы разбегаются по подъездам. Неподалеку от трамвайных вагонов появляется противотанковая пушка. Ее ствол направлен на дом, занимаемый 5-й стрелковой ротой. Других целей тут нет. Орудие сразу же открывает беглый огонь. Снаряды ощупывают каменные стены, поднимают облачка пыли. Горло сдавливает удушье. Рядом над головой рушится черепица. Снаряды ищут пулеметчика. Оставаться здесь бессмысленно, и гвардии младший сержант спускается вниз по лестнице.
С высоты первого этажа обзор явно меньше, но и отсюда можно вести прицельный огонь. Переходи от окна к окну — не сразу нащупает орудие. Правда, стрелять Дровнику нет нужды. Автоматчики пока не появляются. Умолкло орудие. Может, фашисты отступили?
Примерно через час боевой порядок роты перемещается. Теперь гитлеровцы скапливаются в районе кладбища и стремятся во что бы то ни стало ввести в
бой танки.Начинается атака. Автоматные очереди из одинокой часовенки щекочут землю поблизости от канавы, где изготовился к стрельбе пулеметчик Дровник. Метрах в десяти позади него — сапер Петр Лукьянов. Справа и слева — другие солдаты роты. Это прибавляет Владимиру уверенность. Он прицеливается, нажимает на спуск и сразу же ощущает знакомую дрожь в правом плече — пулемет работает безотказно. Меняет диск, й продолжает вести огонь.
Гулко ухает мина. Пулемет, словно с испугу, захлебывается. Рама останавливается в заднем положении. Дровник тянет на себя ложу и видит вмятины, их оставили осколки мины. И тогда гвардеец пускает в ход
«карманную артиллерию». Он встает на колени и швыряет одну за другой гранаты.
Гремит раскатистое «ура!» Это спешит с подкреплением гвардии лейтенант Шевцов.
Фашистская атака отражена. Враг остановлен и под натиском красноармейцев пятится к своим оборонительным рубежам. Запланированное еще утром наступление развивается.
Среди устремившихся вперед воинов бежит комбат Березовский. «Надо наверстывать упущенное»,— мысленно повторяет слова Ивана Степановича гвардии младший сержант Дровник.
ЦЕНИТСЯ ВРЕМЯ
Если верить штабным работникам, оставившим на карто-схеме Кенигсберга незатушев энным небольшое пятно посредине, то в руках фашистов остается лишь центр города. Еще нажим, еще усилие... С боем взяты Диффен (ул. Энгельса) и Хагенштрассе (ул. Карла Маркса). Опустевшие кварталы выглядят мрачно. Кенигсберг в дыму. Под его покровом незаметно пробираются разведчики.
В подъезде соседнего здания мелькают две тени. Громыхают по булыжнику подковы фашистских сапог. Гитлеровцы проходят шагах в пяти от затаившейся у стены разведгруппы. «Этих трогать не станем,— решает Михаил Иванович Клюй.— Вряд ли здесь штаб».
Задача группы — не просто взять «языка», приказ — добыть контрольного, желательно, офицера. Уже потом при отходе сеять панику повсюду на своем пути. «Смудрую, как положено,— ответил Клюй командиру полка и, спохватившись, поправился: — Есть, взять офицера».— «До рассвета успеть надо. Часы имеются?» Гвардии сержант Клюй почувствовал себя снова неловко: часов у него не было. Комполка заметил нерешительность разведчика. Не раздумывая, снял свои: «Вру-чаю, Михаил Иванович, за вчерашний бой. Пусть и в тылу врага отсчитывают наше, московское время».
Московское время 0.30. Вокруг непроглядная темень, звучит приглушенная музыка, знакомое танго.
— Тише?— приказывает Клюй.— Штаб...
Дожидается, пока подтянется группа прикрытия. Шепотом объясняет, как следует блокировать дом. Каждому ставит задачу.
Из головы не выходят мрачные мысли. На днях разговорились в роте с Константином Птаховым. «За свою землю не страшно погибать,— вздохнул тот,— а сюда-то и на могилу никто не приедет...» Другой солдат, что называется, утешил: «Писаря ныне шибко аккуратные, в тот же день отправят похоронку. Возьмем Кенигсберг, глядишь, и родственники нагрянут».
Вроде в шутку превратил разговор боец, но дело ясное— никому умирать неохота. Бой он для всех бой, это так. Но кто скажет, что ему все равно, кого в числе первых за 8 апреля внесет писарь в нескончаемый за войну список погибших? И ему, Клюю, хочется дожить до победы. «И доживу»,— настойчиво отмахивается он от навязчивых мыслей, решительно говорит:
— Со мной пойдет Птахов.
Московское время 0.35. Подслеповатый свет карманного фонарика приплясывает по ступеням. Вот и дверь. Массивная, обитая кожей. Клюй с силой рвет ее на себя. За столом — офицер. Он дремлет, склонив голову на согнутые в локтях руки. Рядом — пистолет. Схватиться за него офицер не успевает.
За стеной слышится короткая перестрелка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38