Железная кровать трещала и пела всеми растянутыми пружинами, но Домна застелила ее белоснежными простынями и дала стеганое ватное одеяло, пахнущее нафталином. Владимир лег, закинув руки за голову, и стал слушать, как за перегородкой гремели посудой и тихо переговаривались между собой Лешка и женщина. И вглядываясь в чуть: зеленеющее, запорошенное снегом окно, Владимир снова видел себя там, на том кургане битого щебня, и съежившиеся фигуры пленных, медленно растаскивавших на носилках обгорелые кирпичи. Ему становилось все холоднее, и уже ватное одеяло не грело, а тяжела давило плечи. Озноб охватил его. Он поджал колени к теплому животу и лежал сжавшись, боясь пошевелиться, чтобы пружины кровати громким визгом не взорвали эту непривычную горькую тишину. Было такое ощущение, словно Владимир находился на самом краю чего-то большого, плоского, которое обрывается рядом, сразу за корявыми бревнами стены. Там шуршала снежная крупа и бежал по заледенелой дороге острый ветер... Он обтекал дома-, кружил в подворотнях, гремел дверями и оконными переплетами, расшатывал засовы и шпингалеты.
ВОСПОМИНАНИЕ
Их отвели в тыл, дали немного отдохнуть, влили новое пополнение, и теперь они все ожидали приказа об отправке на фронт.
Часть стояла в городе, недавно отбитом у немцев. С тех пор прошло не более месяца. Снег еще не успел забелить изломы разрушенных стен, он только присыпал курганы битого кирпича и завалы из бетонных плит перекрытий, словно громадную свалку притрусили порошком карболки: Стояли морозы, и ветры с каждым днем все больше затягивали белые простыни на искалеченном теле города. И только в глубинах темных развалин чернела холодная земля, покрытая сажей и горелым железом... Окна нижних этажей домов были заложены кирпичом. Узкие, пробитые, по тротуарам через вершины курганов тропинки пересекали занесенные снегом дворы, шли через проломы в заборах, выйдя на улицы, тонкими стежками, черными по белому, извивались между остовами ободранных трамваев и скелетами сожженных иностранных автомашин.
Все, что еще жило и двигалось на этом многокилометровом кладбище ржавых скрюченных балок, покосившихся колонн и головешек, все спряталось в уцелевшие подвалы, в комнаты, повисшие на головокружительной высоте, к которым вели Щатающиеся лестницы, в землянки, вырытые у фундаментов несуществующих домов. Отовсюду, из забитых фанерой окон, из-под груд колотого щебня торчали самодельные колена жестяных труб...
Полк жил в четырех каменных коробках с выбитыми окнами. Побелили стены, заколотили проемы досками, настлали нары — получились сносные помещения. Потом все это огородили жидкой колючей проволокой и поставили у ворот будку для дневального. Напротив, через улицу, лежали развалины больницы. В ней фашисты сожгли восемьсот советских раненых. Железные прутья кроватей торчали из снега, да среди камней попадались зеленые и голубые слитки оплавленного стекла...
Днем полк занимался строевой, меряя, бесконечными шагами двор от будки до кольев забора. И размятый ботинками и сапогами снег был желтый, с осклизлым ледком па тротуаре. А вечером в клубе крутили картину или по субботам устраивали танцы. Клубом называли большой зал с прогибающимся под ногами дощатым полом, железной, похожей на громадную шахматную туру, печью и забитыми окнами. На стенах висел портрет Сталина и лозунги, написанные осыпающимся мелом на красном ситце. Разрешалось приводить на танцы знакомых девушек. А может быть, и не было такого разрешения, и начальство только смотрело на это нарушение сквозь пальцы.
В субботний вечер к будке сходились девушки из города. Они стояли кучками или поодиночке, ходили вдоль колючей проволоки и прислушивались к Доносившимся из клуба звукам музыки. Военный оркестр гремел фокстроты и вальсы. В перерывах разгоряченные танцоры курили у раскрытых дверей, и выбивающийся из-за них свет был таинственно-притягателен для сердец девчонок, истосковавшихся по музыке и шуткам парней. С независимым видом они медленно вышагивали у проходной, с завистью поглядывая на тех, к кому выбегали из будки стриженые ухажеры, туго затянутые в гимнастерки, подпоясанные ремнями.
А некоторые, наиболее отчаянные, пролезали между проволокой и, толкая друг друга, смущенные и растерянные, под взглядами толпящихся у дверей проходили в клуб.
— И где они только берут помаду? — удивлялся Владимир.— В городе окна целого нет, а зато губы у каждой намазаны дай бог...
— И духами пре-е-ет,— насмешливо добавлял сержант. Ворсин.
Он прикурил папиросу от окурка и затянулся, высветлив огоньком скуластое, худое лицо с напряженно куда-то смотрящими глазами.
— Кис-кис-кис,- позвал он одну из проходивших мимо, и девушка, кинув на него быстрый взгляд, испуганно проскочила в двери.
Ворсин громко засмеялся и затопал ей вслед сапогами.
Кто-то в темноте весело захохотал. — Перестаньте,— сердито сказал Владимир и вошел в зал. Несмотря на приказ, запрещавший курить, здесь было накурено, и в табачном дыму, под грохот военного оркестра мелькали в бешеном фокстроте разгоряченные лица танцоров. В открытые форточки валил клубами пар. Слабого накала, электрические лампочки тускло горели под высоким потолком, жестяные колпаки отбрасывали на стены косые тени.
— Ого, как в бане,— проговорил Владимир и, загребая руками, стал пробираться в середину топающей сапожищами, пропахшей махоркой и потом толпы, выискивая глазами свободную девушку. Он нашел ее у черной тумбы-печки и поплыл к ней, стараясь не потерять из виду и боясь, что кто-нибудь уведет прямо из-под носа. Она была в опущенном на плечи платке, который открывал светлые волосы, старательно уложенные в: модную, витыми прядями вдоль щек, прическу. В стареньком пальтишке из драпа. Он ветре-: тил ее отчаянно-веселый взгляд и через кого-то протянул ей руку, она уцепилась за нее, и он втащил ее в круговорот жарких гимнастерок, шумного дыхания и грома духового оркестра. Она была небольшого роста, крепкая и гибкая. Из теплоты пухового платка дохнуло дешевым одеколоном. Вблизи она оказалась не такой молодой...
Они молчали, смотрели друг на друга, расходились в стороны, вытянув руки, не разжимая горячих пальцев, сходились снова, неслись вдоль стен, крепко обнявшись, стиснутые спинами и плечами, мимо стоявших у дверей, мимо распаренных музыкантов,.. Казалось, что они уже знали друг друга очень давно иболыне говорить было не о чем, так ясно и понятно все было. Они смеялись, шутили, а в перерывах между музыкой стояли у печки и, тяжело дыша, весело посматривали друг на друга.
А потом он нашел в груде сваленных на подоконнике вещей свою шинельку и, сунув руки в рукава, на ходу перепоясываясь ремнем, двинулся к выходу, стараясь не потерять из виду мелькающий среди голов пуховый платок...
Она жила в одном из чудом сохранившихся зданий недалеко от вокзала. Странно было слышать, как в темноте под ногами скрипит в коридоре рассохшийся, паркет.
Осторожно открыла дверь и ввела его в свою комнату. Зажгла крошечный фитилек, плавающий в консервной банке. Он увидел узкую ванную комнату с гирляндами труб" под потолком. Единственное окно было заколочено фанерой. У кровати — столик с зеркальцем и набором расчесок. В крышке от мыльницы — приколки. И пахнет горелым углем и тем дешевым одеколоном.
— Раздевайся, милый,— прошептала она и стала снимать с него холодную шинель.— Садись на кровать... У меня стульев нет... не влезают.
Владимир опустился на кровать, обнял женщину, и притянул к себе. Она забросила ноги на Одеяло, прижалась щекой к его груди и стала ворочаться, устраиваясь поуютнее, пока ее руки не скользнули вокруг шеи тяжело задышавшего парня.
— Подожди,— тихо сказала она.— Давай согреемся... Потом я тебя чаем угощу...
— С сахаром?
— Нет, с сахарином... Несколько крупинок осталось. Дорогой он очень...
— Я тебе сахару принесу,— пообещал Владимир.— Нам выдали недавно...
— Какой ты у меня добрый,— проговорила она, и он, смутившись, забормотал:
— Да нет, я просто т,ак... Ты не подумай...
— О чем? — в ее голосе слышалась улыбка.
— Ты часто к нам ходишь?
— Какой сердитый... Сколько тебе лет?
— При чем тут года?! С передовой мы...
— А когда-нибудь Цедовался? — засмеялась она, и руки ее стали тихонько тянуть его голову по подушке, пока он не почувствовал на своем лице ее дыхание.
— Умеешь целоваться... Да?— снова спросила она и засмеялась чуть слышно, вздрагивающим голосом, от которого ему вдруг стало жарко, неуютно и почему-то стыдно,
— А дверь закрыта? — хрипло спросил он, лихорадочно думая о том, что сейчас должно произойти, полный растерянности перед предстоящим.
— Боже, о чем он думает.сейчас...— насмешливо прошептала она, и тогда он своими жесткими, неумело сложенными губами нашел ее губы. И, уже внутренне ненавидя самого себя за все, что сейчас будет делать, удивленный тем, как пьяно закружилась голова, грубо обхватил ее руками и сжал изо всех сил.
— Сломаешь кости... Сапоги сними.
И удивленно счастливый смех женщины... ...Затем он долго лежал рядом с ней. У стены плавился крошенный невесомый огонек. Стучал ветер фанерой окна.
— Расскажи о себе,— попросил он.
— О чем? — засмеялась она и провела ладонью по его щеке.— Ты, наверно, еще ни разу не брился?..
— Расскажи,— снова попросил Владимир.
— Работаю на заводе... Разбираю завалы... Может, через полгода пустим его снова... Живу одна... Отца и мать немцы убили... Вот и все,— она помолчала и добавила.— Звать меня Аллой.
— Трудно тебе одной,— вздохнул Владимир, и ему стало до обиды жалко эту прижавшуюся к нему ласковую женщину. Он захотел сделать для нее что-то очень приятное и важное и не мог придумать.
— Почему? — беззаботно ответила она, и он почувствовал, как она пожала плечами.— Живу нормально... На хлеб и на любовь хватает...
— Не говори так,— сказал Владимир.— Эти слова не для тебя... Ты не такая.
— А какая же?! — фыркнула она.
— Не такая,— подумав, упрямо ответил Владимир и вдруг добавил, неожиданно осознав, как близка и дорога стала ему сейчас женщина, о существовании которой Он не знал еще несколько часов назад.— Я такой не встречал...
— Перестань,— она отодвинулась от него, приподнявшись на локте.— Как тебе не стыдно?
— Я говорю честно,— прошептал Владимир.
— Да, конечно, ты этого еще не встречал... Для тебя это первый раз в жизни,— последнее она подчеркнула насмешливой ноткой,— но, прошу, ты мне таких слов не говори... У тебя еще будет мното женщин, и каждой надо будет что-то говорить... А моя особенность только в том, что я у тебя первая... Вот и все. И не надо из мухи делать слона. Мне
довольно и того, что ты теперь всю жизнь обо мне будешь помнить...
— А ты обо мне? — спросил Владимир.
— Я? — она задумалась. Легла на подушку и забросила руки за голову. Пальцы ее коснулись лба Владимира и, случайно нащупав рубец поперечной морщины, легонько прошлись по нему, стараясь разгладить.— Я, если честно, забуду... И знаешь почему? — она опять засмеялась.— Потому что я вот такая... Я не думаю о том, что будет завтра. Я вообще ни о чем не думаю. А если что-либо захочу сделать, то прислушаюсь к себе, вот, как к ветру за окном... И поступаю не так, как велит голова, а к чему меня тянет... Я нот заметила, что война одних думать научила, а других, вроде меня...— Помолчав, добавила:— Правда, еще неизвестно, как легче жить...
Владимир лежал на кровати, при бледном, с ноготь величиной, огоньке смотрел на женщину, которая так спокойно отказывалась от него, в то же время ласково перебирала пальцами его волосы и дышала ему в лицо.
— Мне пора,— прошептал он.— Уже поздно.
— Иди,—ответила она.— Поцелуй на прощание... Иди, иди, там открыто.
Владимир оделся, прошел по коридору и выбежал на улицу.Город лежал пустынный, черный, засыпанный снегом. Подняв воротник шинели, наклонившись против ветра, Владимир торопливо шагал к казармам. Мысленно он еще был с женщиной, оставшейся в узкой ванной комнате с цементным полом и гирляндой труб под потолком.
Он убыстрял шаг, бил коленями по отлетающим полам шипели. Владимир вспоминал, как она лежит сейчас одна в своем каменном коробе, с крошечным окошком, забитым фанерой, а темноте, освещенной лишь булавочным огоньком коптилки, и сразу вставали все мельчайшие подробности случившегося, и он снова виделспадающее с ее плеч старенькое паль-го, ее руки, закинутые ему за шею, чувствовал над ухом ее частое дыхание... И чем больше он думал об этом, тем более его потрясала беззащитная обнаженность ее поступка, после которого она сумела остаться независимой.
Владимир перелез через колючую проволоку и напрямик через сугробы подошел к казарме. Отбой был давно, и все уже спали. Он снял сапоги и стал осторожно пробираться к своим нарам. Тускло, вполнакала, светились лампы. У печи с открытой дверцей сидел кто-то в нижнем белье,
набросив на плечи шинель. Владимир узнал Ворсина и в сердцах выругался. Теперь не миновать неприятностей...
Ворсин повернул голову, осмотрел его и усмехнулся.
— Ну что, славянин, в самоволку ходил?
— Да так... Опасно отпускать одну...— неуверенно ответил Владимир, пристраивая к печке мокрые сапоги.
— Это ты правильно,— весело согласился Ворсин,— Все они теперь опасные... Ну, хоть недаром?
Владимир плюнул на раскаленный чугун печки, пожал плечами.
Ворсин посмотрел на него внимательно, и Владимир опустил голову, сделав.вид, что ворошит уголь.
— Ты женат? — вдруг спросил сержант.
— Нет... А что?
— Ничего.— Ворсин натянул шинель, сжал под горлом воротник и задумался.— Конечно... какая разница обманул кто кого или полюбил — вокруг, я тебе скажу, ничего не меняется. Не на этом мир держится.
— Три года прошло,— проговорил Владимир.— Ни одного письма... Каждый день может быть последним. Имею я право на человеческую жизнь?
— Вот как? — хмыкнул Ворсин.
— А сам-то?! — вспыхнул Владимир и замолчал, остановленный злым взглядом сержанта.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34