Нету цены крови! Это ты можешь уразуметь? А до этого парня еще не дошли со всеми наградами. Мы еще лет тридцать будем таких разыскивать...
И пока шел-этот разговор, Владимир безучастно слушал его, наматывал на пальцы бахрому скатерти, исподлобья
наблюдая за девушкой. Он видел кирпичный румянец еще не остывших от мороза щек, потрескавшиеся крупные губы и черту загара, который обрывался на шее, там, где кожу всегда закрывал платок. Была она простая, бесхитростная, даже чуть глуповатая на вид, но выпуклые серые глаза светились упрямством.
— ...Вы не читаете газет, — продолжала она. — Там все ясно... Война окончилась победой. Восстанавливаются города.
— Уже? Восстанавливаются? — переспросил Леша.
— Да! — громко ответила девушка.—Вы ничего не видите... У вас ковры, базар, деньги...А, кругом такой энтузиазм, невиданный подъем. Так вот и пройдет, дядя Леша, жизнь мимо вас. И не заметите. Потом будете думать: «А что я сделал?!» Да поздно...
— Ты нашу жизнь не трогай,— вдруг гневно сказала Домна и, сдерживаясь,, стала торопливо двигать на столе тарелки. Потом беспомощно огляделась. Морщины разбежались от глаз, резко иссекли немолодое отечное лицо.
— Значит, это у нас не жизнь? Тепло... еда на столе... над головой крыша... Ты безногого спроси. Володю спроси — это жизнь? Или мы просто так, как животные... прозябаем, коптим белый свет, а?
— Я не так сказала, — неуверенно проговорила девушка. — Я о другом... Война прошла. Кое-какие привычки забыть пора...
— Вот когда у меня другая нога вырастет, — медленно процедил Владимир, — я и забуду...
— А меня Леша за человека считать перестанет, если я о прежнем муже забуду... О сыне перестану день и ночь думать,— женщина отвернулась и согнутым пальцем прома-кнула уголки глаз. — Вы уж извините старую...
— Молодец, мать, — только и сказал Леша и, через стол протянув руку, тряхнул ее за плечо. — Держись, мать.
— Ничего вы не понимаете,—упавшим голосом тихо сказала девушка.—С такими настроениями мы страну не восстановим...
Леша вдруг захохотал весело и жестко. Тряхнул волосами, поднял стакан и закричал:
— Насчет настроения — это да! Выпьем, ребята... Где наша не пропадала? Салют из ста двадцати двух орудий— огонь!!
Он опрокинул стакан, ударил по зубам кончиками пальцев, так что дробь пошла по комнате:
— Ба-а-арыня-я, барыня-я-я... Сударыня-барыня-я-я...
— Дядя Леша, вы пьяный, — робко проговорила девушка и отодвинула его стакан.
— С|н, Наташенька, веселый, — улыбнулась женщина.— И на зубариках лучше его никто не играет... Как на пианино... Ты пойми, никто так не радуется, что война окончилась, как они...
На кухоньке, когда, стоя у открытой форточки, жадно курили-самокрутки, Леша сказал:
— Она девка хорошая... Войне капут... Ты не смотри, что она.... слишком правильная.
— Обычная, — пожал плечами Владимир. — А необычным с нами делать нечего, — усмехнулся Леша.
— Как понять?
— Понимай, как хочешь.
— Не хочу.
— Зря. Не бог весть какие мы с тобой... Вспомни, о чем в окопах думали? То, что имеем сейчас, — тогда на уровне счастья считали. Не так, кореш?
В то время каждый день последним мог быт А сейчас впереди этих дней чертова уйма.
— Будешь перебирать, как разборчивая курица? Клюкнет зернышко — не то... Выплюнет, другое ищет.
— Для чего-то же я вернулся?
— А если для нее?
— Для этой?.. Не думаю.
— Но в то же время... Ты пойми меня правильно... Вдруг в твоих руках вся ее жизнь?
— Чепуху ты говоришь... Пошли в комнату.
— Нет, постой, — Леша удержал его за пуговицу гимнастерки. — Вдруг от того, как ты себя поведешь, зависит девкино счастье. Судьбы ее поворот на сто восемьдесят градусов.
— А если она мне безразлична, — перебил Владимир.— Вот как этот стол, как тот сундук у двери?
— Так что, по свету пойдешь искать свое?
— Хотя бы знать, что искать, — усмехнулся Владимир.— Останусь пока с тобой. Если не возражаешь, конечно.
— Значит, вступаешь в мою фирму? По петухам, кореш.— Леша взмахнул рукой и шлепнул по ладони Владимира. — Не пропадем... Пошли к бабам. Соскучились они, небось...
Они вернулись комнату и увидели, что стол уже прибран, а женщины низко наклонились над репродуктором
И слушают музыку. Помятая, с погнутым ободом черная тарелка пела стеклянно-чистым голосом.
— Вы знаете, как. передали? — удивленно сказала Наташа, обернувшись к вошедшим. — «Песни времен Отечественной войны...» Уже времен...
Они молча опустились настулья. Лампа светила слабо, и был виден огонь в топке. Ветер стучал ставнями и надувал на подоконники полосы снега. Но в самюй комнате было тепло, густые с прозеленью тени лежали на полу. И так спокойно было в этих четырех стенах, — все неподвижно, каждое на своем месте, любая вещь ухожена, вымыта, натерта до блеска, поставлена точно и выверенно, словно раз и на-всегда, чтобы потом никогда ее не сдвинуть в сторону, не испачкать, неосторожным движением не разрушить устоявшийся мир благополучия и тишины. Две женщины чем-то походили друг на друга. Наверно, широкими лицами сглаженными сумраком, или одинаково положенными на стол тяжелыми руками. Женщины слушали музыку, думали о чем-то своем. Но можно было, догадаться, куда их мысли увел,а музыка, тишина вещей и монотонный стук плохо прилаженной ставни. Все было здесь — мечты и воспоминания не покидали эти стены, точно так, как от падающей в лужу капли круги по воде не расходятся дальше берегов. Все казалось простым, ясным— застывшие фигуры, снег за окном, в печи неяркий огонь, помятая тарелка репродуктора с его тоскующим голосом, отчаянное, счастливое лицо Лешки, первые пришедшие в голову мысли — о доме, ржаном хлебе, о нетревожной будущей жизни... Мир сузился, оградился стенами, в него вошло самое главное и важное,. а остальное— ветер, заледенелая степь, гремящий лист жести, сорванный с крыши, заносимые снегом курганы взорванных зданий — все это если и существовало где-то, то далеко, померкнув перед извечной властью теплого огня и уютом человеческого жилища...
«А что мне надо? Калеке безногому. Инвалиду. Бездомному человеку. Какое счастье иметь все — дом, теплую печь, женщину, которая от тебя ничего не требует, но при твоем желании, стыдясь и радуясь, пойдет к тебе навстречу, благословляя час и минуту случайного знакомства... Не стыдно ли перед теми ребятами, чьи имена на фанерных обелисках уже размыли дожди?.. Они мечтали о многом, но и об этом...» О том, что уже имеет Владимир. Он помнит, как впервые увидел убитых парней и, торопливо проходя мимо них, почувствовал шаткость и непрочность сво-
ей жизни. И подумал: если остается цел, то как мало надо будет ему в дальнейшей жизни и как это будет необычай-НО много — выжить, вернуться домой, любить.
ВОСПОМИНАНИЯ
...Их полк шел в. атаку по осеннему полю, на котором рос картофель, ботва была вбита в землю нестихающими дождями... А перед этим Владимир бесконечно долго лежал в яме. Это был его первый бой. В луже, прямо перед ним, отражалось оловянное небо и дуло его винтовки. Ветер качал уцелевшую ботву, вблизи она напоминала деревья с висящими, точно стеклянные груши, тяжелыми каплями... На далеком горизонте темнели тучи. И поле было таким громадным, что его размытые края, казалось, сливались с тем странным миром, в котором когда-то было солнце, теплая земля и деревья, покрытые зеленой листвой...
Потом вышли танки. Они катились медленно, часто останавливались, и поле стало сужаться.. Цепи залегли, послышались хлопкц винтовочных выстрелов, а танки все шли, и тогда пехота побежала назад, оставляя на картофельном поле убитых... Затем солдаты снова бросились вперед. Дождь барабанил по лужам, расквашивал землю, омывая вывороченную взрывами, розовую, как человеческая кожа, картошку... В окопы текли ручьи, обваливая груды чернозема, перевитого бледными обескровленными кореньями...
Ночью пришел неожиданный мороз, потом повалил снег. Под утро полк все-таки занял мертвую деревню. Владимир шел по дороге,- закинув винтовку за плечо. Несколько танков, уже покрытых изморозью, стояли у закопченных печных труб и на огородах. За ночь все замело мелкими сугробиками. Из снега торчали колеса разбитых подвод.
В степи медленно ходили цепью бойцы из похоронной команды. Они стаскивали в кучу закоченевшие трупы и собирали оружие...
Трупы погибших лежали за поваленным сараем. Их было много. Снег запорошил шинели, закрыл глаза белыми пятаками. Ветер шевелил волосы. Рты у некоторых были раскрыты, словно перед смертью они хотели что-то сказать или кричали. Другие лежали, стиснув синие губы. У одного была распущена обмотка, и она вилась помятой грязной лентой под обгорелое бревно... Владимир прошел мимо. За всю прежнюю жизнь он ни разу не видел, как уми-
рает человек. О смерти он читал в книгах, о ней иногда говорили взрослые. От этих разговоров оставалось томительное чувство одиночества, тоски и притягательной тайны. Но вчера он видел, как все это происходит. С криком боли, в обморочном молчании, когда окровавленные руки путаются, в выпавших внутренностях или сжимают ладонями расколотый череп... Можешь подойти и посмотреть на их окостеневшие лица. Тела убитых тверды, точно камень,- и ломаются,как стеклянные. Здесь переход от жизни к смерти произошел без того загадочного, мгновения, когда в деревенеющем сердце всплывают прощальные картины детства, полузабытые лица, фигуры и где-то обмирающе-тревожно трепещет последний жаворонок. Расширенные глаза видят что-то — или свет или тьму. И умирающий в какую-то долю секунды чувствует ужас от сопоставления промелькнувшей жизни с бесконечностью существования травы, деревьев, осенних дождей, росы на огороде... Его окружают несбывшиеся встречи, несовершенные дела, никому не сказанные слова и невыполненные обещания... И тогда перед ним вдруг встанет то, чего еще никто не видел, и он вздрогнет от леденящего страха, вытянется и умрет с открытыми глазами, словно не в силах отвести их от призраков, рожденных уже мертвой памятью...
Нет, здесь смерть была проще и грубее. К ней не готовились, и- она- могла выбрать любого без предупреждения. Ее было так много, что люди переставали удивляться ей. И только все несбывшееся, что не свершилось у тех, которые лежали у сарая, переходило в тяжелые, тревожные сны оставшихся жить...
ОБЩЕЖИТИЕ
Музыка окончилась, но женщины еще сидели неподвижно. Леша осторожно, на цыпочках, прошел к окну и плотнее затянул торчащий из рамы болт. И ветер перестал стучать ставней.
— Мне пора домой, — хрипло сказала Наташа.
— Ночуй у нас, - предложила Домна.
— Нет, в общежитии будут беспокоиться, — Наташа встала со стула. — Хорошо у вас...
— Поздно уже,—вставил Леша.
— Я провожу, — вдруг предложил Владимир.
— Ну, что вы, — запротестовала девушка, а сама обрадовалась, по глазам стало видно, что только этого и ждала.
Владимир надел шинель, поднял воротник, сунул под мышку костыль. Наташа привстала и завязала ему шнурки ушанки.
— Еще уши отморозите, — засмеялась она. — У меня вон какой голос... Как сиплая труба. Не побереглась, а теперь, говорят, на всю жизнь.,.
Она начала одеваться — набросила кофту, стеганку, запахнула, полушубок и сделалась толстой и неповоротливой. Запахло от нее мокрыми кирпичами и дубленой кожей.
—.Я прямо с работы... Сегодня с девчонками полторы нормы дали. У нас бригада такая, что с Доски почета не слезаем... Спасибо, тетя Домна... Дядя Леша, до свидания. Я на той неделе еще приду.
В темном коридоре Леша шлепнул Владимира по плечу и шепнул:
— Вперед, старик... Гвардия не отступает. Но побереги ее...
Они вышли на улицу. Снег заскрипел под костылем пронзительно и зло. Редкие фонари висели в темноте желтыми, радужными от мороза шарами.
— Я недалеко тут живу, — оживленно говорила Наташа и, забегая вперед, старалась заглянуть в лицо Владимиру. — Скажите, вы на меня здорово обиделись?
— За что?
— Ну, я тогда... За столом глупости сказала... Я одна, как перст. Никого нет. Таких у нас много. Отца и мать потеряла, когда мы с Украины эвакуировались... А теперь работаю на кирпичном заводе... Кирпичи таскаю из печи для обжига.;. Они горячие, аж руки сквозь перчатки обжигают. В печь зайдешь, а там жара-а... Горло перехватывает. На воздух выскочишь — и сразу в мороз. Пот на ресницах в сосульки превращается.... А вообще жить можно... Кроме шуток...
— А друзья есть? — спросил Владимир.
— Полно! — радостно подхватила Наташа. —Я же секретарь комсомольской организации.
— А кавалеры?
Она задумалась, пошла, сунув руки в карманы полушубка и сбивая носками больших валенок застывшие комья грязи.
— А на черта они мне нужны? — тихо проговорила наконец она. — Мальчишек много... да я...
— Что?
— Не очень-то я хороша для кавалеров... Один голос чего стоит! Меня и зовут знаете как?
— Откуда же?
— Позорняки какие-то придумали... «Хрипунок»... Что, здорово?!
Владимир осторожно засмеялся и повторил:
— «Хрипунок...»
— Вот-вот! — подхватила Наташа.
— Ну, а любовь? — спросил Владимир.
— Любовь? — охотно откликнулась Наташа.—'Был у меня один солдатик... Уехал, и ни слуху ни духу... Как сквозь землю провалился.. Да вы меня как отдел кадров выспрашиваете, зачем вам?
— Не знаю, — сознался Владимир. — Я тоже один, как перст...
— А любовь? — хитро задала вопрос Наташа и посмотрела на него искоса, рукою сдвинув с виска край занесенного снегом платка.
— Почти, как у тебя, — сказал Владимир. — Потерялась она...
Они остановились у большого, с тусклыми окнами, здания.
— Давайте зайдем ко мне,— предложила Наташа.
— Зачем?!—удивился Владимир.
— Вы замерзли, — голос у нее неуверенный. И смотрит она из заиндевелого платка растерянными глазами.— Я вас чаем угощу... Посидите минутку и уйдете... Просто так, без всяких задних мыслей.
— Глупость какая,— рассердился Владимир.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34