Она перелопачивала снег, швыряла его комьями, сдирала белую кожу степи и, разметав по черному свету, снова обрушивала с неба ледяным летучим крошевом...
Немцы сбились в толпу. Несколько конвоиров встали во главе пленных и начали пробивать в снегу дорогу, увязая по пояс. Владимир, одноглазый и паренек-конвоир ступали последними, подгоняя отстающих. Владимир чувствовал, как медленно сочится кровь из раненой ноги. Валенок промок и покрылся корой. Ремень автомата давил на шею, пригибая голову. Посеченное лицо одубело, и Владимир тер его снегом, пока щеки и лоб снова не вспыхнули колючей болью.
Он увидел Ворсина. Сержант стоял, весь занесенный бураном, и каждому поравнявшемуся с ним конвоиру что-то кричал.
— Заблудили-и-ись! — он обхватил Владимира за плечи и прокричал: — Заблудились... Что делать?!
— А-а? — шагнул к ним одноглазый.— Что ты говори-и-ишь?
— Все! Дороги нет... Сбились с пути... Что делать буде-е-ем?
— Поперемерзнем, как мыши-и! — одноглазый махнул рукой.— Только вперед...
- Куда?!
— Вперед! Пока не свалимся..
— А они?! Немцы?!..
— Вперед! Впере-е-ед...
— Вот тебе и в госпиталь попали... Черт, погибнешь с ними...
Ворсин тяжело побежал в начало колонны....Уже трудно было сказать, сколько времени они блуждали в степи. Буран не утихал. Ом кружил на одном месте, или это так казалось людям, потому что куда они ни шли, везде был только снег. Он рязкой гущей путал ноги, с
ветром пронизывал одежду, бросался в лицо, обжигая и слепя...
Ночь была исполосована белыми метелями. Она лежала над степью, бесконечная и тяжелая, и воздух ее прожигал легкие, замораживая бронхи, и люди, вместо крика, хрипели сорванными голосами.
— Сто-о-ой!.. Сто-о-ой!
Владимир видит, как темная масса колоны растворяется в месиве снега. Он вскидывает автомат и стреляет в воздух: у его ног, уже полузанесенный, валяется пленный. Из темноты выныривает одноглазый. Они вдвоем с трудом поднимают немца. Грузный и ослабевший, он качается на ногах, и, когда его отпускают, снова садится в снег.
— Встава-а-ай! — орет одноглазый и трясет пленного за ворот шинели. Голова немца клонится,с нее валится шапка, ветер черным комом уносит ее в темноту. Длинные волосы вьются, как ожившие нити. В слепых глазах, словно бельма, окаменевший ужас.
— Встава-а-ай... своло-о-очь... Ну?! Поднимается на четвереньки, стоит, точно горбатый зверь. Медленно выпрямляется, и Владимир держит его за плечи рядом с собой — видит эти остановившиеся глаза, летящие волосы и покусанные губы, сквозь которые дыхание проталкивает одно и то же слово:
— ...Ма-ма... ма-ма... ма-ма... ма-ма...
Не говорит, а дышит, с настойчивостью безумия повторяя каждый выдох:
— ...Ма... ма... ма... ма...
— Прекрати-и!! — с ненавистью кричит одноглазый, и губы у него самого дергаются. Он впивается в шинель немца и, подтянув его ближе, хрипит в лицо:
— Молчи-и... гад ползучий, молчи-и-и!!
Пленный привалился к груди Владимира, и он под тонким сукном шинели ладонями ощутил его дрожащую костлявую спину. И, не зная почему,- Владимир вдруг крепко обхватил его за плечи, прижал и, загребая валенками снег, побрел к маячившей вдали колонне.-Одноглазый зло рванул руку пленного и перебросил ее через шею. Они потащили немца, который оседал на подгибающихся ногах и монотонно бормотал и всхлипывал, качая головой:
— ...Ма... ма... ма... ма...
Потом он выпрямился, пробежал несколько шагов и ввалился в толпу пленных, расталкивая их, выкрикнул что-то и снова упал в снег. Те остановились вокруг него, занесенные бураном, сгорбленные, и ветер кружился
среди неподвижных фигур, разбивая о них белые воронки смерчей;
— Что-о та-а-ам?! — донесся голос Ворсина.—Впе-ре-е-ед!..
Владимир наклонился, над немцем. Он растер его лицо снегом, натянул на негнущиеся руки свои ватные перчатки.
— Дай ему! — прокричал одноглазый набросил треух, оставшись без шапки. Черные волосы его торчали из бин-гов жесткими хвостиками, на глазах бе.лея от набивающеюся снега.
Владимир натянул на голову пленному треух, завязал под подбородком шнурки и тяжело поднял немца на ноги. — Впере-е-ед!
Колонна тронулась с места, как громадная черепаха, поползла по степи, сквозь неутихающий буран. Пленные падали, ползли на коленях, поднимались. Измученные конвоиры, ослабевшие от потери крови и холода, тянулись по сугробам, сгорбленные и занесенные снегом... Владимир шел, не чувствуя правой ноги. Ему казалось, что вместо пес к бедру пришили, прямо к живому телу, неуклюжую колоду. Она застревала в плотном насте, подворачивалась, и тогда от хлесткой боли вспыхивали перед глазами сияющие крути. Где-то за ним, держась обеими руками за голову, шатаясь, брел одноглазый. Иногда Появлялся из темноты Ворсин. Сержант еще кричал что-то неразборчивое и свисте ветра и пропадал снова. И все время Владимир слышал монотонный сдавленный шепот, словно тот пленный, который упал первым, еще шагал рядом, повторяя С настойчивостью безумного:
— ...Ма... ма... ма... ма... ма...
Он остановился, негнущимися пальцами содрал с броней наросты снега. Ему показалось, что колонна стоит на месте. Люди не двигались, а качались, так медленны и тяжелы были их шаги. И теперь не один пленный, а, наверно, нее они бормотали, сквозь костяные губы: — ...Ма... ма... ма... ма...
Все, чем существовали они эти годы, что двигало ими, наставляло сутки держаться в горящей русской деревне, мерзнуть в осыпавшихся блиндажах, ходить в безнадежные контратаки, все покинуло их сознание. Их ненависть К чужой стране, клятвы отмщения у могил друзей, рабское подчинение командирам уступили теперь одному. Старое, забытое,что должно уже давно огрубеть и покрыться коростой в их оглохших, злых душах, вдруг стало един-стенным, что еще жило в умирающих от холода телах,
Ладони матери, горячий сосок груди в неумелых губах, всеограждающие-материнские глаза пришли последним воспоминанием и зажглись над колонной падучей звездой. Она засветилась крошечным угольком, булавочным уколом искры. И это было все. И спотыкаясь, падая, наваливаясь на встречный ветер, люди из последних сил брели за ней, ловили ее запорошенными снегом глазами, одним отчаянным стоном дыша ей вслед:
— ...Ма... ма... ма... ма...
— ...Ма... ма...
— ...Ма....
И, может, кто-нибудь из конвоиров вспомнил свою мать, услышал в этом стоне шепот своих губ и понял, четко и ясно, в озарении, что за многие долгие годы к этим смертельно окоченевшим людям пришла забытая человечность в образе их матерей. Из черной дали воспоминаний те глядели страшными глазами на своих, погибающих сыновей, которые брели в холодной, чужой, ненавидящей их стране, кутаясь в рваные платки и ледяные шинели. И если сейчас не спасти, не поддержать надежду, дать возможность этим людям разувериться в последнем для них чуде— во всесилии великой материнской любви, то рухнет окончательно и то крохотное, что еще отделяло их гранью от испепеляющей смерти...
Может быть, кто-то из конвоиров так и думал. Они об этой ночи никогда потом не говорили... Владимир помнит только, что был ураганный ветер, летучий снег и немец, тот лопоухий, скорчившись лежал на пути. Владимир отрыл его, обхватил за плечи и потащил вперед. Он задыхался, падал вместе с ним в сугробы, поднимался и шел дальше. Казалось, что степи не будет конца. Ночь летела навстречу, как грохочущий состав, опрокидывала людей, душила снегом, белые жгуты вьюги засыпали следы...
Утром буран затих. Поднялось солнце — красное, срамытыми краями. Оно осветило бесконечную белую степь, в которой медленно двигалось темное пятно. То были люди. Покрытые ледяной коростой, обмороженные, с черными лицами... они брели по снежной целине, повиснув на плечах более сильных, таща на полушубках потерявших сознание...
Поднятый выстрелом часового маленький гарнизон деревушки высыпал за околицу. Солдаты молча смотрели, как приближаются к ним заметенные снегом, шатающиеся от изнеможения люди. Они тащились, точно слепые,
крюченные холодом, оставляя. за собой петляющий, неовный след. Поредевшая за ночь, полумертвая колонна с трудом втягивалась в деревню и только по неброшенному оружию, по задубелым гимнастеркам и ватным брюкам можно было определить, кто кого спас для завтрашней жизни...
ВОКЗАЛ
Он сидел на запорошенном снегом кладбище, у могилы матери. Без правой ступни, отмороженной той памятной ночью. Владимир смотрел на пленных немцев и думал, что, может быть, кто-то из них шел в колонне. И остался жить. Война окончилась. Им не позволили замерзнуть в степи и спасли от голода в развалинах русских городов. Их не простили, но дали возможность многое начать заново. Что из них получится — скажет время. У истоков их второй жизни всегда будет стоять сержант Ворсин с пробитой осколком головой, безглазый конвоир, тот мальчишка с длинной винтовкой...
Владимир поднялся и медленно пошел к воротам...
Он вернулся, снова на вокзал и, осторожно ставя костыли между лежащими на полу людьми, пробрался к стене. Опустился, поджав под себя ногу, и стал ожидать. Чего? — и сам не знал. То подремывал, сонно смежив веки, то, вздрогнув, просыпался и, по-птичьи вздернув голову, оглядывал громадный зал, в котором гулко и монотонно шевелились сотни неразборчивых голосов. Иногда он-думал о том, как странно все повернулось в жизни, словно прошел по кругу. Топал четыре года и вернулся к тому же, С чего начинал. Именно с этого вокзала уезжал он, студентик третьего курса строительного техникума, на производственную практику в далекий южный город. А там его вастала война. И вот опять те же самые стены... Практика затянулась. Пожалуй, и не круг, а спираль... И не определишь, витком внутрь или наружу?
Рядом бывщий солдат (шинель без погон) с блаженным видом обсасывал куриную косточку. Он перебрасывал ее из одного уголка рта в другой, покусывал, причмокивал с наслаждением. Лицо солдата добродушное, с толстыми щетинистыми щеками и облупленным носом. Владимир тихонько покашлял в кулак и кивнул:
— Кореш, курить есть?
— Некурящий, браток,— с сожалением ответил солдат.
—Знать, не видал ты смаленого волка,—усмехнулся Владимир. .
— Не говори,— закачал головой солдат.— Коптил, как паровоз... На махру боевые сто граммов выменивал. А потом, понимаешь, в Кенигсберге фашистов, из дома выколачивали... Дыму — ужас. Меня только-в плечо — тюк! И я носом в пол. Ребята дальше побежали... И черт его знает, что там вонючее горело?! Как вдохну-кишки выворачивает. Вытянули меня, а я весь уже зеленый... На всю жизнь
надышался.
— Бывает,— согласился Владимир.— У нас за одним пацаном, немецкий танк гонялся. Так теперь, говорят, он через дорогу боится переходить. Слушай, кореш, ты давно на гражданке?
— Полгода.
— Как устроился?
— Да, ничего... На курицу зарабатываю.
— Ну, а с жильем?
— Пристроился,— солдат весело подмигнул.
— У бабы?
— Эге ж.. А что ты умеешь?
— Ну-у,— засмеялся Владимир.— Ты спросишь... Любую мину сниму... Блиндаж сооружу, если хочешь, а то и...
— Кому это надо? — отмахнулся солдат.
— Мне двадцать три года — научусь чему-нибудь,—вздохнул Владимир.
— Это само собой,— ответил солдат.— Можно пойти на завод или на. стройку... Да разве на костылях там попрыгаешь?
— Вот то-то же,—согласился Владимир.— Мне бы какое-то время перебиться. А там осмотрюсь и отрою окоп в полный профиль.
— Ладно, посиди,— сказал солдат.—Койку я тебе устрою на первое время.
— Спасибо,— Владимир замолчал и, подняв воротник шинели, удобнее устроился у стены.
Сквозь дремоту он видел, как солдат куда-то уходил, потом вернулся с,мешком, долго в нем копался, сидел задумчиво и, наконец, негромко позвал:
— Эй, кирюха, вставай.
Он приподнял мешок и покачал головой:
— Ты смотри... пудовый.
— Что там? — равнодушно спросил Владимир.
— Да толь... Толь, что крыши кроют,— подмигнул солдат,— Привезли мне тут по блату... Пошли, кирюха.
Он вскинул мешок на плечи и пошел из зала, не оборачиваясь, только по стуку костылей догадываясь, что Владимир шагает за ним.
На площади он спросил:
— Тебя как звать-то?
— Владимир.
— Ну, а я Лешка... Так зови Лешкой. И больше ничего не надо. И денег я с тебя не возьму. Только уговор — как скажу, чтоб уезжал, так без всяких разговоров! Лады?
— Все в порядке, Лешка.
— Тогда двигаем, Володя.
Они долго шли по каким-то белым от снега кривым улицам. У бревенчатого дома Лешка остановился и сбросил с плеча мешок.
— Здесь мои хоромы. Предупреждаю — бабу я взял некрасивую. В расчете на кратковременность моего здешнего существования. Но хамства и всяческих, намеков -не терплю.
— Стучи, Лешка... Закоченел я совсем. Для меня холод, что для тебя дым.
Они -вошли в длинный темный коридор и, тихонько чертыхаясь, Лешка с трудом нашел впотьмах двери. Сказал прямо от порога:
— Мать, где ты?
Из-за ситцевой занавески появилась невысокая худенькая женщина. Кутаясь в платок и усмехаясь, она подошла к солдату и стала расстегивать на нем крючки шинели.
— Слушай, мать,— продолжал Лешка строгим голосом,— этого парня звать Володя. Мы его заселим в чулан. Пусть там тараканов кормит. А потом прогоним, как надоест. Ты согласна, мать?
— Пусть будет по-твоему, Леша,— она повернулась к Владимиру, и он поразился тому, как на мягком лиЦе ее, у прищуренных глаз, лучатся морщины. Они окружали глазницы ореолом. Под взглядом женщины Владимир смутился, и в то же время ему стало удивительно хорошо в этой жарко натопленной низенькой комнате с простым деревянным столом посередине, венскими стульями и крошечными иконками, прилепленными в углу.
— Ты ее тоже так зови,—продолжал Лешка.— Имя-отчество у нее сложное... Домна Парамоновна. Залпом не выговоришь. А в матери она тебе вполне сойдет...
Говоря все это, он тем временем сбросил у печи мешок, сиял шинель, пальцами взъерошил короткие рыжие волосы, с хрустом, по-хозяйски потянулся, разминая кости.
Чулан был узким,, с одной бойницей подслеповатого окошка, забранного решеткой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34