.. Они собирались и работали над городом... Сегодня немцы здание взорвут, а завтра оно
уже стоит на макете... Макет они делали из бумаги... Подбирали к дому чертежи. Люди сохраняли многие чертежи.
— Где же они теперь?
— Не знаю,— с горечью произнес Иван Иванович.— Все пропали... Меня тогда контузило. Я вышел из подвала, и началась облава. Пришлось бежать... Но уже город взрывали планомерно, по графику.
— А дальше?
— Длинная история... Они все исчезли. Их завалило камнями... Меня подобрали добрые люди.
— Вы хоть кому-нибудь об этом рассказывали?
— Да. Страшное 'было время... Мертвые дома и опухшие люди. Одержимые идеей будущего города... Многие этому не верят.
— Неужели так было?
— Я живой свидетель,— усмехнулся Иван Иванович,— единственный...
— И все-таки,— вздохнул Владимир,— в это трудно поверить...
— Я понимаю,— кивнул головой Иван Иванович.
Он вытер о пальто руки и пошел к развалинам, ступая по шатким камням...
«Да, он больной человек,— подумал Владимир.— Жалко его. Он талантливый архитектор, об этом все говорят... Но война его сломила. Ему надо лечиться. Он совсем слабый... Я ничем ему не могу помочь. Он, весь в прошлом. И это помешательство из-за архива и чертежей... Уже два раза копали в местах, которые он указывал...»
У громадного здания, словно вдавленного в землю, Иван Иванович остановился.
— Вот то место,— сказал он.— Где-то в этих подвалах лежат чертежи... Там целая сеть подвалов, и трудно ориентироваться с поверхности. Дома взлетали один за другим... Надо было спасать чертежи и весь архив... Я представляю, как люди тащили мешки, пока на них не обрушились своды... Куда они свернули? Наверно, ушли в канализационные коллекторы. Вы знаете, что это за развалины? Хотите знать, что такое фашизм в чистейшем виде? — неожиданно спросил Иван Иванович, когда они шли мимо упавших перекрытий.
— Библиотека? — проговорил Владимир.
Вчера он был. там, набрел неожиданно на разрушенную коробку бывшей городской библиотеки. На пустыре стоял железобетонный каркас, покосившийся, высокий, весь просвечивающийся, точно громадная клетка- из тавровых ба-
лок. В середине коробки темнел глубокий подвал. Перекрытие выгорело, и открылось множество больших помещений, вдоль стен которых тянулись покореженные стеллажи. Обуглившиеся книги были похожи на черные рубчатые бревна — книги не сгорали дотла, пламя объедало их со всех сторон, в сплошной толще бумаги выжигало дыры, впадины и затухало, оставив на железных полках покрытые гарью угольные брусья. В одном месте, в углу библиотеки, они возвышались до осколков лепного потолка зала, который чудом держался на ржавой арматуре. Ноги по щиколотку уходили в мокрый пепел и грязь.
Владимира удивило, что здесь были люди. Они одиноко копались у стеллажей, кухонными ножами осторожно выковыривали слипшиеся от жара пламени книги. Складывали их на тележки, прикрывая брезентом.
— Здесь было два миллиона экземпляров,— сказала Владимиру женщина, когда он подошел к ней.— Вы недавно в городе?.. В Горпроекте? Я там многих знаю... Немцы все сожгли, сами видите. Сначала мы ночью таскали книги но домам. Особенно ценные. Осенью немцы стали книгами мостить улицу. Здесь плохая дорога. Машины буксовали. Тогда солдаты шли в библиотеку и тащили книги. Таким образом загатили метров пятьдесят... В грязь летели ценные рукописи, манускрипты...
Женщина подвела Владимира к стене и показала могильный холм с обычным фанерным обелиском. Дождь и снег уже смыли фиолетовую надпись.
— В городе были подпольщики,—продолжала она, посиневшими от холода руками поправляя обвалившуюся землю.— Не можем достать хороший кусок гранита, а фанера гниет... Скоро осыплется... Подпольщики... В лесах — партизаны. Решено было спасти самое важное. Повезло, конечно. Секретарь горкома оказался бывшим словесником... Они произвели совершенно неожиданный налет. Два часа держали здание в своих руках. Вывезли шесть подвод особого фонда. Пятеро наших погибло.
Женщина подула на черные от сажи руки, согревая их, сунула под мышки. Она внимательно оглядела остов здания, строго взглянула на Владимира.
— За книги... Вы это понимаете?.. Что-то в этом есть от Джордано Бруно. Не так ли? Здесь никто не лежит. Просто на. этом месте их убили. Тела немцы куда-то увезли. Но мы найдем.
Ветер дул с моря, и даже теперь, спустя столько времени, копоть, как черный снег, косо летела с балок каркаса,плясала в воздухе, оседая на серой шинели Владимира крупинками гари...
— Я знаю о библиотеке,— сказал Иван Иванович. Он долго вел Владимира между зданиями, пока они не оказались у небольшой площади. Здесь стояли малоэтажные старые дома, длинный, со взломанными досками забор окружал ее со всех сторон. Они нырнули в дыру и очутились на каменной брусчатке. Кругом валялись ржавые куски железа и какие-то деревянные ящики.
— Читай,— проговорил Иван Иванович, подводя к ним Владимира. Тот наклонился и с трудом разглядел черные, как клеймо, готические буквы:.
«ГЕРМАНИЯ»
— А теперь смотри, что это? — Иван Иванович показал на ржавую приземистую машину с высокой башней.
Владимир обошел ее, увидел ограждающие железные листы, кованую цепь, клубок тросов и многотонную чушку, отлитую из чугуна.
— Я думаю,— сказал Владимир,—это паровой копер.... Вот чугунная баба.
— Ты прав,— кивнул головой Иван Иванович.— Теперь представь, что она работает день и ночь. Пыхтят клапана. Грохочут цепи. Со страшной силой падает чушка... И так день и ночь, день и ночь не переставая... А вокруг полумертвый город... Ты оглянись. Ты видишь? Они свозили это со всего города, с каждой улицы. На своих громадных пятнистых грузовиках. Вырывали из домов балконные решетки. Распиливали автогеном литые ворота. Крошили^на куски чаши фонтанов... Жестокая страшная машина разрушения. Обнаженный символ фашизма и насилия. Ломали двадцать четыре часа в сутки. За время оккупации она сожрала десятки тонн угля. Эшелоны отвозили эти ящики с металлом
в Германию, а там из него лили снаряды и делали такие же машины... Орудие разрушения порождало себе подобное, поглощая творение рук человеческих. Это ее пища. Она питалась деликатесами — кружевом парковых скамеек, вол-щебством неповторимых узоров, единственных в своей красоте.
...Владимир слышит скрежет металла. В клубах едкого пара взлетает чугунная баба. Под ударами дрожит земля.
Ревущие дизели вываливают из кузовов бронзовые разломы скульптур, летят на брусчатку вырванные со штырями ворота. Ахает, бухает чугунный молот. В поршнях си-
пит перегретый пар..В майках, голые по пояс солдаты, вытирая пот скомканными носовыми платками, бегом волокут железные узоры, швыряют на гремящую наковальню позеленевшую медь разбитых витражей... На сломанной шее экскаватора по собачьи клацает клыкастая челюсть. Она хватает обломки и сыплет их на гору — высокую, как террикон, и звенящую от подножия до вершины. Крошево колоколов, расплюснутые грифоны, штакетник скверов, кованые решетки, перекрученные ударом, скомканные и разорванные, словно жестяные... Пятна масла проступают на горячих боках машины. Взвивается чугунная баба. Падает, кромсая железо... Падает... Падает... Гудит земля, трескается камень брусчатки. Качаются стены домов, проседая па глубоких фундаментах...
— ...Она жрала день и ночь,— с ненавистью торопливо говорит Иван Иванович.— День и ночь... Не останавливаясь! Пока ей не сунули в пасть гранату. Она взорвалась! Ей вырвало бок, и внутренности вывалились на булыжник. Она сдыхала под шипением пара, корчилась в судорогах — падали цепи, лопались стальные тросы, и к ней нельзя было подойти. Ошпаренные солдаты не могли вытащить из огня покалеченных и убитых... Они тоже сдыхали и напрасно звали на помощь... Я видел это, ты понимаешь? Она горела на моих глазах; Я был счастлив.
Он замолчал. Смотрел на ржавую тушу машины зло, сузив веки и стаснув побелевшие губы. Ненависть еще лежала в морщинах его лица, делая его жестким и серым.
Владимир заглянул в копер. Оттуда дохнуло гнилью, плесенью и мокрым железом, которое разъедала ядовитая ржавчина, но стальные балки, поддерживающие башню, еще держали тяжелый остов...
ИЗ ПИСЬМА ЛЕШИ ВЛАДИМИРУ
«...Это, конечно, смехота, но Домна на базаре гадала на тебя. Цыганка кинула карты, и выпала тебе'дальняя дорога, неприятности и казенный дом.
Да, скажу я тебе, Володечка, друг ты мой фронтовой, загнул ты свою жизнь в баранку. Казалось бы, что еще надо человеку? Зарабатывай деньги, учись, гуляй с девками, пока не оженишься. Распотрошишь ты свои молодые годы, пустишь на ветер, как перо из подушки. Смотри, упадет вреку желудь и плывет, бьется о камни... Желудь — не желудь, так, деревяшка. А к берегу приткнется, воткнет
росток в землю и растет из него дерево. Через десять лет к небу поднимется дуб — смысл плодородия! Вот так оно правильно бывает!..»
ИЗ ПИСЬМА ВЛАДИМИРА ЛЕШЕ
«...Ты выбрал теплый дом и свободу жить так, как тебе хочется. Ты считаешь, что не делаешь никому подлости, ешь то, что покупаешь на свои деньги. Но вспомни солдатскую жизнь. Разве у нас не было таких, которые ночами жрали сухари, накрывшись одеялом? А ты прислушивался, как они хрустят у него на зубах, и слюной исходил. Согласен? У нас был такой тип, и мы ему в сортире темную устроили. А он ел не ворованное. Ты знаешь, Леша, столько я вижу бездомного, что хлебная пайка поперек горла становится. Война не окойчилась, она лишь стала другой. Еще вопрос: кто кого насмерть шлепнет?
Ты извини, Леша, что, может, слишком серьезное письмо тебе шлю. Главное, не обижайся. Целыми днями хожу по развалинам, конца и края им нет, и везде люди на меня смотрят так, словно я для них царь и бог. А я только ставлю на их бывших домах жирные кресты красным карандашом и проклинаю тот самый ненавистный фашизм. Голод — это тоже фашизм. И холод, если от него болеют дети,— фашизм. Когда я иду по городу и встречаю сытых, с хитрыми глазками мужичков, мне хочется-к стенке их поставить. Мне ли, инвалиду с базара, не знать, что у них в мешках?
Обмеряем мы все: разрушенные коробки, сохранившиеся дома, подвалы. Чертежей города нет, надо все начинать заново. В иные катакомбы без милиционера не суйся— какого швалья там не увидишь! Сявки, хулиганье. Живут, как зверье, ночами на улицу выходят, грабят, хлебные карточки у женщин отнимают... Скоро будут восстанавливать тюрьму. Добровольно возьмусь за работу. Ненавижу их всех. Почему один строит и кормит детей, а другой ломает, бьет, калечит? Какое счастье, кореш, что мы на стороне первого!..»
ИЗ ПИСЬМА ЛЕШИ ВЛАДИМИРУ
«...Володя,беги ты оттуда, пока ноги не протянул. Ты прав, люди рвут к себе самое жирное, в давке за кусок ногами затопчут, не оглянутся. Загнешься ты под своей лестницей.
Каждый человек должен сделать в жизни, что ему написано на роду природой: построить дом, народить детей, одеть их, обуть, пустить в, дорогу... И есть самое главное — любимая земля, которую надо защищать от врага. И мы это, друг милый, выполнили сполна. А сволочь всякая примазывается, жрет, как червь, плоды нашей победы. На всех кулаками не перемахаешь. Так уж повелось на этом свете. Не трать ты напрасно нервы. На наши спины положиться можно. Они поскрипят хребтами, старыми ранами поноют, но выдержат.
Домна, когда прочитала твое письмецо, чуть не расплакалась. Очень ей жалко стало тебя. Возвращайся. Книжки твои ждут, мать с них пыль вытирает.
У знакомого присмотрел хороший камень для могилки твоей мамы. Камень крепкий, с одной стороны полированный. Вдвоем мы с тобой его ни за что не унесем, придется. нанимать людей. Стоять он будет миллионы лет. За поллитра тебе каждый каменщик надпись .выбьет и еще благодарен останется.
Соскучился я по тебе. С базарными друзьями отлично пить водку, но бывает время, что и водке не рад. И тогда оглянешься, а вокруг стулья пустые... Домна кланяется. Жму лапу...»
ИЗ ПИСЬМА ВЛАДИМИРА ЛЕШЕ
«...Ничего ты не понял, Леша. Мы еще со всякой сво: лочью рассчитаемся. А потом танцевать будем...»
«МИНИСТЕРСТВО ТЯЖЕЛОЙ МЕТАЛЛУРГИИ
Уважаемый товарищ Коваленко! На Ваш запрос за номером 238/17 сообщаем нижеследующее:
На заводах и предприятиях нашего министерства Александра Семеновна Муровцева, ранее работавшая судомойкой на _буксире «Скиф», приписанном к порту металлургического завода имени Ленина, не.числится.
Зав отделом кадров министерства Куприянов И. П.»
Вечером сидели у печки и разбирали чертежи. Накрыв-пись шинелью, похрапывал Орешкин на сдвинутых стульях.
Его мокрые валенки сушились у дров. На подошвах чернели протертые пятаки. Самойлов длинной ниткой пришивал к меховой безрукавке оторванную пуговицу, запутывался в ней и чертыхался. Расстелив на полу рулон бумаги, Волжский и другие архитекторы пытались воссоздать Портовую улицу. В ход шли коробки спичек, зажигалки, пресс-папье...
— ...Вот тут театр... Точно по оси...
— Чуть сдвинь в сторону... Так... Поворот и... Надо спрямлять.
— Есть смысл пробивать улицу дальше... Не мешало бы экономически обосновать. Пусть производственный отдел займется...
— Вот когда пожалеешь о церквах... Они давали городу прекрасный силуэт...
Самойлов покосился на спящего Орешкина и недовольно произнес:
— Безмятежный сон — признак младенческого состояния души...
— Ему сегодня досталось,— отозвался кто-то из архитекторов.— Сам приволок три мешка обрезков из типографии.
— Это еще не причина валяться в обществе без валенок. Культурный человек...
Самойлов кряхтя поднялся с табуретки и прошел к столу. Вернулся с коробочкой акварельных красок. Опустился на корточки перед ногами Орешкина. Мозолистые пальцы торчали из протертых носков. Самойлов обмакнул кисточку в воду и вздохнул:
— Никаких приличий, хотя бы уважение к старшим... Я все-таки профессор...
Он аккуратно покрыл палец оранжевой краской. Затем второй — фиолетовой... Орешкин замычал, задрыгал ногами, пряча их под шинель.-
— А этот разрисуем кармином,— сказал Самойлов, с удовлетворением глядя на цветную радугу.— Отличительная черта сего молодого экземпляра,— закончил он многозначительно,— пятипалость, говорящая об определенном прогрессе в развитии вида, и богатство окраски.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34