Владимир вернулся в купе, опустился у окна, потеснив солдата.
— Ушел?
— Ушел.
— Заводной парень,— вздохнул солдат.— Бабка права: оженит Катерина.
— Что я даром век жила? — сонным голосом отозвалась с полки старуха.— Еще и бога будет благодарить.
Поезд медленно, без гудка, тронулся с места, и колеса зацокали по рельсам, набирая силу, подбрасывая вагоны на стыках. Владимир прильнул к окну, пытаясь хоть что-то рассмотреть за отблесками стекла. Там, в глубине, он увидел освещенные луной бесконечные синие поля и одинокую сгорбленную фигуру человека, бредущего в снегах. Она удалялась от железнодорожных путей не оборачиваясь. Узкая тропка вилась среди заледенелых сугробов.
— Он,— тихо сказал Владимир.
Кряхтя, старуха сползла со скамейки и, оттолкнув поднявшегося солдата, прижалась лицом к проскобленному в инее окошку.
— Господи,— прошептала она, прикрываясь от света ладонями.— Сапоги-то на нем... Сдурел парень.
— Любовь,— фыркнул солдат.
— А что,— ответила старуха.— Конечно, любовь... Самое время.
— В мороз-то? — усомнился солдат.
— Это для тебя, шелудивого, мороз,— сипло проговорила старуха и сердито прикрикнула:—А ну, подсоби.
Солдат помог ей взобраться на полку, и, укладываясь поудобнее на жестких досках, она прошептала:
— Любовь, сынок, и Россию из пепла поднимет. Кто любит — тому жить надо. . _
— А вот по мне,— проговорил солдат,— все это одни глупости. Любят тебя, любят, а потом, глядишь, и позабыли. Ищи другую.
Старуха свесила с верхней полки голову и посмотрела на него:
— Это ты глупый. Или из-за угла мешком прибитый. Цветы распускаются не потому, что рядом тоже цветы посажены.
— Не понимаю вас, мамаша,— прищурился солдат.— В чем же тогда дело?
— В цветке,— строго произнесла старуха.— Иль не понятно? В его породе и сорте, У каждого своя красота. Ежели ты балбес, так и расцветаешь балбесиной, хоть тебе самую прекрасную девку дай.
— Ну, мать, у вас и язык,— покрутил головой солдат,
— А ты не в слова вдумывайся, а в мысли,— обрезала старуха.
Солдат только посмотрел на нее и старательно прикрыл глаза, притворяясь спящим.Она коротко засмеялась и повернулась на другой бок. Владимир еще долго сидел у окна, вглядываясь в проносившуюся степь. Что ждало его там, в конце пути? Этот грохочущий эшелон уносил всех вперед, с каждой станцией и разъездом приближая их к- будущему. И, может, только его он увозил в обратную сторону, на четыре года назад,— к тому, что было давно. Поезд катил в прошлое, трубя на поворотах, вздымая с рельс снежную пургу, жадно глотая, километры, оставшиеся до той грани, за которой еще жила на свете портовая девчонка Шура. Где остановятся задымленные вагоны и толпы людей выйдут на обгоревшие перроны, там повторится встреча с ней. И расстояния между остановками, словно спрессованные месяцы и годы,— летят за спины вагонов — начало войны, война, колонны военно-пленных, госпиталь, базар... И снова возникает день, когда увиделся впервые с Шурой на берегу раскачивающегося под ветром моря... Запасной полк. Погрузка на фронт. Сотни провожающих. И он с ней в людском .кольце. Ее прощающиеся глаза. Команда: по вагона-ам!.. Шура приходила к нему в обваливающиеся окопы, шла рядом по раскисшей, от дождей проселочной дороге, стояла у глубоких братских могил... Она потерялась сразу — он не получил от нее ни одного письма. И все-таки они всегда были вместе — он разговаривал с ней, встречался во сне... Шура, смешная судомойка с буксира «Скиф», худенькая девчонка с поцарапанными коленями, которая почему-то полюбила его, решив, что он самый лучший на свете... Он унес с собой ее улыбку, запах волос, походку, и все четыре года память держала каждую минуту, проведенную вместе... Он уже смирился с тем, что ее нет — одни письма возвращались назад, а другие безответно терялись в бесчисленных учреждениях, связанных с судьбами эвакуированных жителей. «Адресат выбыл» или «у нас не числится» — все, что могли ему сообщить. Но память имела свою судьбу, она не верила казенным печатям, и вопреки рассудку в ней жили запах свежей рыбы,.исходивший от ситцевого платья Шуры, пылающие угли ночного костра, горький от надкусанного стебля полыни вкус ее губ... И что бы он ни делал—рисовал ковры для базара, в непогоду мучился болью в ноге, бродил ли по улицам родного
города — воспоминания не мутнели. Они стояли выше всего— до странности ясные и четкие, словно все произошло вчера и должно продолжиться завтра....
Почему он уехал от Леши? Нет, там было хорошо, и он тоже полюбил этих двоих, уже не первой молодости, выстрадавших свою любовь и нежность. И ему нужны были тишина и спокойствие, но с каждым прожитым днем он все больше чувствовал, что окружающий мир становится для него непонятнее...
Все расплывалось, точно дорога в тумане, уходили в сто-рону привычные ориентиры, и только одно не покидало его, проверенное временем, неизменное и точное — прошлое, картины воспоминаний. В них была прежняя любовь, мать-еще ожидала возвращения с войны своего сына, фронтовые друзья делились в окопе последним сухарем и затяжкой самокрутки. Ничто из этого уже не могло повториться— потерялась навсегда Шура, погибла под бомбами мать, демобилизация разбросала товарищей по разным концам света. Остался город у моря, разбитый, сожженный дотла. Но под обломками зданий можно было найти улицы, по которым ступал он когда-то, здоровый и счастливый, ведя за руку смущенную девчонку с выцветшими на солнце волосами...
ТЕПЛЫЙ ЮГ
Он прибыл в город на четвертые сутки. На месте вокзала поднимался курган, по которому медленно бродили пленные немцы, стуча деревянными колодками и прижимая к груди половинки обгоревших кирпичей. И когда шел дальше, вокруг были только развалины. Под ногами хлюпал раскисший, перемешанный с грязью снег, с неба сыпалась какая-то изморось, солнце то пряталось за тучами, то появлялось и светило неохотно, тускло.
Тяжело опираясь на костыли, горбатый из-за вещмешка, Владимир ковылял по совершенно неузнаваемому городу, пытаясь на уцелевших стенах угловых домов разглядеть таблички с названиями улиц, которые теперь были похожи одна на другую, как барханы пустыни или могильные холмики.
Он миновал площадь, откуда когда-то уходил новобранцем. Вокруг ее взорванного фонтана шевелился серый муравейник бедного базарчика. В стороне 'лежал порт — над разрушенными стенами зданий торчало несколько исковерканных стрел грузовых кранов.
И все-таки Владимир нашел тот дом, трехэтажное общежитие, где раньше жила Шура. Здесь, у нее в комнатушке, он провел последнюю ночь, а утром их построили в колонну и повели далеко за город, в песчаные дюны.Там, окруженные колючей проволокой, стояли кирпичные казармы учебно-запасного полка. Он помнит, как провожала она его —долго шла в пыли под палящим солнцем, держа в руках снятые туфли. Вдали грохотало море, ветер мел песок и засыпал дорогу, растоптанную сотнями ног людей, уходящих в желтое марево...
Дом был сожжен, остались только каменные стены да две голые лестницы без перил. Одна стена обрушилась внутрь. Остальные стояли, зияя пустыми глазницами окон. Черные, обуглившиеся, они вздымались над грудами битого кирпича, открытые порывам ветра.
Владимир опустился на ступеньку, снял вещмешок и закурил. Совсем недавно он сидел вот так же на холме из битого щебня. Там был его родной дом. Тут дом Шуры. Полземли лежало между этими двумя холмами. Миллионы жизней. На мокрых досках угадывались полусмытые надписи мелом и углем:
«Кто знает, где живет Тамара Иванова, скажите, что Федя жив».«Мы приехали в 1944 году. Если ты...» «Папин адрес — п/п 11713. Смирнова К-»
«Где ты? Отзовись, родная! Солдат Анукадзе». Владимир отбросил окурок и поднялся со ступеньки. Он снял шинель и, аккуратно свернув ее, положил под стенку. Бродя по развалинам, подобрал несколько ржавых листов кровельного железа. Приволок доски. Под обрушившимся перекрытием нашел дверь. Долго ее откапывал, костылем выворачивая камни. С трудом, обливаясь потом, постанывая от боли в культе ноги, притащил дверь к лестнице. Отдыхал, сидя на ступенях. Слушал, как барабанит по цементу не то дождь, не то снег. Ветер трепал рваную бумагу, выл в арматуре.
Владимир наломал веник из сухой полыни и тщательно подмел под лестницей. Набил карманы скрюченными гвоздями, опустился у тавровой балки и стал разгибать их по одному, громко постукивая обломком кирпича. По улице, за стеной, шли люди. Тащили тачки, мешки. Где-то позва-. нивал трамвай. Гудели машины, буксуя в грязи,
Обрушивая за собой кучи щебня, подошел к Владимиру милиционер в кирзовых заляпанных сапогах. Вытер платком лоб и клеенчатый круг фуражки, устало сел на глыбу бетона.
— От какой конторы, парень?
— Самстрой,— буркнул Владимир, продолжая колотить по балке.
— Что же ты будешь здесь делать?
— Жить.
— А документы есть? Владимир кивнул на свою шинель.
— В кармашке... Возьми сам.
Милиционер долго рассматривал паспорт и другие-документы, затем сунул их обратно и покачал головой.
— Не прописан ты...
— Пропишусь,— пожал плечами Владимир.
— Не так просто,— вздохнул милиционер.— Один будешь жить?
- Да.
— Это мой участок, понимаешь? — милиционер строго погрозил пальцем.— Смотри у меня... Безобразничать не позволю!
Был он рыжий, с медной, плохо выбритой щетиной.
— Заходи вечером,—сказал Владимир.— Угощу.
— Зайду,— сразу, согласился милиционер.— Я тебе сейчас кровать приволоку... Правда, ржавая, да на первый случай сойдет. И сена достану.
— Мне бы молоток,— проговорил Владимир.— Все пальцы отбил...
— Ладно,— кивнул головой милиционер.
Он ушел в пролом стены, и долго слышно было, как хрустят под его сапогами обломки штукатурки и камни. Вернулся через полчаса. Милиционер сбросил с плеч ржавую старую кровать с продранной сеткой и поставил на землю плотничий ящик с инструментами.
— У людей одолжил,— сказал он.— Доски постелишь и переспишь... Чего тебя затянуло сюда?
— Да так,— неохотно ответил Владимир,— Жил когда-то...
Милиционер помог приколотить дверь. Повесили ее на петлях, вырезанных из куска брезента. Окна не прорубили — помещение под лестницей сплошь забили листами кровельного железа. Втянули туда кровать и сели оба на железную перекладину. В полумраке закурили.
— Замерзнешь ты тут,— проговорил милиционер.— Печка тебе нужна. Деньги есть?
— Да.
— Сходи на базар. Там продают самодельные. А я пошел.
— Не забудь... Вечером новоселье.
— Жди..
Он ушел из развалин. Владимир оглядел свою комнату — сквозь щели пробивался день. На цементном полу стыла лужа. Накинув шинель, заковылял к выходу на костылях. Все-таки дверь ему попалась прекрасная—из твердого дуба, с узорными филенками и бронзовой окислившейся ручкой. Среди кирпичей Владимир раздобыл куски Проволоки, пустую гильзу для светильника. Приволок несколько обуглившихся балок и ножовкой распили'л их на полешки. Затем направился на базар и там у разбитого фонтана выторговал железную печку, сваренную из бочки. Ее и несколько жестяных колен ему привезли к дому на двухколесной тачке.
Вечером в комнатушке уже пылал огонь, было тепло и, когда вошел милиционер, на перевернутом ящике стояла пол-литровка самогона и чернели лепешки, выпеченные
еще Домной.
— Ну, брат,— только развел руками милиционер.— Лихо ты устроился... А я тебе свечку принес.
— Спасибо. Раздевайся.
Милиционер сбросил шинель и остался в коротком узеньком кителе со старшинскими погонами. Потирая руки, подошел к печке. Диагоналевое галифе топорщилось по бокам крыльями.
— Давай знакомиться,— сказал он.— Меня зовут Семеном Онуфриевичем. Сейчас я пришел к тебе как бы на новоселье... И с тем поздравляю. За день себе хату слепил! Молодец. Завтра приду как ответственное за участок лицо. Чтоб прописался. Это раз! Филонить не позволю. На ра-. боту — это два. Если уличу в спекуляции — беспощадно
пресеку.
— Строгий ты, Семен Онуфриевич,— усмехнулся Владимир.
— Иначе нельзя,— ответил милиционер.— Люблю порядок, Я до войны деньги охранял. Воспитание у меня такое.
— Что же ты опять не пошел по финансовой части? Милиционер внимательно посмотрел на него и сдвинул к переносице рыжие брови.
— Потерял я к ним прежнее уважение. Бумажки и бу-мажки. Не достойны они того, что ради них люди делают. Понятно?
— Нет,— сознался Владимир и, открыв дверцу печки, подбросил несколько полешек.
— При эвакуации я восемь миллионов пожег. Такая создалась ситуация. Облил бензином, и в пепел... А паренек, который со мной был... Хороший, надо сказать, был человек, но уж больно войной ошарашенный. Не подготовленный к событиям... Н-да, не выдержал он этого, по его разумению, противоестественного положения. Все-таки отвечал он за миллионы... Застрелился на второй день. А я его очень.уважал,
— Что ж, помянем,— Владимир налил в походные немецкие стаканчики.
Они молча выпили. Владимир покосился на задумавшегося милиционера.
— Слушай, Семен Онуфриевич, ты давно здесь... в этом городе?
— А что? Если после войны, то... считай с сорок третьего.
— Не знаешь; кто тут в доме жил? Давно его уничтожили?
— Как отступали, так и подожгли. Людей-то здесь мало было. Кого они постреляли, кто сам с голодухи помер.
— Семен Онуфриевич,— Владимир спросил, не поднимая головы.— А с чего ты вдруг мною занялся?
Милиционер не удивился. Смотрел в открытую топку печи, катал на ладони стаканчик.
— Что странного? — наконец проговорил он.— Не от радости ты себе конуру здесь слепил... Я тоже, брат, покантовался по свету. Завтра, братишка, Новый год. Выпьем за новое счастье?
— Выпьем, милиционер,— сказал Владимир.
ИЗ ПИСЬМА ЛЕШЕ
«...Вот я и бросил якорь в городе, в котором когда-то был.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34