— Как вам угодно... Берите хлеб. Не стесняйтесь...
— Вы довольны своей жизнью? — вдруг спрашивает Владимир.
— Безусловно,— отвечает Юрий Иванович.
— А я вот нет,—тихо говорит Владимир.
— Я знаю об этом,- старик размачивает в чае сухарик и жует его, громко похрустывая.
— Это как же? — Владимир с удивлением откидывается на спинку стула.
— Дорогой мой,— Юрий Иванович отодвинул пустую чашку.— Бросайте базар. Уходите от него. От ваших сегодняшних друзей... устраивайтесь куда-нибудь на работу. Уезжайте в другой город...
— Зачем? — хмуро спрашивает Владимир.
— Вы у моря жили?
— Нет... Но был.
— Знаете, между штормом и штилем есть.особое время беспокойства воды. Не шторм и не штиль — мертвая зыбь. Вас бьет мертвая зыбь.
— А что вы обо мне знаете? — насупливается Владимир.— Я честно воевал — не прятался. Бездомный... Без специальности... И ни дяди иди тети — точно печная труба на погорелище. Что вы мне.можете сказать в утешение? Да и зачем? — Владимир усмехается.— Знаете, как в госпитале? Кто операции боится — умоляет сделать ее под общим наркозом. А наутро сдыхает в простынях. Отчикали
без боли, а выдыхает проклятый-газ двое суток. Вот так ваши утешения да.советы. Красивые, умные слова — облегчение на час, а выхаркивать целую жизнь. Юрий Иванович задумывается, ногтями пощелкивает по краю чашки.
— Что ж,— наконец произнес он.— Откровенность за откровенность... Я старый человек, одной ногой стою в могиле. Поверь, не очень приятное ощущение... Мечтал я когда-то стать известным художником — много учился, ходил по земле. И ничего не получилось — не хватило таланта. У тебя нет ноги, сгорел дом, умерли все родственники — это ужасно... Но нет таланта — нет художника... Его не построишь, как крышу над головой, не заменишь деревяшкой протеза... Жизнь мне показалась бесполезной. Я стрелялся. Выходили. Но существовать без искусства я не мог и устроился в музей. Не искусствоведом, нет, обычным смотрителем... Я понял простую мысль — мир рождал великих, гигантских людей. Их произведения всегда с нами. Великие люди посвящали свой гений не безразлично чему. Они были людьми по большому счету. Их опыт жизни утверждает неискоренимость добра и честности перед лицом зла И предательства... Вечную тягу прекрасного вопреки соблазнам безобразного! Ты понимаешь, Владимир? Есть постоянство человеческого бытия — любовь к ближнему, справедливость, разум... Все это противостоит мерзости, лжи, лицемерию, кретинизму... Радость познания мира — концентрационным лагерям. Счастье будущего — газовым камерам,— Юрий Иванович сидел за столом, съежившись под тяжелым пальто. Круглые стекла очков совиными зрачт ками вспыхивали под светом и потухали наклоненные вниз, и тогда в линзах возникали его глаза — темные, расширенные волнением.
— Полотна смертны, Володя,—вздыхает Кунаев.— На них действует время, температура, влажность... Они медленно умирают. Уходят в небытие и уносят с собой то, ради чего и были написаны. Я решил всю свою жизнь .оберегать их. Пусть они продлят свой век на количество прожитых мною лет... Я с гордостью могу сказать — прожил не напрасно. На моей жизни они существовали, несмотря ни на что... Был фашизм, была война, голод, люди замерзали в сугробах прямо на улицах... Бабий Яр, Освенцим, разру-шенный Новгород... И были они — знамена бессмертия человечности, развешенные на стенах залов, которые я отапливал досками из разобранных домов... Собирал по городу тряпки и утеплял картины... Скандалил в горисполкоме, и
мне для них без очереди давали тонну угольной пыли... Договаривался в комендатуре, и целую, неделю взвод саперов конопатил в окнах щели. И это в сорок первом году! Я, наконец, покупаю молодым художникам.отличную ватманскую бумагу, чтобы они имели возможность копировать великие произведения человеческого разума... Вот моя жизнь, Володя. И я это все повторил бы даже если бы у меня не было двух ног, а жить пришлось под открытым небом...
Он замолкает, и они долго сидят, каждый думая о своем.
— Я понимаю,— произносит Владимир,— вы подразумеваете всех нас — меня, Лешу, его друзей... Но, если бы вы знали, что им пришлось увидеть... Даже железо имеет предел усталости.
— Но не люди, не люди! — восклицает Юрий Иванович.— Послушайте, как сказал философ: «Если я не для себя, то кто же для меня? Но если я только для себя, то зачем я? И если не теперь, то когда же?:.» Посвятить себя желаниям желудка? Избавиться от беспокойства сердца? Что может быть ужаснее! Выжить войну и умереть заживо...
— Обождите,—слабо возражает Владимир.— Они выполнили свои,обязательства, а теперь... Разве они виноваты, что из обрезков жести ведра не слепишь? Но самое главное выполнено ими! За это прощается им многое!
— Кто будет прощать? — устало спрашивает Куцаев.— Вы? Я?.. Они?.. У всех у нас. один выбор — жить дальше. Вам кажется, что Победа подвела черту под всеми людскими страданиями... А подумайте — сотни разрушенных городов... Вонючие подвалы... Сожженные деревни, как после татарского нашествия. А впереди?.. Голодные годы. Бездомность. Неухоженность заброшенной земли... И бешеная работа. Это кому? Мертвые сраму не имут. И тогда вас спрашивает великий философ, который кое-что понимал: «Если я только для себя, то зачем я? И если не теперь, то когда?»
— Вот почему вы меня звали? — усмехается Владимир. Была правда в словах старика, и хотя он заставлял
себя возражать, внутренне уже согласился с тем, что -все это время жил бездарно и бесполезно. Такая мысль зрела подспудно давно и только теперь, растревоженная разговором, возникла так ясно.
— Я это и не скрываю,— Юрий Иванович пожимает плечами.— Когда я узнал, что вы окончили три курса строительного техникума...
— Забыл я все к черту! — вырывается у Владимира.
— Три курса! — словно не расслышав, продолжает Куцаев.—Й он торгует, коврами, пьет водку... А от ветра падают ночами стены... Это, извините за выражение, элементарная подлость! . .
— Знаете что?! — Владимир отпихивает чашку и зло смотрит на примолкнувшего старика.— Поговорили и хватит... Душа меру знает.
Он ковыляет к вешалке и натягивает шинель, с трудом попадая в рукава.
— Ну вот, обиделись,— виновато произносит Кунаев.— Извините, ради бога...
— Нет, чего,--- цедит Владимир.— Спасибо за чай, за хлеб-соль...
— Оставайтесь ночевать,— предлагает неуверенно старик.— Куда вы пойдете? Там опять пурга.
— Нам не привыкать,—Владимир открывает дверь и оглядывается через плечо. Он видит чуть светящуюся буржуйку, лампу, обернутую в рыжую газету, и. человека в длинном, до пят, пальто. На непокрытой лысой голове белеет венчик седых волос.
— Может быть, вы и правы,— говорит Владимир,— но не сразу и Москва строилась...
— А я только хотел...— начал старик, но Владимир уже вышел в коридор.
На улице снежный ветер понес его вдоль домов, задрав полы шинели и окружив жесткими снежными прядями. Владимир добрался до трамвая и ехал долго. Переполненный, трамвай стучал на стыках, качался. Десятки, людей спрыгивали на остановках, и места их с боем брали другие. Мимо, иногда на весь перегон, тянулись кирпичные заборы, за которыми в темноте угадывались силуэты громадных градирен и стояли в ночи многоцветные колонны окон цехов. Оттуда доносился приглушенный грохот и тупо били кузнечные молоты, сотрясая тугую землю. Расплывчатые огни плыли стороной, обложив весь горизонт пологой дугой. Трамвай уже не вмещал всех желающих. Он скрипел, колыхался. В его тесных стенах, за толстыми заснеженными стеклами слышались крики, смех, кого-то придавили в угол, кому-то надо было выходить... Беззлобно переругиваясь, толкались, протискивались к дверям, высоко держа над головами авоськи и узелки...
На работу ехала ночная смена.
КУДА ГЛАЗА ГЛЯДЯТ...
Они сидели до утра, и собранные вещи Владимира лежали у двери —правда,и вещей-то — один туго набитый солдатский заплечный мешок.
Леша смирился с тем, что Владимир уезжал, но не мог понять — почему? Его удивляло, как так можно неожиданно собраться бог знает куда,— без цели и определенного адреса. В самый разгул зимы. Разве ему здесь было плохо, выгоняли из чулана, нечего есть?
— Ты скажи, скажи, кореш, куда тебя несет нечистая сила?! — спрашивал Леша.
— Куда глаза глядят...
— Врешь. Не может такого быть.
— Захотелось повидать свет.
— Опять брешешь.
— Попытаюсь копнуть жизнь вглубь.
— Вот как? — протянул Леша.— А здесь, значит, рикошетил по поверхности? А вдруг именно тут у тебя прямое попадание?
— А ты, считаешь, сам-то попал? — спросил Владимир.
— Только так! — рубанул решительно Леша.— Тут будем рыть окопы в полный профиль.
— Круговая оборона?
— Черт с тобой, пусть так!
— На всю жизнь?
— По гроб жизни.
— Расширяться не собираешься?
— Нет, ты все-таки, кореш, скажи, куда тебя несет.— уже устало спрашивал Леша.— Или мы тебе не как родные? Домна плакала по этому поводу, понимаешь?
— Поеду, поблукаю по свету.
— Везде один черт,— махнул рукой Леша.— И он для тебя сойдется клином. Так лучше пусть здесь. Все-таки хорошо покорешевали.
— Тебе спасибо за это,- вздохнул Владимир.
— Ерунда... Будет тяжело — возвращайся.
— Договорились, Леша.
Утро просачивалось сквозь иней на окнах, и стекла, казалось, проросли белым мерцающим мохом. Леша щелкнул выключателем, и крошечная лампа погасла, словно выцвела в сумраке комнаты. В трубе гудел ветер, и стучал по жести . крупинками снег.
Леша потряс за горлышко бутылку и с горечью сказал:
— И на посошок не осталось.
— Давай собираться,—устало проговорил Владимир и встал из-за стола.— Мне пора... Не буди Домну. Я с ней уже попрощался.
Не сумел он почему-то сказать, что вчера ночью достал из вещевого мешка старый солдатский, бумажник. Вынул из него затертую на сгибах фотографию панорамы разрушенного города и долго сидел на кровати, разглядывая снимок.
«...Не может быть, чтобы жизнь не вернулась к этим стенам,— думал он.— Саперы разминировали завалы... Возвратились беженцы. Как бы плохо ни было, но всех тянет на родные места. Возможно, с толпами эвакуированных пришла к своему дому и Шура. Их тысячи, таких. Со всех дорог стекаются к своим бывшим домам. Там бы он мог ее найти и помочь построить крышу, залатать в стенах дыры... Столько битого камня. Горелый кирпич надо очищать от окаменевшего раствора, складывать исковерканный фундамент. Это его, сапера, работа... Можно разыскать Шуру и вернуться сюда... Если, конечно, она жива... Все воспоминания о ней связаны с по-южному солнечными мостовыми, с кривыми запутанными улочками, обнесенными заборами из ракушечника. А море? Порт? Буксир «Скиф»? Навесы, под которыми прямо из бочек продаюткислое вино... Что ни вспомни —это они трое — Шура, Володька и город... От него пошел в колонне подстриженных под машинку парней в степь, в казармы запасного полка. И среди десятков провожающих, женщин брела по пыли Шура... У фонтана с бронзовым стрелком, натягивающим лук, они ожидали команду на построение... Неужели же теперь ничего больше нет — только камни? И никогда больше не будет? Да глупость все это! Не бывает такого. Из троих один есть, он, Владимир. И все помнит. И вернет как долг. К черту базар, кобры, вареную курицу... Ехать, завтра, хоть на крыше товарняка, пока не привык к Домниным борщам, к разговорам о ценах, о смысле правильной Лешиной жизни...»
Владимир не мог рассказать, как среди ночи, с газетного листка величиною с ладонь, полумертвый город позвал его к. себе за тысячи километров, и он услышал шорох оседающих кирпичей, ветер, пронзающий насквозь каменные коробки, и далекий гул людских голосов...
Он поднялся из-за стола и проговорил:
— Пора.
Они вышли в серую рань и зашагали на вокзал посреди мостовой, не обращая внимания на низкую поземку, которая стлалась вдоль улицы, наметая сугробы.
Пустынен был город, но кишели людьми переполненные залы ожидания. Дохнуло мокрыми полушубками, карболкой. Базарный гул поднимался к церковно-высоким сводам. Леша узнал, с какой платформы уходит поезд на юг, и потащил Владимира по тесным переходам, среди сутолоки бесчисленных мешков, корзин и чемоданов, вскинутых на плечи. Эшелон был составлен из старых пассажирских вагонов и красных теплушек. Люди штурмовали их, залезая в окна, взбираясь на крыши. Распареннные злые проводники отпихивали безбилетчиков от ступенек, голоса тонули в гаме сердитой толпы...
— Ты правильно решил, что на юг!— кричал Леша, пробираясь к вагону.— На юге тепло... И со жратвой лучше-Только не забывай — пиши!..
Он протолкнул Владимира к вагону, тот с трудом взобрался на площадку И протиснулся в середину свежевыкрашенного вагона, пахнущего дезинфекцией. На всех полках сидели и лежали пассажиры, первые клубы махорочного дыма уже туманили воздух. Владимиру освободили место у окна, помогли закинуть мешок на верхнюю полку. Он опустил стекло и высунулся наружу. Среди пляшущих чемоданов и голов различил Лешу и замахал руками:
— Леша-а!
— Ту-у-ут!— радостно завопил Леша и стал пробиваться к вагону. Лицо у него было возбужденное. Он поднимался на носки, оглядывая перрон, и кричал, взволнованный всей этой суетой, паровозными гудками, предстоящим расставанием:
— Слуша-а-ай— здорово! Бери меня с собой, а?! Черт, поездил я по свету... А чего мне сидеть на одном месте?.. Молодец, что чухнул! В море купаться будешь! Свежую селедку есть!..
— Приеду, и сразу тебе адрес!..
— Жду! На базар сходи... Пошуруй там... Мы тебе — ты нам. Наладим коммерцию...
— Леша, Домне привет... Скажи, что она мировая женщина. Держитесь вместе — не пропадете!
— А все-таки сознайся, зачем тебя несет?
— Честно?! Жил я там. До войны...
И вдруг Леша испуганно округлил глаза, истошно закричал:
— Володя-я! Зеленый свет! Проща-а-ай, Володя, корешок мой!
Толпа.на перроне глухо ахнула,.прихлынула,к вагонам, в это время звякнули сцепления, состав дернулся и медленно двинулся из-под решетчатых сводов вокзала.
— Леша-а! — Владимир еще больше вылез из окна, выискивая глазами потерявшегося друга.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34