роман
ИЗ ГОСПИТАЛЯ
Шесть месяцев назад война окончилась, а он только сегодня вышел из госпиталя, в котором провалялся ровно триста девять дней. За это время койка притерлась к нему, как кокон бабочки к гусенице. Железная панцирная сетка, сплетенная из толстой проволоки, приняла форму человеческого тела. Ватный свалявшийся матрац покоился на ней весь во вмятинах и гнездах.
Владимир пошлепал на прощанье ладонью по спинке, покачал ее, прислушиваясь к ненавистному скрипу железных сустав;ов. Да, он ненавидел эту кровать, которая так долго была его кораблем бессонниц, бредовых криков и нестерпимой боли. Тонкие железные ножки месяцами неуверенно держали его над полом, между жизнью и смертью, и слишком часто ему казалось, что, грохоча колесиками, кренясь, она скользит куда-то по наклонной плоскости, готовая вытряхнуть корчащееся тело в черную бесконечную ночь...
Владимир попрощался с палатой и ранеными. Он взял костыли и медленно стал спускаться в подвал, где ждала кастелянша. Ему выдали. его одежду и вещевой мешок. Поезд уходил завтра утром. Он остался переночевать у старушки-кастелянши, среди белых стоп глаженого белья. У него были продукты на неделю и немного денег. Билет лежал в нагрудном кармане. В мешке покоился и новый скрипучий протез стопы. Он уже мог ходить на нем, но костыли казались удобнее. Правда, и они натирали под мышками до ссадин...
Вечером к нему пробрались друзья по палате. Расстались, чуть не плача. Долго тискали друг друга в объятиях, хлопали по спинам, терлись жесткими подбородками и щеками. Адресами поменялись еще утром.
И пришла ночь. Первая ночь свободного от войны и лазаретной койки покалеченного человека. Неизвестность стала рядом, за дверью. Она ощущалась в этой пропахшей бельем и мылом тишине комнаты, в которой уже не было слышно привычных всхлипывающих стонов, треска кроватей, звяканья фаянсовых суден...
Все это время он не получал писем ни от матери, ни от Шуры. Город, в котором жила мать, не был сдан фашистам, возле негр фронт остановили, и после долгих жестоких боев противник начал отступать. Возможно, жителей эвакуировали. Соседи по дому тоже не отвечали, хотя он и слал им свои треугольники со штампами полевой почты. Потом уже в самом конце войны получил из горисполкома уведомление о гибели матери при бомбежке.
Город же Шуры немцы захватили штурмом, из газет было известно, что они его варварски разрушили. Однажды он взял в руки газету и увидел в ней фотоснимок — панораму взорванных стен, черными скалами уходящих к горизонту. Тогда понял, что почти нет надежды снова встретить Шуру,
У него из близких и родных больше никого не было — мама и Шура. Он их даже познакомить не успел, но в памяти они всегда были вместе — учительница старших классов, сухощавая спокойная женщина в неизменном черном костюме с белым отложным воротничком, и девчонка из южного портового города в ситцевом коротком платье.
Все, что Владимир думал о своем будущем, все было связано с этими двумя женщинами. Он не представлял жизни без них, и обе они для него объединяли в себе конец войны, мир, дом, любовь...
Рано утром он сел в поезд и через день и ночь был в родном городе. Свежепобеленный вокзал возвышался над скопищем пассажирских вагонов и теплушек. Его тяжелый могучий портал опирался на толстые коринфские колонны. Сырые, схваченные морозом полотнища знамен качались на ветру, не сгибаясь. Где-то у путепровода гремела медь оркестра. Там, наверно, встречали очередной эшелон демобилизованных. Туда бежали люди, прямо по рельсам,,не обращая внимания на свистки милиционеров и стрелков.
Опираясь на костыли, Владимир медленно прошагал через такой знакомый, высокий, словно собор, зал ожидания. В сумраке купола мерцала бронзовая люстра с хрустальными шарами, в гранях которых тлели отсветы искусственного мрамора стен. Сотни людей, с чемоданами и вещевыми мешками, лежали на дубовых скамьях. У окон билетных касс шумели буйные очереди.
На площади Владимир договорился с шофером полуторки, и тот повез его в Зеленую Рощу. В заиндевелом ветровом стекле город менялся с каждым поворотом. Сначала шли большие каменные здания с витринами магазинов, потом их сменили дома поменьше, и тут Владимир видел первые следы бомбежек. Он знал о жестоких нале-ах авиации, читал об этом в газетах, и взглядом солдата, рошедшего не через один разрушенный город, мог мыс-енно провести черту, до которой вражеские летчики прорывались сквозь заградительный огонь зениток.
Он долго бродил между деревянными трехэтажными домами, увязая костылями в стылой грязи и разглядывая номера зданий. Все ему здесь было знакомо, кроме длинных, заборов, которые ограждали сожженные стены и обвалившиеся фундаменты. Забор стоял и там, где был раньше его дом. Он с трудом пролез в пролом, отодрав еще одну доску, и очутился у невысокого кургана из уже гнилых досок и битого камня. Тоненькие тропинки вели к его вершине. Пахло сырым кирпичом и мокрыми бревнами. Асфальтовая дорога, покрытая замерзщими лужами, вползала под доски забора и заканчивалась в траве неровным обрывом. Владимир медленно обошел курган со всех сторон, определяя, где были два окна его комнаты, выходившие во двор, и в груде мусора увидел чугунные литые ворота. Они лежали среди камней дыбом, вскинув к небу вырванные с кусками кирпича из тела дома витые штыри. Страшно было подумать, что здесь произошло, если пудовые створы, заброшены поверх почерневших сломанных стропил.
Владимир опустился возле кургана, неловко отставив покалеченную ногу, и долго сидел здесь, в погребной мерзлой тишине, прислушиваясь к шелесту бурьяна, к шороху осыпающихся под торопливым бегом крыс осколков кирпича и далеким гудкам автомашин...
Если бы потом его спросили, о чем он думал, то Владимир не смог бы ответить. Он, кажется, даже не думал совсем. Это было состояние полусна, когда сливаются картины реальной жизни и бред, деформированное прошлое и настоящее, а взгляд с пристальным вниманием застывает на каких-то незначительных подробностях — на осколках разбитых фаянсовых тарелок, торчащем из мусора чемодане, исковерканной алюминиевой ложке... И память рождала старый облик двора. Многие со временем покидали этот дом; и возвращались они или нет, но на всю жизнь запоминали старый двор, чем-то похожий на гулкий короб,гитары, в котором эхом отдаются звуки и висят над головами басовые струны электрических проводов...
И всегда здесь была мать — худая, стройная женщина с твердыми губами, которые улыбались редко, но удивительно прекрасно. Владимир часто смешил ее нарочно, чтобы еще раз увидеть, как улыбка возникает где-то в глубине ее глаз и начинает медленно опускаться вниз по всему лицу, еще невидимая, словно ток воды под гладкой поверхностью, и вот уже она касается губ...
Он промерз на ледяной земле, поднялся и заковылял к забору. Пошел по улице среди куда-то спешащих людей. Его обгоняли старые, качающиеся на стыках рельсов трамваи. На высоком здании, одиноко стоящем рядом с почерневшими от дождей бревенчатыми домами, рабочие снимали разорванный ветром выцветший плакат, растянутый веревками на три этажа. «БУКВА «Г»,— было написано на нем черной краской. И длинный ряд полустертых фамилий: «ГИТЛЕР... ГЕРИНГ... ГЕББЕЛЬС... ТЕСС...» Уродливые морды фашистских главарей трепетали под ветром, и шею каждого охватывала веревочная петля.
— ...Давай... Отцепляй! — кричал рабочий, который стоял на тротуаре и, раскинув руки, не пропускал прохожих мимо дома.— Нет хода... Кому говорят?! Свалится — зашибет насмерть! Отходи...
— Мо-о-ожно-о-о?! — надрывались рабочие на крыше.— Чего жде-е-ешь?!
Рабочий отбежал в сторону,
— Отпускай!!
Те, кто стояли на крыше, разом бросили веревки, и громадный плакат, извиваясь на лету, точно парус, полетел к мостовой. Тяжелые перекладины его обогнали полотно, раскалываясь в перегнившую щепу, рухнули на асфальт. Люди нетерпеливой толпой зашагали по тротуару, переступая через обломки досок, рваную материю и ржавые куски кровельного железа.
Владимир слабо улыбнулся, подумав о том, как люди уже привыкли к свершившейся перемене в их жизни. Война еще цепко держалась в сумрачных коробках сожженных домов и противотанковых ежах, полувросших в землю на перекрестках, но остатки ее лоскутьями сползали с фасадов домов, обнажая-на стенах светлые, невыгоревшие пятна. А вон там, протянувшись в цепочку, школьники разбирают завалы, складывая обломки у окон, и каменщики замуровывают проемы черным от копоти кирпичом...
Владимир нашел дом своего друга и долго поднимался на второй этаж по узкой деревянной лестнице, задевая костылем какие-то ведра и пустые банки. Он постучал в обитую войлоком дверь, и ему открыла сестренка Веньки.
— Это ты?! Инночка?! — удивился Владимир, с трудом узнавая в стройной худенькой девчушке прежнюю толстушку с вечно измазанными вареньем пухлыми губами.
— Я,— смущенно ответила она.— Вам кого?
— Мама дома?
— Мама-а! — закричала Инна.— К тебе...
В дверях показалась болезненно полная, с больничной желтизной на лице пожилая женщина. В цветастом ситцевом платье, в мужских полуботинках, она остановилась в коридоре, близоруко щуря глаза.
— Здравствуйте, Мария Павловна,—тихо сказал Владимир и замолчал, с трудом сдерживая охватившее волнение и чувство жалости.
— Володечка-а,— медленно выдохнула она и, сделав несколько мелких шажков, точно падая, склонилась к его плечу, обняла и заплакала привычными долгими слезами.
Испуганная Инна дергала ее за рукав: — Это кто?... Веня?! Мам... Это Веня?!
— Нет, это Володя,— прошептала Мария Павловна и повела Владимира в комнату. Она усадила его за стол. Он положил перед собой теплую шапку со вмятиной от звезды. Скрестил руки На перекладине костыля."
А Веня еще не пришел... Жив он, жив... Скоро демобилизуется. В Германии служит. Посчастливило мне... Увижу целого...— Женщина плакала, шмыгая носом, и тыльной стороной ладони некрасиво вытирала щеки, стараясь не смотреть на Владимира.
— Мама где? Это правда, что...— спросил он и не окончил, сам ужаснулся тому, что сделал. Словно все время висел на веревке над пропастью, а тут полоснул по ней ножом. И рухнул в тишину, как во время ранения —в звенящий обморок. Только испуганные четыре глаза — матери и дочери. Да синее окно с ослепительным облаком в крестовине переплета.
— Ты, Володечка, крепись...—начала женщина, даже перестав плакать, какими-то деревянным, сухим голосом.— Дом твой сгорел... Бомба упала...
— Мама где? — повторил он, не слыша своего голоса и только по усилию, с каким двигал губами, догадываясь, что спросил еще раз.
— Мама была там... в доме.
Он сидел в полупустой комнате, смотрел в окно, чувствовал свое тяжелое, набрякшее лицо и стянутый холодом череп на котором шевелились волосы.
— Воды! — закричала женщина, и дочка метнулась на кухню.
— Не надо...— почти по слогам сказал он и даже повел в воздухе рукой, точно отстраняя невидимую кружку.— Не надо...
Все стало на место — отодвинулось в угол окно, и небо сделалось серым, а облако потускнело. Перед ним сидела женщина, мать лучшего друга Веньки, в ситцевом платье. И была большая комната с цинковым корытом у двери и настенными часами с громким железным стуком. А. на столе стоял чугунный утюг, и сквозь его окошки светились красные угли — словно черный дом с горящими окнами.
— Вот все, что осталось,— сказала женщина и достала из шифоньера бельевую корзину, сплетенную из ивовых прутьев. Владимир узнал ее — она всегда валялась в кладовке, и в нее складывали старые, ненужные вещи. Даже сейчас, закрыв глаза, он мог бы сказать, что лежало в корзине в то прежнее время,— его старые ботинки, сломанная керосинка, две кастрюли,.. Корзина никогда не закрывалась, и проволочные петли давно отлетели. Сейчас один угол ее был смят, в изломанных прутьях затвердела глина и краснел раскрошенный кирпич.
— Мы насобирали потом... Почти ничего не осталось... Был страшный пожар...
Владимир открыл корзинку. Он увидел ржавую стиральную доску, несколько разбитых фужеров, покореженные огнем серебряные ложки и свои старые ботинки. Долго смотрел на все это, осторожно трогал руками. Рядом стояла женщина и, вспоминая, говорила:
— Ночью как загремело... Мало кто успел выбежать... Пожарные тушили... «Скорая помощь» приехала, да куда там уже...
Владимир вынул стиральную доску и кончиками пальцев провел по рифленому железу. Раздался дребезжащий звук.
«Каждую субботу стирка... Воду таскал... Пузыри мыльные по всей комнате...» — Он задумался. Поднял из корзины два осколка фужера и, держа их за тонкие ножки, стал рассматривать.
«Из маминого сервиза... На свадьбу подарили, так она мне рассказывала... По праздникам ставила...»
Он тихонько сдвинул стекляшки, и комната наполнилась ясным звоном.
— Хрусталь,— шепотом сказала женщина,
— Новый год,— попытался улыбнуться Владимир. А звон еще стоял в комнате, затихая в углах.
Владимир швырнул осколки обратно в корзину, захлопнул крышку и отодвинул в сторону.
— Ничего этого не надо,—проговорил он.—Выбросьте...
— На память возьми хоть чего-нибудь,—предложила женщина.
— После всего... и только это? — Владимир махнул рукой.— Не,надо... выбросьте.
Он не остался у них, как они ни просили. Вскинул на плечи вещевой мешок, поплотнее зажал костыли и заковылял к кладбищу. Оно поразило его безлюдностью. Казалось, что сюда никто не приходит, но на многих могилах лежали увядшие венки. Все тропки были завалены сухими листьями, а ограды отсутствовали, и кладбище лежало пустынное, неухоженное, с покосившимися крестами, сваренными из водопроводных труб, или фанерными, уже побитыми ветром обелисками. На некоторых могилах стояли только дощечки с номерами.
Владимир нашел сторожа. Дед спал. Красноносый, бородатый, в армейском полушубке, он долго не мог понять, что ему говорят, но потом повел его в дальний угол.
— ...Вчерась двоих поймал,— бормотал он, ступая около могил и оглядываясь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34