— Смылся. Как чуханул в кукурузу, только грохот пошел! Ну зато потом я им все долги вернул. Я не люблю это всякое пижонство — зарубки там на прикладах, личный счет... Однако скажу — ни одного мимо не пропустил....
— Я бы пленных не брал,— вступил в разговор паренек с винтовкой.— Бабье в деревнях голодает, а их еще кормить.
— Нет,— перебил безглазый,— уничтожать пленных ты не имеешь полного морального права.
— Ха! — паренек плечом подкинул винтовку, пошел тише, отставая.
И снова только мерный скрип снега — он визжал и постанывал под негнущимися подошвами сапог, мерцал.в сугробах искрами, прятал дорогу в заметах, уводя ее под толстый, закаменевший на ветру наст. Время ползло медленно, далее конвоиры уже чувствовали усталость и шли, опустив головы и шаркая валенками. Разговаривать не хотелось. Из рук в руки передавали флягу, обтянутую сукном,— каждый глотнул неразбавленного спирту, заев хрупким снежком.
Вдруг немцы заволновались, волной прошло по колонне оживление, и Володька увидел за далекими полями черные точки строений.
— Мары-ы-сенки! — радостно закричал сержант.
Немцы торопливее зарысили по дороге, конвоиры почти не успевали за ними, но не ругались, а старались не отстать, предугадывая в чуть видимых домах будущий отдых, тепло, и горячую еду, от которой отвыкли за эти несколько дней.
«Ни одного не потеряли,— подумал Владимир, торопливо выдергивая ноги из вязкого снега.— Сдадим их, и пойду в санчасть.. Рана пустяковая, а уже болит... Словно горячим ершом в ней шуруют... Не дай бог, заражение будет...»
— Подтяни-и-и-ись! — раздалась команда Ворсина. Колонна подобралась, плотной зеленой гусеницей медленно втянулась в улицу городка. Черная собака метнулась в разрушенный дом. Кто-то свистнул ей вслед. На дороге валялись битые кирпичи, расщепленные доски.
И вдруг Владимир почувствовал что-то. неладное. И немцы — тоже. Они загалдели и разом смолкли. В городке была странная, пугающая тишина. Ничто не нарушало ее, только дыхание людей, шаги и потрескивание горящих зданий. Владимир медленно оттянул затвор автомата, и все услыхали его металлический щелчок.
В разрушенных, пустых домах лежали наносы снега. Кое-где из развалин поднимался дым. На провалившемся балконе, привязанный к решетке, качался повешенный узбек в расстегнутой гимнастерке и без сапог. На одной ноге его колыхалась заледенелая портянка.
Колонна вступила на площадь, и здесь все увидели остатки раздавленного танками конного обоза. Перемолотые телеги и сани, кровавые пятна, лошади, мешки, разбитые бочки с хамсой — все уже закаменевшее, подернутое мохнатым инеем, устилало площадь, исполосованную следами железных гусениц. Поджав колени к животу, об-хватив руками голову, навзничь или утонув в сугробе, валялись мертвые ездовые.
Ворсин остановился, поднял автомат и пустил в небо очередь.Она гулко прогрохотала в мертвом городе.Немцы, сломав ряды, стояли на площади безмолвной
толпой.Солдаты подошли к сержанту.
— Немецкие танки,— сказал Ворсин.— Часа три тому назад... Что будем делать?
— Уходить надо дальше,— посоветовал Владимир.— Танки прорвались через город... А наши их завернут, и они опять попрут через город. Топаем в Чарну.
— Посдыхает их половина,— мрачно сказал сержант. — Черт с ними,— зло ответил паренек с винтовкой.
— Ребят похоронить бы,— предложил Владимир.
— Это правильно,— согласился сержант. Он повернулся к пленным и закричал:
— Сади-и-и-ись!
Немцы стали медленно опускаться на снег, неловко подгибая закоченевшие ноги. Последним сел тот, здоровый, с отмороженными ушами. Он громко засмеялся, пнул сапогом щуплого солдата и бухнулся в сугроб, устраиваясь в нем поудобнее..
— У-у, сволота,— процедил одноглазый боец.
— Двадцать человек, копать яму... живо! — приказал Ворсин.
Владимир, не глядя в лица, отсчитал два десятка пленных и, подумав, указал пальцем на того, с отмороженными ушами.
— Шнель!
Обмороженный неохотно поднялся и пошел к остальным. Владимир ощутил на себе его мрачный горящий взгляд и первый раз за все это время пристально посмотрел на пленного. И увидел рыжее, заросшее лицо, пятна сажи, на лбу обрез грязного вязаного шлема и немигающие, злые, воспаленные глаза.
— Шне-е-ель!! — яростно закричал Владимир и толкнул его в спину.
Веревку перерезали финкой, и узбек, тяжелый и твердый, упал на подставленные руки. Его отнесли к стене дома и положили на снег. Сюда же складывали остальных. Они лежали длинным рядом, с костяными лицами и скрюченными морозом ногами. Убитых перетаскивали на куске брезента, с трудом отрывая тела от ледяной красной земли.
Немцы разгребли снег в большой воронке, углубили его и получилась черная яма. Ездовых сложили в нее, накрыли брезентом и присыпали кусками штукатурки, комьями глины и битым кирпичом. Конвоиры выстроились и дали из автоматов и винтовок салют.
— Поднима-а-а-айсь! — закричал Ворсин, и пленные тяжело встали на ноги. Их снова построили и повели из города. Миновали последние разрушенные дома и вышли в поле. Ветер мед поземку, и по крепкому насту змеились белые волчьи хвосты. Захлопали полы шинелей. Люди отворачивали лица, закрывали их руками, шли спиной к летящим; крупинкам снега.
Небо бугрилось тучами, они плыли, тяжелые, как баржи, с синими днищами.Владимир чувствовал, что нога опухла, стала горячей, и валенок больно жал раненую икру. Начало знобить. Холод забирался под полушубок. Подошел конвоир с повязкой
на голове.
— Холодно,— сказал он,— глаз ноет... ноет, которого нет.
Чудно.
— А у меня чертова нога,— выругался Владимир.
На обочине стоял Ворсин. Он подождал их и зашагал рядом.
— До Чарны километров двадцать — двадцать пять. Дойдем?
— Надо. Не помирать же? — усмехнулся одноглазый.
— А ты погляди,— тихо сказал Ворсин и кивнул в сторону.
Там, на белой целине поля, лежали длинные полосы, словно кто-то ножом вспорол в нескольких местах белую гладь громадной простыни.
— Танки блукают по степи... Не наскочить бы на них,— проговорил Ворсин.— Кто его знает, чьи они?
— Немецкие, наверно,— устало сказал Владимир.— Ухо надо держать востро. А то влипнем, как маленькие.
— И на них поглядывайте,— буркнул Ворсин и, кивнув на пленных, побежал в голову колонны.
— А я уж думал, что для меня войне конец,— вздохнул одноглазый.
Тучи опускались ниже, ниже и где-то на горизонте уже сомкнулись со степью. Солнце запряталось совсем. Только иногда был виден, как сквозь затуманенное стекло, крова-по-красный его диск, похожий на луну.
Дорогу было почти невозможно различить, и летучие языки поземки зализывали ее последние следы. Они набрасывались на сугробы, сбивали с них мягкие гребни и тянули по насту длинные белые кометы, внутри которых бешено плясал кипящий снег.
Пленные, низко согнувшись, задыхаясь от ветра, медленно брели за идущим впереди сержантом.
— Сто-о-ой! — закричал Ворсин.
Колонна и конвоиры остановились на дороге. Они были на краю обрыва, внизу лежала невидимая под снегом река. Только берега, один высокий, другой пологий, поросший кустарником, показывали, как змеилась она под толстым льдом. Издалека сквозь ветер доносился чуть слышимый рокот моторов. Он то становился громче, то поземка относила звуки в сторону, и они пропадали,
— Танки,— сказал одноглазый,— Накаркали, мать ее за ногу!
Подошел злой и растерянный Ворсин.
— Что делать будем ребята? Наверно, немецкие...
— Может, пройдут мимо? — произнес паренек-конвоир, держа руку на груди и покачивая ее, словно убаюкивая боль.
Пленные стояли, сломав ряды, настороженно прислушиваясь к ветру. Громко говорил что-то тот, с отмороженными ушами. Его слушали, обступив неплотной толпой.
— Фрицы митингуют,— проговорил одноглазый.— Надеются на своих...
— Черта лысого им,— выругался сержант.— Второй раз в плен брать?! Сколько они наших ребят за это время перебьют!
— Гони их к обрыву, под пулемет,— сказал Владимир.—Пусть бога молят, чтоб не ихние танки оказались...
— Это дело,— Ворсин побежал к остальным конвоирам.
— Ко-о-ом! — закричали те и, вскинув винтовки, стали теснить пленных. Немцы начали неохотно пятиться к обрыву, то и дело оглядываясь на солдат. Они вытянулись вдоль берега густой цепью. Черные силуэты их ясно были видны на фоне белой степи.
Владимир взял ручной пулемет и бухнулся в снег, направив дуло в сторону обрыва. Пленные заволновались, несколько человек пошли на пулемет, но, завязнув в сугробах, так и остановились, повернув головы и слушая приближающийся рев моторов. Серые коробки трех танков показались вдалеке и, описывая большие пологие дуги, покатились вдоль берега.
— Как заметим, что немецкие, так и бей сволочей,— сказал сержант.— Я закричу тебе...— Он повернулся к остальным и, увидев бледное лицо паренька-конвоира, натянуто засмеялся.— Перепугался, солдат? Ничего, не дрейфь... Отобьемся. Занимай оборону! — приказал он, и конвоиры побежали по снегу, упали в него...
Владимир не видел танков. Он только слышал, как все ближе и мощней ревут их моторы, представлял мощные буруны у гремящих гусениц и тупые срезы башен, заляпанные белой маскировочной краской. Он понимал, что это, может быть, последний бой для них, и всем — напряженными мышцами, затылком и беззащитной спиной — ожидал первого орудийного выстрела, хлопков гранат, а потом над головой — гремящего скрежета железа и вони солярки,,,
Перед ним неподвижно застыла черная цепь людей. Толстая, черная пулеметная мушка медленно двигалась вдоль ряда, по очереди закрывая человеческие фигуры. Она качалась — то дрожали руки Владимира.
«Лишь бы они не побежали на пулемет,— думал он, рижавшись щекой к ледяному прикладу.— Могу не спеть... А где тот?..»
Немец стоял посредине, не то обнимая, не то поддерживая одного из пленных, который повис на нем, обхватив руками его шею и спрятав на груди лицо. Мушка не смогла рикрыть сразу две фигуры и немного порыскала по ним, ловно пытаясь разъединить их своим черным столиком.
Только сейчас Владимир увидел их лица — всех, по очереди, одно за другим — закаменевшие белые лица объятых ужасом людей. Они смотрели только на него, и он даже почувствовал, как скрещиваются здесь, на нем, эти остановившиеся страшные взоры, словно лучи в пронзительном фокусе. Они давили его грудь, тяжелили руку, лежащую па спусковом крючке.
Он не знал, что так трудно лежать с пулеметом против беззащитных людей. Он и раньше стрелял в них, и часто автомат срабатывал прежде, чем он мог различить кого-то в темном углу осыпавшейся чужой траншеи. Но там был бой...
Пот выступил у него на лбу, и струйки его потекли, оседая на заиндевелых бровях. Палец, помимо воли, все сильнее нажимал на спусковой крючок, и тот пружинисто поддавался назад. Только секунды оставались до того, как сорвется боек и ударит в капсюль патрона. И тогда пулемет, рванувшись из рук, грохнет обжигающей очередью, высунув ил дула-пульсирующий огонек.
— Наши-и-и-и! — раздался за спиной неистово-радостный крик.— Наши-и!
Владимир медленно отпустил пулемет и, набрав полную горсть снега, умыл им лицо, крепко растерев лоб и щеки. Он слизал с губ холодные крошки, не отряхиваясь, поднялся во весь рост. Он увидел близко стоящие грязно-белые танки и бегущих к ним конвоиров. Из люков танков вылезали люди в черных комбинезонах.
Греясь, они пританцовывали на броне и хлопали руками по бедрам. Владимир пошел к ним, Ворсин уже боролся с одним танкистом, хохоча от счастья, старался повалить его в сугроб. Все смеялись, охлопывали машины, заглядывали под гусеницы.
— На Марысенки? — спрашивал одноглазый.— Да мы только оттуда... фашисты там все покрошили... Кажется, прорвались, ушли дальше...
— Ничего, не уйдут,— отвечал лейтенант.— Немцев куда ведете?
— Гоним в Чарну.
— Так в Чарну не сюда... Берите левее. Еще километров пятнадцать. Ну, давайте, шуруйте дальше, ребята, а нам спешить надо.
— Счастливо, хлопцы...
— Ни цуха ни пера...
— За обозников наших подавленных... Врежьте им как следует!
— Наше за нами не останется! Всего, пехота!
Танки медленно тронулись с места и, развернувшись в сугробах, разбрасывая ошметки снега, пошли в бесконечную степь. Все смотрели им вслед, как уменьшаются они, затихает шум моторов и пятнистая броня машин сливается с зыбью застругов в летучем мареве начинающейся пурги...
— Сто-о-ой!! — вдруг закричал одноглазый и, рванув автомат, от живота полоснул очередью. Одной — короткой, и второй — длинной, до последнего патрона в рожковом магазине.
По глади занесенной реки бежали от обрыва две черные фигуры. Вторая взмахнула руками и упала в снег. Тогда остановилась и первая.
Владимир и одноглазый пошли к реке, скользя, спустились с обрыва и направились к немцам. Убитый лежал, зарывшись лицом в сугроб, шинель задралась, худые длинные ноги были поджаты к животу.
— Насмерть,— сказал одноглазый, перевернув труп на спину.— Отбегался...
Рыжий немец стоял неподалеку, паром изо рта грел распухшие руки, красные, точно облитые клюквенным соком.
— Сволочь,— проговорил одноглазый, с ненавистью глядя на пленного.
— Куда он убежать хотел? — усмехнулся Владимир.
— Сволочь,— повторил одноглазый и закричал: — Руки снегом потри!.. Тебе говорят, слышишь?
Немец зло оскалился и с трудом прошептал что-то неразборчивое.
— Ну и дурак,— хмуро сказал одноглазый и ткнул дулом автомата вперед:— Иди...
Пленный наклонился над убитым, стер с его лица комья снега и вдруг, резко качнувшись, торопливо поцеловал в лоб. Потом поднялся и пошел к обрыву, с которого на него молча смотрели окоченевшие, припорошенные белой крупой, неподвижные люди.
— Станови-и-ись! — разнесся голос сержанта. Выровненная конвоирами колонна пошла по заметенному полю, тяжко ступая по уже почти не видимой дороге. Начинало темнеть, и вьюга поднималась с равнин, раскачивала подвижные сугробы и гнала их в свисте ветра, то рассыпая в тугие жгуты, то каменно утрамбовывая в трамплины заструг.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34