Слышались голоса.
Владимир стоял возле заиндевелых кустов, провалившись в снег по колени. Рыжая тощая собака, отбежав в сторону, молча наблюдала за ним.
Их было много — людей. И почти все —- женщины. Закутанные в платки, в тяжелые полушубки и ватники, в больших растоптанных валенках, покрытые рыжей коростой кирпичной пыли, они вырывались из клубящегося пара потные, задыхающиеся. Налегая всем телом; катили по доскам тачки, полные дымящихся горячих слитков. Лица у них были обожжены ветром и распарены жарой. Они бежали рысью по мосткам, с трудом удерживая равновесие. Ошметки спрессованного рыжего снега летели из-под колес. Слышалось хриплое дыхание. Сорванными на морозе голосами они покрикивали друг на друга, иногда чему-то смеялись и уже с пустыми тачками ныряли в проломленную в стене дыру входа, слабо освещенную переносной лампой, Й размытые паром тени их возникали в глубине печи..
«...Это то, что она мне обещала сегодня ночью. Прекрасное будущее, распланированное на годы вперед. Светлое, радостное будущее. Неужели она ничего не понимает? Может быть, ей для жизни достаточно. Но, подумать, всю жизнь среди кирпичей, хриплых баб... этих каменных горячих холмов...»
Он увидел Наташу. Она ничем не выделялась среди других — такая же неуклюжая, пыльная, с выбившимися из-под платка мокрыми волосами. Что-то злое и упрямое было в ее воспаленном лице. Она яростно ворочала ручками рыжей тачки, доски прогибались под тяжестью топающих ног, полушубок распахнут... Неузнаваемая, совсем незнакомая женщина с потрескавшимися твердыми губами и каплями пота на морковных щеках прошла совсем рядом, и Владимир не нашел в себе решимости окликнуть ее. Он словно почувствовал на себе немигающий взгляд из-под припухших век и невольно сделал шаг назад, дальше в кусты. Еще постоял какие-то секунды в растерянности и вдруг торопливо, спотыкаясь и чуть не падая, зашагал к проходной.
Рыжая тощая собака, вскинув морду и оскалив клыки, лая, бросилась за ним. Она закружила вокруг Владимира, пытаясь цапнуть за полы шинели. Отмахиваясь от нее костылем, Владимир отступил к забору. Вошел в пустую проходную и захлопнул за спиной дверь.
«...Все-таки я слабак», — думал Владимир.
Трамвай верещал колесами на поворотах, скрипел ревматическими суставами, и с окон сыпался иней, припудривая шапки и воротники сидящих пассажиров.
...«Я слабак. Но чведь на всю жизнь, только подумать! Придет час, и я не выдержу, сорвусь. Тогда будет еще хуже. Лучше сразу... Это не по мне. Слишком дорогая цена спокойного угла за качающимися простынями. Так честнее. И все-таки... Ладно, к черту сентименты. Не то время. Все впереди. А на душе противно. Паршиво получилось — хуже быть не может. Теперь все! Лучше не встречаться совсем...»
Леша и Домна заканчивали завтракать, когда пришел Владимир. Они посадили его за стол, придвинули тарелку с горячей картошкой.
— И где это можно целую ночь пропадать? — деланно удивлялась Домна и качала головой.
— Мороз... холод, — подхватывал Леша. — Это же черт знает что! Пропал человек... И вид такой, словно на станции угбль разгружал. Ты, случаем, не подрабатываешь на железной дороге, а?
— Ох, сердце — не камень,— Домна вздыхала и смотрела на Владимира круглыми, все понимающими глазами. А Леша, даже покраснев от удовольствия, радостным голосом брякнул:
— А что?! Натка — девка мировая...
— Знаешь,— Владимир отодвинул тарелку и хмуро сказал: — Не болтал бы ты лишнего.
— Пардон, пардон! — захохотал Леша.— Да ты не тушуйся, парниша. Все сквозь это прошли и не умерли... Любовь — приятная вещь...
— Лучше о деле поговорим, — перебил Владимир.
— Пусть будет по-твоему, — миролюбиво согласился Леша. — Пошли со мной на базар. Мы вчера с матерью десять ковриков рубанули. Пора, брат, в поход.
— Я просто не знаю, — заколебался Владимир. — Стоит ли мне с этим.связываться?
— У тебя есть что-то другое? — спросил Леша.
— Учиться мне надо, — вздохнул Владимир.
— Кто же зимой начинает учебу? — удивилась Домна.
— В том-то и дело, — проговорил Владимир. — Год я теряю... Можно пойти на подкурсы.
— Это мысль, — одобрил Леша.
— Можно и самому готовиться, — перебил Владимир.— Накупить учебников, кое-что вспомнить...
— Давай порассуждаем,— предложил Леша и придвинулся к столу. — Год ты теряешь во всех случаях... Подкурсы тебе что дадут? Ну, допустим, там хорошие педагоги;
Но ты ведь не с нуля начинаешь? Три курса в кармане. Значит, времени убьешь больше, чем надо. А жить следует? Пожрать, одеться? С неба это не свалится. А теперь — жилье...
— Из хаты мы тебя не гоним, не подумай, — вставила Домна. — Живи на здоровье.
— Спасибо, — ответил Владимир.
- Возьмем второй вариант,—Леша загнул на руке палец. — Учишься сам. Когда захочешь, тогда и книжку возьмешь, не так ли? Свободен, как бог. В любую минуту пять ковриков намалюешь, мы оттарабаним их на базар и, глядишь, лишняя копейка. Ты упрямый? ..— Да вроде, — усмехнулся Владимир.
— Ну и порядок, — засмеялся Леша. — Главное, не филонить, не кантоваться напрасно. Порядок заведи.
— Книжечек купи, — подсказала Домна. — Свет хоть всю ночь пали, мы ничего не скажем. Это доброе дело. Для пользы. Ты нам поможешь — мы тебе.
Владимир задумался. Леша легонько хлопнул его по плечу.
— Не мудруй. Все будет, как в аптеке. К весне приоденем тебя, подкормим и — шагай в,науку.
Владимир неуверенно протянул руку, и Леша с размаху шлепнул по ней ладонью:
— Ну и порядок! С нами не пропадешь. Одевайся и пошли.
БАЗАР
Базар, буйный, жадный и неунывающий кормилец горожан, крикливый, жуликоватый, наивный в своем убогом богатстве — базар встретил неуемным движением людских толп.
Нагруженные тяжелыми рулонами толя, Леша и Владимир с трудом пробирались сквозь толпу. Их то относило в сторону, то запутывало в лабиринтах лотков, столиков, длинных, как бесконечные коридоры, навесов. Лешу то и дело окликали знакомые. Он тряс протянутые руки, грозил кому-то кулаком, хохотал, ругался и неутомимо, как корабль против волны, острым плечом вперед пробивался к забору. — ...У меня свое место, — кричал, он Владимиру. — Как у рыбака... Прикормленное. Ко мне за коврами за двести километров приезжают...
И все-таки что-то похожее на порядок было в этой движущейся толпе. Базар, расположенный на громадном пустыре, состоял, из торговых рядов и барахолки. Вот обувь — непроходимые завалы солдатских ботинок, туфель, тапочек. Сверкающие сапоги, переброшенные, через плечи. Руки, мнущие цветной хром. Пальцы, стучащие по спиртовым подошвам. Примеряют, торгуются, тянут в разные стороны, уходят, возвращаются снова. И все под крик, под хруст снега. Хмуро или с азартом. Весело. Боясь прогадать. Шутками набивая цену...
— ...А вечером пойдем за толем,— Лешин рулон ныряет над головами и Владимир пробивается за ним. — На крыши полезем... Домов поваленных много... Для нас главное — чтоб без дырок..
А вокруг:
— ...Ненадеванный фре-е-енч! Ненадеванны-ы-ый...
— М-а-азольная жидкость!
— От мышей, вшей, тараканов-прусако-о-ов!.. От мышей!,.
- Кому-у сахари-и-ин?!
— Иголки! Иголки!
— Французские духи-и!..
И длинный ряд музыкальных трофеев — гремят, рявкают перламутровые аккордеоны. Сверкая цветным лаком и никелированными планками, они изгибаются в руках, как живые гофрированные змеи, хрипло втягивают мехами морозный воздух. Пальцы бегают по белым зубам-клавишам. Ревут басы, визжат альты. Растревоженные заграничные инструменты диковато вскрикивают, косноязычно лепечут «Барыню» и «Саратовские страдания»... Странные, чудные гибриды цианино с гармошкой — от тяжелых, точно комод, до маленьких, словно детская игрушка. И все они стараются оглушить друг друга, растянуться еще шире, солнечными бляшками ослепить жадный взгляд покупателя. Шумный, веселый концерт, в котором каждый шпарит сам по себе, начхав на партию соседа, забыв о нотах и ритме, лишь бы бился в руках сверкающий перламутр и знойным атласом горели мехи, внутри.которых, как в пустой бочке, ухают гулкие звуки...
— Пришли, корешок,— говорит Леша и сбрасывает на землю рулон. — Вот и наше место. Видал? Хранят место. Знают чье. И конкурентики вшивые боятся занять... Располагайся...
Они стояли у забора. Длинный дощатый забор вьется вдоль пустыря, заполненного людьми. И весь он увешан
самодельными коврами. Написанные на черном крышевом толе, на холсте, мешковине, на зеленом брезенте плащ-палаток, они яркими пятнами устилают неплотно сбитые доски. Это словно громадная, вытянутая на сотни метров театральная декорация. Розовые русалки, русалки голубые, русалки с загнутыми хвостами, томно лежащие на волнах, с тяжелой плотью грудей и мощными бедрами... Русалки худенькие, как подростки... Одетые в панцирную рыбью чешую, с телами сытых женщин... Русалки хитрые и грустные, циничные, как базарные бабы, русалки с жалкими собачьими глазами... А вот косяки лебедей — со змеиными шеями и кровавыми клювами... Бьют по воде-распластанными ястребиными крыльями... В тучах брызг... Задумчивые, словно павлины', и растрепанные, точно куры... Цветы! Огненные. Коварно-желтые. На пронзительно-зеленых стеблях... С пышными лопухами листьев...
На самодельных табуретках, закутанные в платки, завернутые в тяжелые шубы, сидят великие художники перед плодами творения рук своих. Сидят неподвижно,'как Будды, закоченевшие от холода, молчаливые женщины, старики, инвалиды... Семьдесят рублей один ковер. А семьдесят рублей — это семь крошечных пирожков. И уже можно жить. И даже не так уж плохо...
Пока Владимир развешивает на заборе ковры, Леша весело треплется с соседом:
— ...Мы теперь компашей работаем. Корешок и я... Он солидно рисует... А вы, батя, чуток свою продукцию сдвинули бы... На мою территорию залезли. Демаркационную линию надо соблюдать... Да я сам это сделаю, вы сидите, батя...
Папаша — худой, длинный нос торчит из теплого платка. Голова, как мягкий шар. И узкие детские плечи, обтянутые старым драповым пальто. Греет руки между коленями и молчит. Перед ним на расстеленном куске брезента-лежат ржавые замки, двуручная пила, бронзовая старинная чернильница, россыпью валяются помятые тюбики масляной краски, горки гвоздей, клещи.
— А, папаша? — не унимается Леша и вдруг торопится навстречу двум, колхозникам. Здоровые, в стеганках и ватных штанах дядьки хмуро разглядывают ковры.
— Братцы! — кричит Леша.— Славяне! Картины не разглядывают вблизи... Чуток назад... А, что скажете, граждане колхозники?! Прекрасно!
— Воняет он, небось, смолой? — неуверенно спрашивает первый.
— Довоенный толь?! — всплескивает руками Леша.— Да ты думаешь, дядя, что ты говоришь?
— Поярчее нет? — спрашивает второй.
— Вам что, дешевку, мерехлюндию надо? — взрывается Леша.— Или произведение?
— Произведение,—подумав, говорит первый, и второй тоже кивает головой.
— Так вот оно! — радостно вскрикивает Леша.— Семь десяток, и оно ваше!
— А если салом?
— Да хоть алмазами!
Один из колхозников достает из-за пазухи промасленный сверток и, покачав его на ладони, нерешительно протягивает Леше.
— Двести граммов,— быстро прикидывает Леша.— Мало, да шут с вами... Берите, славяне. Повезло вам...
И, уже не обращая на них внимания, кричит на весь базар, приподнимаясь на носках валенок:
— Скопированные с дрезденских!.. И с люксембургских! персидских и древнегреческих... Пальцами мастеров!.. Ковры настенные, напольные... Прикроватные и раз-но-о-образные-е-е!..
Обернулся, зыркнул. на Владимира сердито:
— Что стоишь, кореш?! Смотри, какая идет. Работай! Владимир вскочил с табурета, растерянно оглянулся. Вдоль забора шла пожилая женщина — маленькая,
толстая из-за бесчисленных одежонок. Пальто на ней самодельное, с фонариками у плечей, пошито из черного плюша. Идет, останавливаясь на каждом шагу. Смотрит на ковры потерянными глазами. Рябят, сливаются они перед ней в цветные пятна, мельтешат разводами, пылают радужными полосами. После . мятого снега, желто-грязных конских луж на заледенелой дороге, серой толпы, качающейся на пустыре, ковры на заборе, как огненно-рыжие
взрывы, как слепящее пламя.
— Боже ты мой... Боже ты мой,— женщина идет вдоль нарисованной сказки. На крышевом толе, мешковине и куске брезента качаются тропические цветы, величиной с глубокую миску, поднимаются в небо звенящие лебединые крылья; с- белым гребнем на макушке бежит клыкастая волна, подбивая селедочный хвост полурыбы-полубабы с соломенными волосами... .
Владимир подскакивает к ней, опередив тяжело поднимающегося с табурета соседа.
— Вам ковер? — спросил он бойким голосом.— Вот здесь самые лучшие...
— Это же надо столько красоты,— качает головой женщина.—Господи, есть такие люди... Да я в жизни такого не видела.
— Семьдесят рублей штука,— продолжает Владимир.— Я сам заверну... Нравится?
— Хата-то у нас совсем того... С ковриком посветлее заживем...
Отсчитала деньги и отдала их в руки Владимиру. Леша обернулся и подмигнул:
— Правильно! Давай, не стесняйся!
Владимир смотрел вслед уходящей женщине, видел, как проталкивается она сквозь толпу, унося на плече черный рулон толя.
— А ни черта трудного,— сказал он Леше, и тот одобрительно засмеялся.
Потом было затишье в торговле коврами. Покупателей заметно поубавилось. Леша куда-то мотнулся и принес поллитра самогона. Распили на троих, вместе с соседом. Старик опьянел, распустил на груди свой теплый бабий платок, зашевелил мягкими губами:
— ...Ненавижу ковры... Всю эту дешевку... Опиум народа!
— Ты, батя, поосторожней,— предупредил Леша.— Мы не халтурим. Рисуем во весь талант.
— Талант?!—старик всплеснул руками и вытянул тощую шею из складок платка. В глазах его загорелись крошечные огоньки ярости.— Народу жить! Целые города разрушены! Еще мучиться и строить, а они?!.
— Кто они?— сухо спросил Леша.
— ...Ублажаете сознание народа пошлыми картинками! Это же ужас! Белый голубок с розовым конвертиком в клюве и подпись: «Люби меня — как я тебя!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34