— Вот и все,— повторил тусклым голосом Владимир.— Теперь спать... Пойду к себе спать. Глаза слипаются... А ты?
— Мне полковника встречать.
— Если что найдете, так сразу к нам... Может быть, и в самом деле, тут чертежи,— Владимир потянулся к костылю. Капитан тоже поднялся, вынул из сумки ракетницу и взвел курок. Хлопнув, ракета бледным зигзагом ушла в небо и там развалилась на цветные звезды.
ПОДЗЕМЕЛЬЕ
Капитан вошел в комнату и, оглядевшись, торопливо направился к Владимиру. Не здороваясь, он нервно сказал:
— Там, кажется, что-то есть. Один сапер туда пробрался, но все завалено... Только, ползком на животе...
— Чертежи? — закричал Владимир.
— Там что-то есть,— неуверенно повторил капитан.— У меня мало людей. Помогите. Это в ваших интересах.
— О чем ты говоришь, Петр Степанович? — обрадовался Владимир и бросился к Волжскому.
Они пришли к громадному кургану, который Владимир сразу узнал. Вон там, левее, раньше лежали «Рыжая Машка» и «Хряк». Вчера потеплело, и теперь все утопало в раскисшей штукатурке, липкой глине и раскрошенных кирпичах.
У темного узкого провала сидел на земле солдат и рассказывал:
— Чуть не задохнулся... Воздух там тяжелый. И хоть глаза выколи — ни шиша не видно. Метров сорок прополз — и большой подвал... Вот там это и лежит.
— Что лежит?
— А шут его знает? Лежит... Вроде как улицы, дома... Только все маленькое. И бумаги в папках... Я наступил ногой. Оно хрустнуло. Наклонился...
— Ерунда какая-то,— рассердился Самойлов.
Капитан расставил архитекторов, раздал им ломы и лопаты. Копать было тяжело. Смерзшиеся камни с трудом поддавались усилиям людей. Иногда с треском оседала бетонная, кровля и сыпалась лавина щебня.
Под острием лопат попадались проржавевшие жестянки от противогазов, гильзы, немецкое тряпье с пуговицами, похожими на серые пупырчатые шляпки крошечных опят, консервные банки...
— Господи,— сказал Самойлов, вытирая распаренное лицо рукавом пальто,— археологи 'будущего назовут это «культурным слоем» цивилизации двадцатого века.
— А вы заройте здесь объяснительную записку,— предложил Волжский, поддевая ломом спрессованные кирпичи.
Рухнула стена — люди успели разбежаться. Она упала и раскололась на части, как черный сухарь о каменный пол. Даже пыль йе взлетела. Ухнула плашмя, только земля загудела. И вывернула из земли, словно корни дерева, бетон-
ный угол подвала. Из черного провала задышало погребным холодом.
— Курилко! — закричал капитан, и один из солдат полез в подвал ногами вперед, держа в руках миноискатель. Он скрылся под перекрытием. Люди сгрудились вокруг ямы, прислушиваясь к шорохам, доносившимся из нее.
— Чисто-о! — раздался приглушенный голос.
— Огня! —приказал офицер, и солдаты стали торопливо зажигать фонари. Архитекторы сгрудились у провала.
— По одному... За мной,— офицер скользнул в подвал и подал руку , Владимиру.
Тот, обрушивая за собой комья земли, покатился вниз. Нащупав костыли, поднялся. Офицер осветил вокруг себя мокрые стены.Они осторожно зашагали вперед, то и дело натыкаясь на горы мусора.
— Сюда-а! — позвал издалека голос минера.
Было трудно дышать холодным тяжелым воздухом. Фитили горели прямо, не колеблясь. Звуки шагов отдавались тупо, как сквозь вату. Наконец в темноте засветилось пятно. Минер негромко сказал:
— Осторожно... это здесь.-
Люди столпились у входа в широкий подвал и подняли над головами фонари. Блеклый желтый свет озарил уходящие в мрак стены и бетонный потолок. Ржавые канализационные трубы змеились над полом, л где-то падала, разбиваясь, вода,.
— Что это? — в ужасе прошептал Самойлов. Владимир сделал шаг и увидел несколько трупов — все,
что осталось от людей,— кости и труды гнилой одежды. Они лежали друг возле друга. Вокруг них валялись пустые канистры, котелки, сломанные ящики. Из ржавой печки просыпались угли.
Монотонно стучали капли. Громко дышали люди. Темнота наступала из всех углов.
— Смотрите,— позвал минер.
Все подошли к проему следующей двери и замерли.Там, в каменном подвале, высились у стен пирамиды заплесневелых папок. Вороха их устилали пол. На козлах, сбитых из досок, лежал большой лист фанеры, и на нем высился... город. Да, это был он, город. Поднимались к бетонному небу башни, вокзала. От центра- лучами тянулись улицы, многоэтажные дома, отбрасывали тень на широкий проспект...
Вскинув фонари, люди боялись пошевелиться, точно от неосторожного движения это странное видение могло исчезнуть, пропасть, как мираж, рожденный гнилыми испарениями заброшенных подвалов...
Но он был — город, слепленный из бумаги и картона. Темнели окна, наведенные чернильным карандашом. Зеленели у тротуаров деревья, сделанные из щепочек с кусочками крашеной ваты... Фанерные мостовые пролегали вдоль игрушечно-маленьких домов, и пластилиновые памятники стояли на площадях...
— Боже мой,— простонал Самойлов.— Здесь чертежи...— Он прошел к стене, оставляя на инее, устилающем яол, следы валенок.— Архив города... Смотрите, даже разобран по улицам... Невероятно!
Орешкин наклонился над городом и дунул. Тяжелая пыль поднялась над зданиями. Она заклубилась по улицам бесшумной бурей, серыми тучами окутала дома...
— Не надо,— попросил Владимир.
— Расширить выход,— приказал офицер, и минер скрылся в проходе.
— Они задохнулись. Или умерли с голоду,— Волжский поднял с полу папку и прочитал: —...«Портовая... Угол Бас-сейной... Номера 1—2...» — Выносим,— Волжский подошел к городу.— Беритесь за края... Подняли, товарищи...
Вскинутый на плечи город закачался под бетонным потолком. Капли застучали по фанере, гулко, точно метроном во время тревоги.. Черный силуэт поплыл на стенах —зубчатый, неровный, как профиль далекого города на горизонте. Фонари заколебались во тьме, словно факелы освещая дорогу медленной процессии...
Впереди забелел пролом... Город выходил из-под земли под шорох оседающих перекрытий и топот ног, и дневной свет неба, которое сияло в широкой дыре голубым полотнищем. Там- склонились головы, оттуда тянулись к нему руки, слышались голоса, шум трактора, удары лопат...
Город вошел в первые лучи солнца, и воздух над ним, еще пронизанный пылью, задымился столбами, жаркие пятна запылали на площадях, летучими бликами потекли по заплесневелым мостовым... И первый ветер, тронув ватные кроны самодельных деревьев, вошел в бумажные кварталы, сметая с улиц затхлый прах мертвых подвалов...
Что есть жизнь? Люди живут по-разному, а умирают одинаково — уходят в ничто, навсегда. И то, что они оставляют после себя,—хорошее или плохое, не может ни продлить, ни задержать их на этой земле. Всего единожды предлагается человеку жизнь. И никогда не даст повторить неудачно прожитый год, не вернет назад час, день, месяц, потерянные в суматохе быстро бегущих минут. Сколько людей, умирая вдруг, видят с высоты предсмертья страшные, не заполненные ничем пустоты, в которых безответно бродит отчаявшаяся память, не способная вызвать ни единого воспоминания... И тогда они ужасаются тому, как быстро ускользнула жизнь, как съежилась, сжалась в крошечный обессиленный кулачок, судорожно стиснувший в ладони два-три виде-ия — больше похожие на мираж, чем на бывшее в их жизни...
— Так в чем же смысл?
В польской деревушке в большой яме у костела лежат битые в сорок четвертом. Восемьдесят пять человек, и каж-ому около двадцати. За тысячу семьсот лет, прожитых всеми ими вместе, они мало что успели.
Им вместе семнадцать веков... За такое время исчезали цивилизации и меняли направления морские течения. Рушились государства и тонули острова. Все менялось — понятие о чести и справедливости, критерии красоты и сострадания. Но неизменным оставалось то, что бросцло парней в горящие улицы польской деревни, заставило их бежать на пулеметные доты, ложиться с гранатами в руках под танки...
Они меняли свои непрожитые века на два аршина освобожденной земли..Они прикрывали идущих следом за ними и падали в снег. И называйте это как хотите — воинским долгом, честью, подвигом — все будет правдой.
Восемьдесят пять живых понимали в ту зимнюю ночь, почему надо умереть. Горели хаты, плавились стекла, стояли на дорогах разбитые танки. От бомбовых ударов качалась степь. И им — восьмидесяти пяти обмороженным, два дня не евшим, казалось, что сейчас они единственные на всем белом свете, кто отвечает за то, чтобы погасли костры, затихла ночь, встало солнце и другие когда-нибудь увидели белый, не задымленный снег...
Так они думали. В этом видели смысл своей жизни...
Владимир поднялся на постели, придерживая у горла шинель, потянулся за папиросами. Он устал. Все тело ломило, болела голова. Он прошел сегодня на костылях через весь город — туда и обратно. Хоронили тех, которых нашли в подвале. Сыпал мелкий, точно молотое стекло, снег. Взвод солдат нес на плечах длинные винтовки, заряженные
холостыми патронами. Пять легких, почти пустых гробов качались на открытой площадке грузовика. Странно было видеть, как плачет Самойлов. На всегда насмешливом одутловатом лице его коротко моргали слипшиеся ресницы, а глаза смртрели невидящим, беззащитным, страдальческим взглядом. На могиле он пытался что-то сказать, но не смог, махнул рукой и скрылся в молчаливой толпе...
Так и не узнали, кто эти пятеро. Играл военный оркестр. Барабанщик глухо стучал колотушкой. Могильщики забросали яму. Поставили памятник — обычный фанерный обелиск с пятиконечной звездой, вырезанной из жести. Солдаты трескуче разрядили в воздух винтовки и," построившись в колонну, первыми ушли с кладбища. Старшина для отчета подобрал пустые гильзы и побежал догонять взвод...
Без вести пропавшие, найденные и закопанные в землю без фамилий и имен... А в старинном, полуразрушенном особняке, в нетопленном зале, где окна забиты досками и крышевым толем, на козлах лежит город... Сегодня Орешкин слепил из'бумаги крошечный обелиск, покрыл его акварельной краской, помазал столярным клеем и поставил в центре одной из площадей. Волжский подумал и-вложил в пустую папку заглавный лист будущего проекта, крупно написав на нем:
«ПЛОЩАДЬ КРАСНЫХ АРХИТЕКТОРОВ»
Зачем живет человек? Они могли бы ответить. Может быть, те пятеро знали, что такое счастье... На одном горе и страданиях город не построишь. Надо много вложить в него — и своего счастья и удачи. Только, тогда оживет город — этот каменный организм с площадями и кровеносными сосудами перепутанных улиц...
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Иван Иванович вошел в зал так, словно он и не пропадал на две недели. Вытер ноги о тряпку, расстегнул пальто и тихо поздоровался. За это время он еще больше похудел и осунулся. Когда направлялся к столу, казалось, ему трудно тащить ноги, обутые в тяжелые валенки,— они волочились по полу, шаркая подошвами и цепляясь носками о щербатые доски.
— Иван Иванович?! — обрадованно закричал Волжский,
Орешкин швырнул на чертеж треугольник и, улыбаясь, запустил руку в свою шевелюру:
— Черт возьми... Где вы пропадаете?! Даже Самойлов прогудел из своего угла:
— Явился... блудный сын.
Все посмотрели на него, и профессор покраснел — по брови налился вишневым цветом. Уткнулся в бумаги, пряча глаза.
Иван Иванович присел рядом с Владимиром, заглянул через плечо на чертежную доску.
— Получается? Вспомнил?
— Немного, с мышиный хвоет,— усмехнулся Владимир.— Долго вас не было...
—Понравился я им,— Иван Иванович провел пальцем по щетине на лице и задумался. Спросил глухим голосом:— Говорят, вы тут нашли... Помнишь, я тебе рассказывал?..
— Город? — догадался Владимир.— А во-о-он... У стены.
Иван Иванович как-то испуганно посмотрел на него, торопливо поднялся и пошел среди столов. Остановился около листа фанеры с бумажными домиками и карандашными линиями улиц, медленно снял с головы ушанку.
— Ну, что, Иван Иванович? — закричал Волжский. И смолк, увидев, что архитектор беззвучно плачет. Худым, бледным пальцем снимал слезы, шмыгал носом и не отрываясь глядел на окрашенные акварелью здания с наведенными чернилами окнами. Керосиновая лампа — коптящее желтое солнце — освещала спичечные деревья и плбщадь с крошечным обелиском.
— Ну, чего вы? — упавшим голосом сказал Орешкин.— Вот мы и вместе опять...
— Недоразумение выяснено,— подхватил Самойлов. Работаем дальше...
— Кто-то написал, что я работал с немцами,— прошептал Иван Иванович.
В зале наступила тревожная тишина. Всё не спускали глаз с человека, который сел на табуретку, неловко подвернув тяжелые валенки и сунув озябшие руки в шапку.
— Конечно... Я был в оккупации, но...— Иван Иванович беззащитно пожал плечами и ссутулился. Он еще плакал и, стараясь сдержаться, дышал прерывисто, судорожно всхлипывая сквозь стиснутые зубы. Желваки играли под дряблой кожей.
Он доказал глазами на лист фанеры с макетом города:
— Я был с ними... Мы продавали последнее барахло
Ходили на менку... И работали в подвале... У меня тут целая улица...
— Но кто они такие? — спросил Волжский.— Кто?
— Вы всех их знаете,— медленно ответил архитектор.— Это были старики вроде меня... Пожили свое, домов понастроили... В армию их не взяли, и остались они в городе... Калмыков... Геращенко, Багров... Л-исицкий и Синебрюхов... Михно...
— И Синебрюхов? — пробормотал Самойлов.— Старый хрыч... Почетный пенсионер...
— Он делал центр,— сказал Иван Иванович,— И умер первым... Не то сердце, не то голод... Мы тогда все опухли... В подвалах холодно, дышать нечем... У Калмыкова — рев-матизм... Ночами кричал от боли...
— А чертежи где вы достали?
— Набрали в здании горисполкома... Все, что нашли, перетащили сначала домой к Геращенко. А когда жителей выселили и здание сожгли, то перебрались в подвал...
— Что же вы там делали? — спросил Орешкин.
— Работали,— устало проговорил Иван Иванович.— Немцы взрывали дома... Мы в подвале разбирали папки, раскладывали чертежи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34