Особенно продукты. А селедки почти нет совсем, только тюлька на кучки. Правда, я почти не бываю на базаре. Отнес на барахолку новые диагоналевые бриджи, загнал спиртовые подошвы, которые еще остались с военки.
Жизнь у меня складывается, сам это вижу, но трудно быть одному, особенно, когда надо возвращаться в свою камору. Стараюсь ночевать на работе.
На службе целыми днями споры и разлад. Посторонний человек схватился бы за голову и забежал на край света. Но скажу тебе, корешок Леша, прилепился я к их делам и заботам. Не за полкило тюльки или какую-нибудь тряпку грызутся они между, собой. Ты человек мудрый, поймешь. Нет для них ничего дороже города. Для всех без исключения. И этому жмоту Самойлову, и безрукому Волжскому... И, может, дело не в том, какой он будет, город — с колоннами или без, с гранитной набережной или... Время придет, и все можно переделать заново.
Удивляет меня другое. Как точно эти люди знают свою линию жизни. Фашист их стрелял и в лагеря садил. Мы, братья-саперы, в стратегических целях работу их толом в небо подымали. Кажется, после этого бросай все к чертовой бабушке, выращивай на огороде картошку, пиляй на базар раскрашенные коврики, а уж краски мешать они умеют, будь здоров. А они все прут навалом вперед, как при психической атаке. А чего, спроси их, руками размахивают, что им надо? Дополнительный паек, теплый сортир на одно очко? Да ни шиша особенного! Мечта у них есть: каждому бездомному— по крыше, пацану — веселый двор, старикам — по зеленому дереву и расписной скамейке. Знаешь, это тебе не доброта на три месяца. Можно, поднатужась, продержаться и полтора года, но попробуй, стань таким на всю жизнь. На одном таланте не продержишься, даю голову на отсечение. Очень уж надо ненавидеть человеческую бездомность.
Вот, брат Леша, что я за это время сумел разглядеть. А жизнь, корешок, идет, разрешения у нас не спрашивает. Топает по снегу, по лужам, самосадиком попыхивает, каждый вечер у вокзала в полуразрушенной церкви
крутят кино. Билетов не достанешь — нарасхват. Ходил даже на танцы — людей посмотреть, себя показать. Из досок сбили большой балаган на территории металлургического. Играет духовой во что попало, но публики столько, что палец воткнуть некуда. Постоял у стены, поглазел на местных пижонов. Нынче модны шапочки-шестиклинки с куцым козырьком...»
Сегодня они работают всю ночь. Завтра утром приемная комиссия горисполкома рассматривает технический проект. Еще надо закончить разрез и перспективу здания. Последние часы перед тем как одобрят или запретят. Несколько керосиновых ламп, поставленных вокруг перспективы, выхватывают из темноты зала чертежную доску и склоненного над ней человека, закутанного в пальто с поднятым воротником. На картонном планшете — легкие кучевые облака. Зеленые паруса деревьев. Асфальтовое озеро площади влажное, хранит в глубине цветные блики света. И стоит дом — с вертикалями остекленных эркеров, высокий, с густыми тенями в нишах на солнечной стороне. Он отмыт лучшими кисточками из довоенных колонковых хвостиков, покрыт квасцами. Акварель высыхает, смешиваются тона, плотнее ложатся слои красок, и здание зримо приобретает объем...
— Здорово все-таки,—тихо говорит Владимир.—Даже не верится...
Иван Иванович устало закрывает глаза и сидит, подперев голову руками.
— Пожевать бы чего, а?
— Пусто,— вздыхает Владимир. — А если у сторожа попросить?
— Сколько можно? Он за долги нас разденет.
— Я чертовски волнуюсь,— сознается Иван Иванович.— Что там за люди в комиссии? И вообще...
Он трет озябшие руки и снова берет кисточку, окунает ее в блюдце с водой, медленно ведет по облакам. И они начинают дымиться белыми клубами, в них проступает дождевая синева...
Оба они устали до предела. Вот уже неделю, как остаются после работы и сидят над чертежами до самого утра. Особенно тяжело сегодня: глаза слипаются, руки дрожат, но надо закончить все—иначе комиссия не примет. Проект должен быть представлен полностью — до последнего листа и пояснительной записки. Кажется, осталась одна перспектива, а там можно и прикорнуть пару
часиков. Здание — итог работы всего коллектива, но в первую очередь — работа авторов. Это их судьба сидеть день и ночь, волноваться, переживать... В приемной слышо, как храпит сторож, дребезжат жестяные колена
рубы. На холодном листе бумаги расцветает чудо — светло-желтый, теплый дом. От него, прямо от границ бумажного вадрата, во все стороны и на десятки километров стоит ночь, лежат занесенные снегом развалины, вымерзшие
поля с неубранными ржавыми коробками заиндевелых танков, покосившиеся обелиски, гнилые землянки...
— Володя! Влади...
Владимир даже вздрогнул, с таким отчаянием позвали го. Он вскочил с табуретки и увидел Ивана Ивановича, го красное, набрякшее лицо с остановившимися глазами.
Старик словно пытался что-то поймать руками в воздухе, дышал хрипло.
Владимир кинулся к нему, но Иван Иванович вдруг выгнулся дугой, рухнул на чертежную доску и, ломая полтавку, раскидывая кисти и блюдца, забился в судорогах. Он мычал, колотил валенками и все отбрасывал голову к пине.
Владимир навалился на него, обхватил руками, всей своей тяжестью прижал трепещущее деревянно-твердое тело к полу. Он чувствовал, как напряжение покидает мускулы Ивана Ивановича, и они становятся снова по-стариковски вялыми. Его сцепленные зубы, наконец, отпустили закушенные губы, Иван Иванович сонно потянулся, глубоко, тяжко вздохнул, затих с закрытыми глазами...
Владимир сел на полу, расстегнул шинель и натрусил па ладонь из вывернутого кармана остатки самосада. Кресалом выбил из кремня искру, раздул горящий фитиль и рикурил. Он знал эту болезнь. Видел ее в госпитале. Больше у контуженных. Черная болезнь... Падучая... Она приходила всегда к людям неожиданно. Ее черная тень накрывала человека, и он падал на землю с пеной у рта. Она настигала за тысячи километров от того места, где рухнули на глазах стены родного дома или засыпало в окопе землей. Месяцы и годы, как тяжелая воздушная волна, шла через громадные р'асстояния, катя перед собой прежнюю боль, смятые воспоминания, уже минувшую ненависть и полузабытый вкус крови из прикушенных губ, чтобы потом вот так, в конвульсиях, свалить человека на пол, на время лишить его разума и оставить лежать в тихом беспамятстве, похожем на тяжелый сон...
«Сейчас он очнется и даже не поймет, что с ним произошло»,— подумал Владимир и поднялся с пола. Он стал собирать разбитые черепки блюдец, разбросанные кисточки. Подошел к лежащей у стены перспективе. Голова Ивана Ивановича касалась картона. Из рассеченного об острый угол чертежной доски виска сочилась струйка крови. Она уже натекла лужицей на перспективу. Владимир достал носовой платок и завязал рану. Затем он обмакнул в кровь мягкую губку, торопливо отжал в осколок блюдца, но темное пятно расползлось еще больше, рыже-черными разводами покрывая светлое здание.
Погибла перспектива... Труд целой недели. Утром она должна быть перед комиссией... Кровь не смывается... Она уже въелась в бумагу... Кровь даже не отстирывается. Вещи убитых, возвращавшиеся из полковой прачечной, всегда хранили следы блеклых бурых пятен...
Владимир оглянулся. Иван Иванович сидел под громадным окном, съежившись, без шапки, с ужасом глядя на Владимира.
— Все пропало,— тихо прошептал он и стал подниматься, перевернулся на колени, оперся руками о пол, не выпрямившись до конца, поникший, медленно побрел к выходу.
— Иван Иванович! — закричал Владимир.
Старик не ответил, ушел в темноту, пройдя через желтый свет керосиновых ламп. Владимир подождал немного и направился за- ним. Он догнал архитектора на крыльце. Иван Иванович цокал зубами от холода, кутался в пальто. Ночной ветер метался по невидимому двору, бился о ступени, взметал снежную пыль.
— Все пропало,— повторил Иван Иванович.— Скоро рассвет...
Владимир взял старика за плечи, и тот, не упираясь, молча заковылял за ним. Он привел Ивана Ивановича в комнату бюро застройки и уложил на клеенчатый диван. Снял со стола закапанную чернилами красную скатерть, накрыл его и сел рядом. Архитектор не двигался, дышал тихо и редко, только пальцы руки, свисающей с края дивана, торопливо шевелились, точно пытались что-то нащупать и не могли найти предмета в темной пустоте.
— Я буду спать,— вдруг сказал он каким-то сырым и равнодушным голосом.— И не буди... Идите все к черту.
— Иван Иванович,— проговорил Владимир.— И без перспективы проект примут... Разве дело только в ней? Все будет хорошо...
— Ничего ты не понимаешь,— пробормотал он.— Я должен был сделать все от начала до конца... Это сама судьба. Устал я. Всему есть предел. Уходи...
Владимир подождал немного, пока не почувствовал, что старик заснул, и поднялся на второй этаж. Все так же тускло горели керосиновые лампы в гулком пустынном зале. Он тронул рукой перспективу — пятно было сырым и чуть липким. Оно уродливо тянулось наискось через все здания. Владимир подумал, взял в углу прислоненную к стене доску и топором настрогал несколько лучинок. Сложил их крест-накрест в печке и поджег. Огонек побежал по дерену, загудело поддувало, и легкое тепло заструилось из дверцы. Он поставил чайник. Когда вода подогрелась, Владимир налил ее в несколько черепков. Долго не решался, сидел у перспективы, пробуя на коже руки мягкие кисточки, потом окунул самую широкую в воду и повел по бумаге. Края пятна порозовели, стали бледнее. Владимир сунул кисточку в краску, размешал ее в черепке. Красным крепким раствором покрыл всю перспективу. Она потемнела, сделалась однотонно-ревной, словно напиталась густым цветом спеющей вишни. Кровь размывалась, смешивалась с водой и краской, и вот уже все — здания, деревья, площадь и небо запылали солнечным ветровым закатом... Владимир коснулся облаков, пустив в них каплю синей и фиолетовой краски. Ребром резинки слегка протер пути лучей и притемнил общий фон. И дом, потухший было, вдруг высветился. Он как бы выдвинулся вперед, стал выше и объемней. Его окна отразили пожар.
Владимир отложил кисть, потушил лампы и устало сел в отдалении, смотря на темную перспективу, которая черным квадратом вырисовывалась посреди промерзшего зала. Рассвет входил в щели между листами фанеры и досками, растворял ночь, и она отступала, неслышно, как дым, выдуваемая из большой комнаты сквозняком и серым утром...
А в десять часов у старинного особняка остановились три потрепанных виллиса. Из машин вылезли люди в полушубках и валенках, в кирзовых сапогах и довоенного покроя драповых пальто. Они прошли через двор, миновали первый этаж, с трудом протиснувшись сквозь шумную толпу посетителей бюро застройки, и поднялись по лестнице. В зале для них уже были полукругом расставлены стулья и табуретки. Волжский метался от. одного человека к другому, пожимал руки, приветствовал радостным голосом, но лицо у него было тревожным. Тревога чувствовалась и
среди архитекторов, которые торопливо разбирали планшеты с чертежами, приколачивали их за уголки к деревянным рейкам. Дело в том, что Иван Иванович пропал. Сторож рассказывал, как тот поднялся рано утром и ушел куда-то из особняка.
Владимир наотрез отказался представлять проект комиссии. Он забился в угол зала, растерянный и'подавленный, сердито шептал Самойлову:
— Не могу я... не могу... Это дом Ивана Ивановича. Я заикаюсь. Понимаете — заикаюсь! В конце концов, у меня пальцы трясутся...
— Ты глупый человек! — Самойлов возбужденно взмахнул руками.— Сейчас решается все дело... Надо товар показать лицом! Что они понимают в чертежах? Ни хрена!
Подошел гладко выбритый, торжественный Орешкин. — Володя, не подведи нас... Это праздник для всех! Такое событие...
— Я убегу,—пообещал Владимир.—Как и он, убегу... Меня от страха колотит...
Волжский подскочил, крючком протеза рванул на шее туго завязанный галстук:
— Зарезали... Кто представлять будет? Тут же. сам председатель горисполкома!! Мы с тобой еще поговорим, Владимир. А сейчас кто выручит, братцы?
— Эх, была не была! — с эффектом сказал Самойлов.— Попробую... Чертежи все?
— Да...
— Перспектива готова?
— Там,— Владимир кивнул в соседнюю комнатушку.— Туда отнес. Я бумагой ее прикрыл. Сохнет,
В печку подбросили еще поленьев — она покрылась фиолетовым жаром. В зале становилось душно. Люди раздевались, складывали Полушубки и шинели на подоконники. Среди военных кителей замелькали черные пиджаки и белые праздничные рубашки.
Начальство стояло у стены, покуривало, отвечало, на вопросы и нетерпеливо поглядывало на архитекторов.
— ...Мы к вам с боем пробились,— гудел басом председатель горисполкома.— Слышите? Боже,, что там делается...
Даже сквозь закрытую дверь на второй этаж доносился гул растревоженных голосов в коридоре бюро застройки.
— Узнали, что начальство прибыло,— льстиво вставил кто-то и засмеялся.
Председатель помрачнел, швырнул цигарку к печке.
— Люди они... И я тоже человек,— сказал он хмуро.— Понимаете? А я ничего не могу сделать. Беспомощен. У меня ни метра лишнего жилого фонда. В ваших руках теперь все, товарищи архитекторы... Не пора ли начинать?
Все потушили папиросы, потянулись один за другим к расставленным табуреткам и стульям: В дверь гулко забарабанили.
— Нельзя! — закричал человек, поставленный у входа.— Совещание!
Удары затрясли дверное полотно.
— Откройте,— устало сказал председатель.
Дверь распахнулась, и в проеме показался мужчина в шинели, Измазанный известкой. Он тревожно оглядел собравшихся в зале.
— Кто тут главный? — грозно спросил он, тиская в руках солдатскую шапку.
— Ну, я,— проговорил председатель.
— У меня подвал... жить негде,— начал мужчина, поднимая голос до хриплого крика.— А вы тут!!
— Пройди... садись,— тихо сказал председатель. Солдат замолчал, испуганно оглянувшись в наполненный шумом коридор.
— Проходи. Не бойся,— усмехнулся председатель.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34