— Что еще за задние мысли?
Он открыл дверь и застучал костылем по каменным, плитам подъезда, освещенного крошечной лампой, запрятанной в нише у колонны. На побитых ступенях сидели парни. Светились огоньки цигарок. Чей-то радостно-громкий, эхом отдавшийся, на лестничной клетке, голос закричал:
— Братва-а! Хрипунок прише-е-ел! Парни повставали, окружили вошедших:
— Так что, опять подвал закрыли? Комендант смылся с ключом!
— Значит, танцев и сегодня не будет? Тут уже столько ребят приходило.
— Хрипунок, открывай подвал! Ни кино, ни танцев... Можно с тоски подохнуть!
— Да тише вы! — закричала Наташа. — Света нет в подвале... Лампу кто-то разбил и проводку порвал. Надо следить, кого пускаете. Сявок со всех улиц собираете. Была бы лампа, ребята... Приходите завтра.
Они с Владимиром поднялись по лестнице, девушка виновато сказала:
— У нас клуб в подвале... У меня, общественная нагрузка — следить за танцами. Иногда такое бывает... Но меня слушаются.
Они открыли дверь и долго шли по длинному коридору, пока не попали в большое помещение, разгороженное листами фанеры и простынями на маленькие клетушки, Наташа провела Владимира к себе и показала на кровать:
— Садитесь... Один стул, и тот поломан...
Пружины заскрипели под тяжестью тела Владимира. Он устало привалился к стене и оглянулся.
Странный мир окружал его. Это были какие-то расплывчатые световые пятна, которые колебались и двигались. Иногда пятно фокусировалось в четкую и яркую точку или пропадало совсем. Кто-то ходил с лампой за висящими простынями. Из темноты, сверху, проглядывали алебастровые ступни ног утонувшей в темноте скульптуры. И отовсюду слышались негромкие голоса, звуки шагов, приглушенное гудение примусов, стук посуды, детский смех... ' ...
— Раньше тут клубный зал был, — сказала Наташа. — А когда общежитие разбомбили, то всех сюда перевели... Живем, как на пароходе. Сейчас чай подогрею. Вы, наверно, замерзли? Холодно в этом году. А вот в сорок первом году было — просто ужас...
Наташа с ожесточением принялась за примус. Она накачивала форсунку, бормотала что-то себе под нос, и упавшие на лоб волосы качались в такт движению рук. Сердитая, она понравилась Владимиру. Подсвеченная синим фыркающим огнем горелки, с плотно сжатыми губами, в ситцевом платьице, девушка Едруг показалась простой и привлекательной.
— Почему я на дядю Лешу так навалилась? — проговорила она, не оборачиваясь. — Он же, как маленький, многого совсем не понимает. Сейчас какое время? Период восстановления! Так вкалывай, приближай будущее в поте лица. А профилонишь—потом в глаза людям будет стыдно смотреть. Ведь все так просто... Фу, наконец загорелся. Беда с этим примусом. Теперь скоро закипит. У меня есть хлеб... Даже сахар есть.
Владимира разморило в тепле, стало клонить ко сну. Он подпер голову рукой, прислушиваясь к неторопливому голосу девушки.
— Некоторые все для себя, все для себя. Живут, словно на необитаемом острове. А возьми наших пацанов, В мыслях только одни танцы. Правда, и среди них попадаются мировые ребята... Но не сравнить с вами. Кто видел смерть и с оружием в.руках защищал Родину... тот человек проверенный... Закипел. Садитесь, прошу вас.
Владимир с трудом разомкнул веки и сонно проговорил:
— Я не хочу... Ты ешь сама.
— Я тоже не хочу. У дяди Леши поела. — Ну, тогда я пойду. — Владимир попытался встать с кровати, но Наташа вдруг внимательно посмотрела на него и засмеялась:
— Куда же вы один пойдете? Вас ветром унесет. Да и опасно... Всякое ночью бывает.
— Что же мне — тут ночевать? — нахмурился Владимир.
— Да, наверно,— сказала Наташа.— Стесняетесь? Ерунда все это. Я вам на кровати постелю.
— Вроде бы неудобно, — смутился Владимир.
— Ах, все предрассудки, — махнула рукой Наташа. — Раздевайтесь. Куда я вас пущу в такую пору? И мне рано подниматься. Я лягу на полу.
Она погасила примус и долго еще в темноте малиново светился венчик раскаленной горелки. Владимир лег на кровать и накрылся шинелью. Он лежал и слушал, как где-то ходили люди, о чем-то приглушенно спорили и смеялись. На высоком потолке перекрещивались смутные тени, они отражали движение укладывающихся на ночь людей, их беспокойные жесты. В зале шелестели простыни, летели на пол тяжелые сапоги, сонно хныкали дети.
Наташа осторожно раздевалась и бросала на стул снятые вещи. Владимир чувствовал тепло, точно волнами идущее от ее тела. Она прошлась по своему закутку, расплывчатая в темноте.
Девушка залезла под полушубок и прошептала:
— Спокойной ночи...
— Спокойной,— ответил Владимир и повернулся на спину.
Медленно затухали звуки, становилось глуше, реже и теперь лишь иногда, как-то по-особенному гулко, как в пустой бочке, скрипели кровати да всхрапывали люди. И не спала Наташа. Она лежала неподвижно, без шороха, точно затаившись, и это выдавало ее волнение.
И он, Владимир, тоже не шевелился. Он представил себя со стороны на чужой постели, в незнакомом здании... По одну сторону, за пеленой снега, высится холм битого кир-
пича — там его прежний дом... Неподалеку — кладбище... Мать... Дальше, за сотни километров,— госпиталь... Бесконечные зимние поля, истоптанные кирзухами во всех направлениях, й оспинах старых воронок, вырытые наспех шанцевым инструментом окопы... Фанерные обелиски и безымянные могилы друзей... А вокруг, черт знает на каких расстояниях, как горсть зерна, брошенная на громадный стол земли, друзья живые, но раскиданные по свету послевоенным счастьем, судьбой, случаем, служебным предписанием о демобилизации.... Когда-то все это было объединено в целое, а сейчас распалось. Нарушились связи. Порвались нити. Чужая кровать в незнакомом здании, бывшем клубе, точно нейтральная зона. Ничья земля.
Он удивительно ясно почувствовал свое одиночество. Храпели уставшие люди, неподвижно лежала рядом девушка и тоже прислушивалась к чему-то, серые ступни невидимой в темноте скульптуры висели в черном воздухе, каменные, с обломанными пальцами...
— Тихо как, — прошептал Владимир.
— Люди устали, — приглушенно ответила девушка. — Всем рано вставать.
— Кроме меня,— усмехнулся Владимир.
— Вы один? Вообще один живете? — спросила она.
— Да. Сейчас один. Вернулся из госпиталя, а на месте дома бурьян уже вырос. Там мама жила. Она у меня была учительницей. Сходил на кладбище... Памятник надо поставить. Когда это было? Скоро неделя пройдет... Вот и живу у Леши. И сплю, и ем, а живу паршиво. Не могу забыть, так и стоит все перед глазами...
— Хорошо, что сам-то живым вернулся, — сказала Наташа.
— Я радуюсь, — невесело проговорил Владимир. — Понимаю, какое это счастье. Война окончилась, я живой...
— А еще кто-нибудь у вас есть?
— Ты о девушке? Потерялась... Это такой был человек.
Я тебе словами объяснить не могу.
— Я и так догадываюсь, — пробормотала Наташа.
— Нет, — перебил Владимир, — все сложнее... Поэтому и рассказать не могу. Слов нет...
— Плохо, когда нет родных. Приходишь с работы, и некому даже суп сварить...
— Вари мне, — помолчав, сказал Владимир.
— А что, давайте, — чуть слышно засмеялась Наташа.— Оставайтесь здесь. Разве тут вам не нравится?
— Хорошо...
— А потом скоро построят новое общежитие и дадут настоящую комнату... Куплю шторы, полки для книг. Я люблю читать... А вы устроитесь на работу...
— Да, надо устраиваться. Не век блуждать по свету:..
— Вы подумайте, подумайте. — настаивала девушка. — Хотите быть нормировщиком? Я могу помочь. Хлебная карточка, зарплата. Заживете, как у бога за пазухой. Вы хотите так жить?
— Мне надоело жить, как живу сейчас...
— Работа у нас трудная, но вы не пугайтесь. Вам подберем полегче... Завод построили во время войны. И того нет, и другого. Сейчас кирпич дороже золота, честное слово... Прямо от печи увозят на станцию. Разве вам на фронте было легко? Мы все понимаем. Без нас ничего не построишь. Мы клятву комсомольскую дали...
— Разве сейчас война? — сонно проговорил Владимир. — Конечно, нет,— упрямо ответила она, — но мы - мирный фронт. Все это понимают. Вы не думайте, что мы только спим да на заводе вкалываем. В театр ходим, разные культпоходы. По воскресеньям девчонки в клубе появятся — посмотришь, сразу закачаешься. И тебе лодочки, прически фасонистые... Правда, по рукам видно, кто с кирпичного... Кожа шершавая. Да голоса простуженные, а так девочки первый сорт... Скоро нас всех отсюда в новый дом переселят. И тоже из нашего кирпича... Кирпич — это хлеб индустрии, так написано у проходной... Вы спите?
Она говорила и, поддаваясь ее хриплому голосу, Владимир начинал верить, что все, о чем она говорит, может быть правдой. Тишина уснувшего дома, далекий стук снега по окнам, отблески какого-то света, упрятанного в глубине зала, отодвигали в сторону прежние мысли. Все становилось простым и ясным. В мире существовали удивительные И сложные вещи — угол, отгороженный простынями, разговор двоих в ночной темноте, нехитрые планы на будущее, понятные каждому мечты...
— Нет, я не сплю... Я слушаю тебя...
Владимир не слыхал, как просыпается громадный зал — зашипели примуса, на простынях закачались желтые пятна керосиновых ламп, стали подниматься дети. Люди собирались на работу, торопливо глотали завтраки, натягивали сапоги, громко топая ими по полу.
Он спал, разметавшись на кровати, и лицо у него было злое и спокойное.
Когда Владимир открыл глаза, уже было светло. Он увидел лепной закопченный потолок. В углу — расколотый пополам камин, покрытый зелеными изразцами. Трещину заткнули тряпками и ветошью. В камине стояли пустые банки и бутылки. Гипсовые серые скульптуры поддерживали карниз потолка, согнувшись под его тяжестью. Они смотрели пустыми глазницами на хаос простыней и фанерных листов, выгородивших бесчисленные соты человеческого жилья.
Владимир жевал чуть теплую картошку.и читал записку:
«Володечка! Кушайте и отдыхайте. Помните наш разговор? Я жду вас на заводе. Приходите. Наташа». И адрес.
Он повертел в руках обрывок бумаги и улыбнулся. Над простынями возвышалось окно — старинное, большое, выложенное цветными стеклами. Солнце пробивало слой пыли, и в полумраке окно мерцало, как икона. И было тихо.
Владимир надел шинель, взял костыль и, тяжело припадая на ногу, побрел к двери. Он искал ее долго, блуждал по чьим-то комнатам, проходил через отгороженные углы. Лабиринт простыней, висящих на веревках, вел его мимо застланных кроватей, спящих на полу детей, кухонных столов, с еще не убранными грязными тарелками и разбросанными ложками... Наконец он нашел дверь, миновал вахтер-шу и вышел на лестничную клетку.
За ночь намело сугробы. Солнце поднималось красное. Несмотря на адский холод, оно еще грело; а в тени домов дул пронизывающий ветер. Люди шли торопливо, пряча лица в поднятые воротники. Трамваи отчаянно неслись, по рельсам, слепые от мохнатого инея на стеклах. Бесчисленные дымы поднимались от стен зданий — жестяные колена самодельных труб торчали из окон. Воробьи плясали у тощих авосек, вывешенных наружу из форточек.
Владимир долго ехал в трамвае, потом сошел в конце маршрута и побрел улочкой в сторону чуть видимой кирпичной трубы. Домишки становились все меньше, узенькие тропки бежали к ним от разбитой колесами машин бугристой дороги.
«По этому пути я буду теперь ходить каждый день. Рано, утром. И, ночью. Всегда вдвоем. Надо устроиться в одну смену. Летом, наверно,: тут не плохо. А зима не весь год. Да и приятно по морозцу. Ночью Наташа что-то говорила об учебе. Может быть, она права. Все-таки он перед войной окончил три курса строительного техникума. Пошел на войну добровольцем, в девятнадцать неполных лет... Был на производственной практике в небольшом южном городке
и в первый же день войны направился в военкомат. Черт, как давно это произошло, даже не верится. Еще год — и диплом в кармане, но не получилось. Теперь, все забыл. Конечно, можно вспомнить, засесть за учебники. Заставить учиться Наташку. Вдвоем легче. Любовь? Да нет. Что-то другое. И не стоит в'этом копаться. Главное,все теперь ясно и понятно. И за то девочке спасибо».
Владимир миновал пустую, с распахнутой дверью проходную завода. Рыжая тощая собака шла рядом, принюхиваясь к незнакомому человеку. Двор был пустынен. Длинные навесы тянулись в его глубину. Под некоторыми лежали штабеля серого необожженного кирпича, Чуть видно дымила старая труба, приземистая, как шахматная тура. В низком бараке что-то изредка погромыхивало и железно стучало. Владимир прижался лицом к окну, но сквозь иней и паутину ничего не видел, кроме красных отсветов огня. Протопала мохнатая лошадь, запряженная в рыжую подводу, на которой громоздились рыжие кирпичи. И дальше, за бараком, снег покрывали длинные рыжие полосы кирпичной пыли. Иногда они сливались в большие пятна, и сапоги Владимира, проламывая цветную корку, оставляли на них разрыхленную белую вату изнанки.
Владимир остановился возле длинной печи — это был сложенный из закопченного кирпича могучий холм. Черная дыра входа, как пробоина, темнела в, метровой толще кладки. Снег возле него был утоптан, перемешан с рыжими осколками.
Владимир вошел в печь, и его обдало жарким теплом. Дыхание сдавило, сразу на лице проступил пот, а глаза бессильны были найти хоть слабое пятно света в кромешном, невыносимо душном, прокаленном мраке. Он постоял несколько минут, мокрый, задыхающийся, оглушенный тиши-ной, и торопливо заковылял к выходу. Глотнул морозного воздуха, ослеп от сияющего снега. Стоял, расставив ноги и опираясь на костыль, и медленно прозревал, возвращаясь к солнцу, остужая на ветру пересохшие легкие...
Отдышавшись, Владимир пошел вдоль стены. За углом. он увидел еще несколько печей. Многие из них были занесены снегом и возвышались над заводским двором покатыми буграми, похожие на гигантские берлоги. Вершины голых деревьев качались на уровне их каменных сводов...
Владимир заметил людей. Над входом в печь клубился пар. Стучали по рельсам вагонетки. Скрипели колеса дере-вянных тачек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34