.. Вот макет сделали, чтобы нагляднее. С водой было хорошо — там трубы пролегали... Правда, ржавые. Мы все желудком страдали... Вторым умер Михно...
— Там всего нашли пять трупов.
— Синебрюхова мы закопали на улице... Во дворе чьего-то дома. А Михно не смогли. Немцы над подвалом зенитную батарею поставили, и нам пришлось завалить все выходы. А пол бетонный, ножом не расковыряешь... По ночам вылезали в дырку... Город пропадал на глазах. И только у нас в подвале, он рос с каждым днем.
— На что же вы надеялись? — Самойлов развел руками.— Трудно понять... Оптимизм обреченных...
— Там были одни старики,— вздохнул Иван Иванович.— Мы должны были умереть и оставить хоть что-то на этой земле... Какой-то след.
— Думать так, пожалуй, тщеславно, когда решается судьба Родины! — Самойлов тяжело закряхтел, осуждающе посмотрев на старика.
Тот виновато опустил голову:
— В домах наших тысячи людей родились... Это тоже родина. Часть ее.
— И последний вопрос,— пристукнул карандашом Волжский.— Как же вы уцелели?
— Я попал в облаву,— выдавил Иван Иванович.— Бежал. Немцы взрывали здания, и меня контузило. Теперь у меня припадки. Я плохо помню, как все случилось... Когда пришел к подвалу,— там только гора камней...
— У меня еще вопрос,— подал голос Волжский.— Когда вас сегодня отпустили... Вам разрешили у нас работать?
— Они ничего не сказали,— Иван Иванович первый раз поднял глаза.
— Как? — усмехнулся Самойлов.— Просто выпустили и все?
— Очень извинялись,— прошептал старик.
Все долго молчали. Владимир поднялся и.положил перед Иваном Ивановичем пожелтевшую общую тетрадь.
— Там нашли,— сказал он.— Я узнал ваш почерк. Старик раскрыл тетрадь, вытер ладонью глаза и прошептал:
— Простите... ради бога... нервы.
Он вышел из комнаты. Самойлов проговорил расстроенно:
— Что только .ни выпало человеку... Я прошу извинить меня...
— Вы ему сами об этом скажите,— хмуро ответил Владимир.
— Все дело в городе,— продолжал Самойлов.— Как он вошел в нас, проклятый... Жить без него не можем. Как вошел в нас...
Орешкин посмотрел на Владимира и кивнул:
— Сходи к нему. Успокой старика.
Владимир спустился на первый этаж. Иван Иванович лежал на проваленном диване, не сняв пальто. В комнате было холодно. На столе плавал в блюдечке крошечный огонек, похожий на желтый собачий глаз.
— Ну что, Володя? — тихо спросил старик.
Горло Владимира перехватил спазм. Он сел рядом, в темноте нащупал костлявую спину старика и сквозь сукно и вату пальто ощутил, как бьет ее дрожь.
— Замерзнете вы тут,— сдавленно прошептал Владимир.— Идите наверх.
Иван Иванович поднялся на диване, закурил самокрутку, в темноте медленно падали искры горящей махорки.
— Я боялся,— смущенно проговорил Иван Иванович,— что спросят, верили ли мы в нашу затею?.. Как им объяснить? Калмыков не выдержал... Однажды просйулись, а он рвет чертежи... Мы его связали. Глаза у него безумные... Как он нас ненавидел, страшно вспомнить. И проклинал,
и просился наверх, к свету... А мы не пускали. Через двое суток он затих... Пришел в себя. Только уже потом мы ни разу не слыхали, чтобы он засмеялся... Умный был человек. Кончилось его сумасшествие, когда я принес котелок воды и немного хлеба. Настоящей колодезной воды, не ржавой и вонючей, а чистой, как стекло... Он долго рассматривал кусок хлеба, нюхал его. Колыхал в кружке воду... «Значит, они есть,— сказал мне Калмыков.— Все существует... Хлеб, настоящая вода... А мне казалось, что весь мир — это наш подвал. Остальное разворочено, сожжено... Может быть, нас никогда не найдут. Вполне вероятно, так и получится... Но вот — есть вода, есть хлеб. Мы с вами... Для рождения будущей жизни это значительно больше, чем то, с чего природа начинала на земле первоначальную жизнь...» Он месяц не выходил на воздух, опух от голода и сошел с ума... Но, почему другие сумасшедшие взрывают города, расстреливают людей, а безумный Калмыков их строил, строил, строил?!
Иван Иванович затих, осыпая на колени искры раздавленной самокрутки.
— Кто знает,— тихо пробормотал он,— вдруг я тоже безумен... Но я хочу видеть дома, а не развалины... Восстанавливать их! Я ненавижу всех, кто не строит, а разрушает. Ненавижу до дрожи в руках... Дайте прикурить, Володя.
Он прижег от огонька свой окурок и глубоко затянулся.
— В дом, где жила моя мать,, попала бомба,— сказал в темноте Владимир.— В одном селе взяли немцев-факельщиков... Солдаты их расстреляли. Я тоже стрелял... Вызвался сам.
— Понимаю,— проговорил Иван Иванович.— У тебя ненависть-... Но кто не возводил дом или не посадил дерево, тот не знает любви. А ненависть без любви сжигает человека.. На этом пепле не растет трава. Тебе, Володя, надо учиться. Ты должен много построить домов... Больше, чем я.
— Может быть, поэтому я сюда и пришел? — задумчиво спросил Владимир.— Мог же я устроиться и в другом месте?.. А потянуло сюда.
— Я хочу тебе предложить работать вместе,— неожиданно сказал Иван Иванович.— Над тем моим... первым зданием.
— Что вы? — слабо запротестовал Владимир.
— Прошло столько: лет, и уже нет смысла дом восстанавливать в прежнем виде. Нельзя делать вид, что движение времени тебя не касается... Вдвоем мы. что-нибудь придумаем. Я начал над ним работать молодым, и вот снова
к нему вернулся уже дряхлым стариком. Но мне будет приятно, если он станет и твоим первым зданием.
— Я ничего не умею,— заколебался Владимир.
— Помогу... Работы еще много. Придется сидеть по ночам. Ты соглашайся.
— Ладно,— кивнул головой Владимир.
— Вот и хорошо,— обрадовался Иван Иванович.— Завтра начнем...
Сторож прошел по коридору, открыл дверь, заглянул в комнату. С трудом рассмотрев двух людей, сидящих у огонька на диване, поднял над головой фонарь и недовольно проворчал:
— Спать бы ложились... Закрываю ворота... Неожиданно вошел Самойлов. Не обращая внимания на
Владимира, он сел на стул и повернулся к Ивану Ивановичу.
— Я хотел бы кое-что вам сказать,— проговорил он.— Если был груб и невнимателен, то простите, ради бога. Склочный у меня характер. И война не исправила.— Он -задумался, добавил: — Нет, немного исправила... Получил я приглашение на работу. Из Свердловска. Далеко ехать, но там мои ученики, меня знают, уважают как зодчего...
— Путь добрый,— сказал Иван Иванович.
— Подождите,— попросил Самойлов.— Я отказался. Вернее, сегодня передумал, я дома напишу ответ.
— Цель, этого разговора?—спросил Иван Иванович. — Просто мне хочется, чтобы вы знали о моем решении.
— Спасибо,— произнес Иван Иванович.
— Вот и все.— Самойлов поклонился.— Спокойной ночи.
Он поднялся и вышел из комнаты.
ДОМ ИВАНА ИВАНОВИЧА
Над техническим проектом работала вся мастерская. Конструкторы рассчитывали фундаменты и перекрытия. Архитекторы делали планы и разрезы.
Днем по-прежнему люди выходили на натуру — обследовали развалины, зарисовывали разрушенные фасады... Архитекторы возвращались в особняк, таща на себе гнилые бревна и доски из заборов. Здесь их рубили на щепки,
и до полуночи железная печурка стреляла брызгами искр, малиново светилась раскаленными боками. На окнах оттаивал иней, и на полу змеились подтеки. А когда все уходили, стекла замерзали, на стенах проступали пятна изморози, и наутро чертежи покрывались снежными кристаллами...
Владимир совсем перестал ночевать в своей конуре под лестницей. Война окончилась. А на пустырях мальчишки-школьники раз в неделю маршировали под руководством военрука с настоящими немецкими автоматами и пели военные песни. Из особняка можно было иногда видеть, как раздают им на большой перемене крошечные кусочки хлеба с повидлом. Без криков и шума, очередью они тянулись к подносу и съедали завтрак, отойдя в сторонку. На базаре торговали американским барахлом и румынскими сигаретами. У развалин военкомата в дверях подвала толкались демобилизованные. В порту военнопленные разбирали завалы разрушенных складов и латали камнями причальные стенки...
Но, странное дело, куда-то дальше отодвигались заботы о прохудившихся сапогах, быстрее пролетали промозглые ночи, теплее грела шинель, под которой спал у остывающей к утру печки. Все теперь выстраивалась в одном направлении, как если бы в сумраке засветился прожектор и своим лучом приблизил и укрупнил далеко увиденную землю. Жизнь получила смысл. На стол Владимира один за другим ложились чертежные листы — конец чьих-то подвальных жизней. За внешней скорлупой будней с их бесконечными трудностями,— нужно было достать, чем обогреть свой угол, в полупустом чемодане найти еще какое-то барахло, годное для обмена на картошку,— уже просматривалась сердцевина — засыпанные снегом эшелоны сибирской древесины, мешки цемента на привокзальной площади и танки, которые, отвернув орудийные башни, крушили развалины в центре города...
От бесконечных споров болели головы. Чем ближе было окончание технического проекта, тем ожесточеннее становился Самойлов и его единомышленники. Они требовали решать здание в торжественных формах, с классическим ордером и лепными карнизами. Хотели первый жилой дом в городе сделать, как символ, в котором объединились бы величие победы и размах будущих начинаний. Им хотелось, чтобы дом воплотил новую эру, то великое, что ожидало страну в ближайшее время. И торопили его приход, мечта-
ли, словно триумфальными арками, застроить проспекты грандиозными зданиями, чтобы каждое из них стало на месте прежних развалин неповторимым в веках памятником.
С ними было трудно спорить — так прекрасно и захватывающе звучали архитектурные фантазии на фоне мертвого города. Казалось, нет силы, которая помешала бы поднять с листов эскизов эти белоснежные каменные здания, мрамор ступеней и бетонные плит.ы мостовых. Люди, прошедшие за четыре года через миллионы смертей, отчаявшиеся и узнавшие счастье гремящего фейерверками салюта, мечтали взахлеб, яростно, попирая границы возможного...
Но был город — кладбище бывших домов. Каменные печи торчали, словно черные стволы вырубленного леса. В их дуплах ветер свил гнезда из сажи и мокрого снега,.. В бюро застройки плакали дети и отцы вымаливали несуществующие подвалы...
Будущее, будущее, будущее... Все думали о нем. Говорили о нем. Им утешали. По нему равняли сегодняшние беды. И какие несчастья ни прикладывали к будущему — все оказывалось мельче и слабее того прекрасного, что ожидалось впереди...
Когда задерживались на ночь вдвоем, Иван Иванович говорил о доме:
— ...Нет, он будет скромным, порядочным парнем... С хорошей специальностью — беречь людей. Мы оденем его прилично, но не броско. Он станет здесь не для парада, а для повседневной жизни... Будет ли красив? Конечно... Но красотой особенной. Он работяга, понимаешь?
Однажды он сказал:
— Думаешь, мне не хочется, как говорят, увековечить себя в уникальном сооружении? Но я не имею права. Они, все бездомные, стоят здесь... Вокруг чертежной доски... Им не нужны пустые внутри Атланты и колонны из отштукатуренной дранки... Ты пойми меня, Володя. Зачем начинать с красивого обмана? Мы строим город, а не выставку фасадов.
— Но ведь город,— протестовал Владимир,—это совокупность всего... улиц, площадей, зелени... и фасадов?
— Да, конечно! — восклицал Иван Иванович.— Но не может на руке каждый палец считать себя самым большим! Есть мизинец, указательный... Надо уметь себя самоограничивать, если ты настоящий зодчий. Знать, когда ударить акцентом, где смягчить, убрать в тень. Что бывает
противнее намазанной, накрашенной старухи, которая самодовольно выперлась в первый ряд? Мерзко и бесстыдно.
— Мы строим город в расчете на будущее,— сопротивлялся Владимир.— У нас пятнадцатилетний перспективный план. Когда-то же надо приступать к осуществлению грандиозных начинаний?
— А мы этим и заняты,— спокойно возражал Иван Иванович.—Хочешь далеко прыгнуть,—надо разбежаться. А во-вторых, дорогой мой Володя, что необходимо настоящему архитектору! Честность специалиста. Не себя утверждай в любом доме, а ты растворись в нем. Сопротивление материалов, геодезия, нормативные данные —все, что для ремесленника является ключом задачи, для настоящего художника будет только инструментом, с помощью которого весьма возможно решить ту или иную задачу. Возможно — и только! А истинным творцом всегда был и остается творческий характер художника. Но для этого надо быть личностью! Как подсказывает мой печальный жизненный опыт, это весьма и весьма не частое явление... Между прочим, все сказанное имеет отношение и к жизни вообще. Быть самим собой и уметь подчинять себя интересам народа. Знать, что грандиозные государственные планы не исключают индивидуальных, частных решений. И даже гениальных. Включить в определение пошлости самолюбование, выпячивание своих достоинств, ложную скромность и цветистость мысли...
После каждой такой беседы Владимир еще внимательнее приглядывался к работе архитекторов. Он удивлялся, как по-разному они думали, их непохожесть зависела от характеров, прошлой жизни, привычек и вкусов. Эскизы Самойлова были буйны и торжественны. Они измельчены деталями, тяжелы и нарядны. В них чувствовалась старомодная помпезность римских классических образцов. Наброски Орешкина суховаты, мысли он выражал четко и ясно, страшась быть многословным. Он не окрашивал их настроением — это больше инженерные сооружения, чем дома, в которых будут жить люди. Нет мягкости, интимной простоты, так присущей работам Ивана Ивановича. Только он мог придать зданию такую композиционную законченность, несколькими сочными штрихами высветив и освежив фасад... Его дома были изящны и спокойны. Они вырастали естественно, сливаясь с фоном неба, деревьями и мостовой в одно целое — единство красоты и пользы...
ИЗ ПИСЬМА ВЛАДИМИРА ЛЕШЕ
«...Вот уже почти два месяца, как я нахожусь в этим городе. С тех пор, как мы с тобой встретились, прошла почти вся зима, а кажется, миновала целая жизнь. Ты интересуешься ценами на базаре, так я тебе скажу — все здесь раза в полтора дороже.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34