..» А того, кого любить следует, давно в живых нет... Как это понимать?! Создаете дешевый мирок мещанского благополучия!
— Ты видал, видал? — зло обернулся Леша к Владимиру.— Вот дает... Бывший интеллигент. Агитатор!
Старик, сняв сшитые из ватного одеяла перчатки, тонкими белыми пальцами начал сворачивать самокрутку. Не глядя на людей, ногтями подцепливал упавшие на колени табачинки, бросал их на дрожащий клочок газеты.
— Ну, вот что, батя,—хмуро продолжал. Леша.— Если ты принят в компанию, то дорожи честью... А подкоп в нашу сторону не веди. Все понятно? Базар — это конкурен-
ция. Мы у тебя отняли покупателей. А завтра ты у нас... И все! А остальное — мерехлюндия. Товар имеет спрос — значит, он нужен народу. Ясно? Покупают хлеб —люди голодны... Покупают шмотки — народ раздет... А если ковры?.. Если ему ковры требуются, то тянется он, измученный и.побитый войной, тянется к мирной красоте!
— Не красота это, а мразь,— тихо сказал старик.
— А ну, повтори!— даже приподнялся Леша.— Тю на тебя... Ты думай, что говоришь! Врешь ведь все!
— Ну, а в чем твоя правда?—поднял голову старик.— Вот в этих твоих, коврах?
Леша растерялся, покусал крепкими зубами краешки губ и, решившись, рассудительно начал:
— Во-первых,— не может быть в этих коврах-расковрах никакой особой человеческой правды. Все выдуманная мерехлюндия, точно!
— Ты подумай,—неожиданно вставил Владимир и поймал на себе быстрый, скользящий взгляд старика.
А Леша вспыхнул и заговорил, напряженным голосом:
— Думаю, думаю... Слушайте мою правду. Пусть она будет такой: кончилась война. Кто мог, тот вернулся целым. Люди настрадались. А теперь вот у Лешки есть дом, деньги, Домна, которую он уважает:.. И у других то же самое. Пора людям знать, что такое тишина и порядок. И материальное благополучие! Вот в чем правда... И на ковре у меня не танк сгоревший или здание, минами раскуроченное, а всего лишь белый лебедь. Пусть висит на стенах хаты. Глядишь, и поможет человеку забыть а прежнем...
— Правильно, Леша,— сказал Владимир.— Хватит ковыряться в ранах.Мы свое сделали. Живы остались. Живому — жить.
— Вам?— старику холодно. Он закутывает голову в платок, жадно курит, рассыпая чадящие искры по полам драпового пальто.
— И нам, а что?]—взорвался Леша.— Ты запретишь?
— Я сдохну скоро, куда мне,— устало пробормотал старик.— А ничего у вас не выйдет с тишиной... Еще как закрутит.
- Иди ты к черту, папаша,—рассердился Леша и разлил остатки самогона.—Лучше тяпни... И чего тебе наши ковры не нравятся, не понимаю.
Старик опять стал пьянеть:
— Великий Репин... Передвижники... Целый гигантский океан настоящего искусства! И это существует рядом, в музеях, в репродукциях..-. И всё-таки — ковры! Почему?!.
Бабы берут русалок и лебедей — вешают на стены, закрывая ими трещины и дыры... И забывают, что повесили. Только пестрые пятна и ничего... А настоящее искусство волнует, не дает успокоиться..: Вносит в жизнь неосознанную тревогу и не позволяет" покрыться мохом вышитых салфеток и скатертей...
— Совсем ты, папаша, закосел,— усмехнулся Леша и отодвинул от него стаканчик.
Старик с трудом поднялся на ослабевшие ноги и, вытянув длинную руку, пристально посмотрел на Лешу. В его глазах было прежнее злое упрямство:
— Кто ты?! Успокоенный, всем уже довольный мальчик? Говори!
Леша хохотнул и вдруг смутился. Плюнул с досады и ответил:
— Убери руку. Я тебе не предмет, чтобы в меня пальцем тыкать. А кто?— Скажу. Бывший деревенский парень. Пехота Третьего Белорусского фронта. Гражданин Союза, за который многажды ранен и произведен в инвалиды... Богомаз-самоучка! Тебе достаточно?
— Ну, а в будущем?—воскликнул старик.— В грядущем?
— Я этой житухой вот так,— парень чиркнул рукой по горлу,— вот так доволен. И буду счастлив навек! И считаю, что все остальное — мерехлюндия. Можешь записать себе на память!
— Ты,— брезгливо проговорил старик,— бесполезный бурьян на почве, удобренной костями героев.
От неожиданности Леша остолбенел. Он с беспомощным видом посмотрел на Владимира, хотел что-то сказать, но вместо этого торопливо забрал с ящика бутылку и стаканы, раздувая ноздри, поднялся и пошел к своим коврам, не оборачиваясь.
— Стыдно вам,— хмуро пробормотал Владимир.
— Похоронная команда, а не доблестные инвалиды,— с силой ответил старик.— Пьют, к бабам. пристроились... Барахольщики! Думают, что однажды пролитая ими кровь дает право на инвалидное существование?! Так дудки! Не хотят сами понимать— жизнь научит!
— А что же, например, мне делать? — вскипел Владимир.— Один! Без дома. Без ноги... И ни черта в жизни не знаю... Три курса строительного техникума, и все забыл. А вы тут со своей,— Владимир чуть не задохнулся от ненависти к этому пьяному старику в драповом пальто с обли-
тыми самогоном обтрепанными бортами,— со своей... мерех-юндией!
Владимир бросил его сидящим у ящика с ломтями черного хлеба и разодранной таранкой. Леша ожидал в стороне уже повеселевший. Крутанул пальцем у шапки.
— Он чокнутый, ей-богу... Деньгу на книги тратит. Его тут у нас одна умная старуха, тоже из бывших интеллигентов, каким-то карасем-идеалистом прозвала... Так с.тех пор Карасем на базаре и кличут. Пойдем, Володя, в петельку с ребятами сыграем. Только ухо держи востро — обжулят, как пить дать. Там такие собрались...
Они пошли от ковров, и Леша, поравнявшись, сказал старику:
— Последи за нашими, папаша:.. Когда-нибудь и мы тебя выручим. Меньше семи десяток не бери.
— Хорошо,— согласился старик и вдруг негромко позвал:— Вас можно на минуточку?
— Меня?— обернулся Владимир и направился к нему. Старик смотрел расстроенно, часто моргал глазами и простуженно кашлял в толстые рукавицы, прижимая их к губам.
— Извините... Излишне был резок в своих выражениях...
— Ладно, пустяки...
— Хотел бы представиться... Куцаев Юрий Иванович... Рука у него была твердая, с холодной кожей. И глядел он сейчас совершенно по-другому — просительно и вежливо, даже добро. На седом каракулевом воротнике рыжели проплешины, выеденные молью. И он сам, какой-то отчужденный от базарной сутолоки, старый показался Владимиру забытым и одиноким.
— Вы еще что-то мне хотели сказать?— осторожно спросил он.
— Да... Вы понимаете, такое дело... Три курса строительного техникума — это очень интересно. И мы — соседи по данному забору... Так сказать, коллеги. Не могли бы вы зайти ко мне в гости?.. Попьем чаю... Поговорим. Живу я на Гоголя, три... Не осудите старика. Премного буду благодарен за визит...
— Приду, приду,— торопливо согласился Владимир, а сам подумал, уходя от него: «Да на шут ты мне сдался?.. Конечно, жаль старика. Совсем доходяга... Но что у нас может быть общего?..»
Но потом, идя по базару вместе с Лешей, долго вспоминал костлявую фигуру в толстой броне драпового пальто с обвисшими пуговицами, с мягким шаром головы, закутан-
ной в бабий платок, и кривыми валенками с торчащими из них прутиками-ногами. А базар гудел трофейными аккордеонами. Ржали лошади. Кругами ходили барахольщики, набросив на плечи дамские шубы, венгерские френчи и немецкие шинели. Взлетали в поднятых руках бязевые кальсоны, шевиотовые отрезы, ленты цветной заграничной кожи.
— Иголки-и-и швейные-е-е...
— Мозольная-я-я жидко-о-о-сть...
— ...А до смерти четыре шага-а-а...
— ...На палубу вышел, а палубы не-е-ет....
— ...А мама родная сыно-о-очка все жде-е-ет...
И тут же хохот — здоровые парни, греясь, играют в жучка. Бьют по подставленной ладони так, что получается не хлопок, а звонкий выстрел. Народ столпился кругом, подначивает, а парни входят в веселую ярость, сбросив шинели, раскрасневшиеся, хлещут наотмашь, не жалея силы. А где-то кого-то ловит милиция. Сверчками заливаются свистки, крик, мгновенный водоворот толпы, и все тонет в качающемся море плеч и голов...
— Люблю до Чертиков!— оборачивается Леша.— Здорово тут. А вот и наша компания... Привет, славяне!
Небритые, пропахшие самогоном, друзья базарные встречают радостным гомоном: — Леша-а, братишка! — Салют, богомаз!
— Лешка-а, прише-е-ел!..
Они сидят возле ящика, прямо на снегу, один подложил под себя скрещенные костыли. Под распахнутым полушубком его — желто-красные черточки полосок ранения,
— Знакомься,— Леша сияет от удовольствия.— Все знатные ребятишки... Федор Иванович. Заслуженный сапер. Ошибся один раз.
Пожилой. Припухшее лицо улыбается, мохнатая шапка надвинута на самые брови.
— А это Колька-музыкант...
Мордатый, с добродушными глазами и сплюснутым носом парень по-дирижерски взмахивает рукой.
— Садись,—говорит он. Владимиру и разбрасывает на перевернутом ящике петельку из шпагата.— Ткни пальцем..: Затянешь узелок.— выиграл...
— Ой, не пытайся,— смеется Федор Иванович.— Облапошит в стельку...
Третий, с перекошенным лицом, захохотал во все горло: — Не бойся. Мы своих не обдираем...
— А не лучше ли, ребятишки,— Леша потер ладони,— раскулачить пару банок?
— А чего?! — Дернем, ребята?
— Даешь Берлин!
Запахивая полушубки, работая локтями, переговариваясь, ныряя в просветы между людьми, неторопливо зашагали плотной спаянной группой. Впереди на костылях ковыляет Федор Иванович, лихо покрикивает:
— Не отставай, братва-а... Шевели ногами...
Черная от сажи и копоти железнодорожная ветка рассекала базар надвое. Перевалили через рельсы и скатились по насыпи в людскую кутерьму. У какой-то бабки купили две бутылки самогона. На. прилавке у частника подхватили соленую рыбину и полкаравая жесткого хлеба. С шумом ввалились в дощатый киоск, полный гомона и табачного дыма. Устроились у окна, за грязным столиком, сдвинув в сторону захватанные стаканы. Пили весело, с беззаботным отчаянием и говорили все разом, перебивая друг друга и стуча кулаками. У Владимира в голове гудело, тело под теплой шинелью обмякло, распарилось. Он сейчас любил эти обросшие щетиной лица, воспаленные, жаркие глаза. Сидящие за столом были самыми родными и близкими. Их бесшабашная расточительность, широкие взмахи рук, псиный запах полушубков воскрешали смутные воспоминания о недавних неустроенных годах, когда случайные знакомства превращались в долгую дружбу, а друзья, расставались навсегда без упреков и жалоб...
И все, о чем они сейчас говорили, казалось правильным и единственно верным. Федор Иванович рвал зубами сухую рыбу, утирал рукавом мокрые от пива губы и старался перекричать других:
— ...Ненавижу попрошаек. Жлобы несчастные! Под гармошку слюни пускают. Если ты инвалид— пенсию тебе дают, гаду! Голова должна работать, как трактор! Ты инвалид, но имя тебе —человек!.. И крутись, человек, крутись!
— ...Ковры?!—орал Леша и тряс за плечи Кольку-музыканта.— Я что, ворую?! Нет! Своими, вот этими руками... Могу даже от пенсии отказаться в пользу слабонервных! Я жизнь строю — вот что я делаю ежедневно. Имею право. Должен я теперь задуматься о себе, как о личности, которая все фронты себя- ни в грош не ценила? И могла запросто на пулемет пойти.
Владимир тоже раздувал ноздри, наливался пьяным весельем и кричал:
— ...Славяне, держаться надо вместе! Как в кулаке пальцы... Мы свое дело сделали! Теперь только жить! Хлеб есть! Водка есть! А подлостей не совершать. Это не наш дух! У нас все по-гвардейски...
— Правильно...-—парень с перекошенным лицом говорит шепотом. Он один не кричит. Хмель качает его на стуле, и руки беспомощно шарят по столу, опрокидывая стаканы.
— На перстне Соломона,— бормочет он.— У мудрого Соломона было написано. Буковками. Сам в книге читал. Написано было: «Все пройдет». Гад! Ни черта не пройдет, Все останется с на.ми. И барахолка не поможет. И водка не поможет. И никуда не спрятаться...
— ...Я правильно думаю?!—Федор Иванович грудью поддается к столу, пышущее лицо его озарено восторгом.— У меня были ноги?!
— На Сталинградском фронте!— Колька-музыкант рубит воздух ладонью.— Вот так... Броня в броню!..
— ...А сейчас ног нет!— Федор Иванович шлепает ладонью по костылю.— Я правильно говорю? А где они? Тютю?.. Напрасно думаешь! Может, они у какого-то пацана... У мамки с двумя детьми. Я так говорю?! Если б не у меня оторвало, так у них... И мне ничуть нежаль... Пусть ходят на здоровье. За то я и на мину пошел...
— Братцы мои!— Леша готов всех обнять.— Други мои любезные.
— Славяне-е! — подхватывает Владимир и льет самогон мимо стаканов.— Жизнь продолжается... Впере-е-ед...
А потом вышли из киоска и снова врезались в гудящую толпу. Шумный поток закружил их в своем водовороте, повлек за собой, выбросил к железнодорожным путям.
— Купим Володьке шапку!..
— О чем ты говоришь?— слабым, голосом отвечает Владимир, и все вокруг него плывет радужным хороводом, и видит он только родное красное лицо друга.
— Купим Володьке шапку! — взывает Леша к друзьям.— Нет у него шапки-и...
— Есть у меня шапка, Лешенька, есть она,— Владимир качает головой.— Вот она. Сверху.
— Разве это шапка?—не унимается Леша, и в голосе его слезы.— Ты лучший богомаз базара-а. Мой родной кореш... Ребята, купим Володе шапку?!
— Купим шапку,— эхом отзывается Федор Иванович.
— Шапку Володьке! — радостно взвивается голос Кольки-музыканта.
Они бредут вдоль рядов барахольщиков и выбирают у какого-то старика каракулевый интеллигентский пирожок.
Леша срывает с головы Владимира потрепанный треух и бросает в него ком смятых денег. Редкий снежок сыплется на волосы, Владимир жмурит глаза, растроганно улыбается.
— Володьке шапку... Володечке... Дружку дорогому... Скомканные деньги летят в шапку. Перепуганный старик смотрит растерянными глазами.
— Бери, дед,— Леша сует ему шапку, из которой топорщатся деньги.— На, не трусь. Друга одеваем... Лучшего друга. Ничего не жалко.
Он двумя руками, глубоко,, по самые оттопыренные уши, натягивает каракулевый пирог на голову Владимира.
— Вот она, жизнь!— вскрикивает Колька-музыкант.— Что хотим, то и делаем... Шапку Володе купили...
— Ха-ха,— тоненько смеется кто-то.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34