—Беда с ними... Растаскивают деревянные оградки на подтопку...
— Судить сволочей надо,— сказал Владимир.
— Всех не усудишь,— возразил дед.— Дома бревенчатые по ночам разбирают... Сараев не уберегешь. Зима идет. Топить требуется. В этом году что правда, то правда, город дрова обещает... Ты гляди, снег пошел...
Редкие крупитчатые снежинки зло застучали по земле. Сухие листья зашуршали, зашевелились под их ударами. Тропинки словно ожили.
— Ну вот тут они все и лежат. Знаешь, зима была... Копали одну на всех.
Они остановились у глинистого бугра, уже поросшего сухой мелкой травой. Несколько еловых осыпавшихся венков лежало у подножья. Распластанные и вмятые в землю. И уже трудно прочесть, что написано на серых, выстиран-ных дождями лентах.
— Ты иди... спасибо,— сказал Владимир,
— Я-то пойду,—ответил дед,—но и ты тут долго не торчи. Слезами горю не помочь... И назад их не вернешь. Иди домой, живи... А тут кладбище.
И он пошел от Владимира, потом обернулся:
— Слышь?! Говорят, тут каменных людей понаставят... Знамена мраморные... Над каждым упокойником! И будет здесь не кладбище, а захоронение... С торжественной музыкой. Как думаешь, брехня это?!
Не слушая его, Владимир сел на вещевой мешок, поднял воротник шинели и сунул пальцы в рукав.
Трудно было поверить, что под таким маленьким холмом могло поместиться столько людей. Почти полдома... И крикливая Полупанова из второго подъезда. Любитель скандалов — старик Флоров. Продавец из универмага Миронович. Ласковая бабка Семеновна... Два брата-близнеца Ахуджановы... Музыкант Херсонский... Веселый адвокат Соев... ...И мама... ...И мама тоже тут...
Злые градинки снега скатывались с глиняного холма, застревали в траве, собирались возле мерзлых комьев белыми бугорками, постепенно пятная могилу...
Даже в,самые жестокие минуты, на лазаретной койке, Владимир не чувствовал себя таким одиноким, как сейчас. И раньше были злые снега и глиняные бугры могил, и раньше приходилось сидеть у. их подножий, но никогда не было так скверно на душе.
«...И не встретила ты меня на вокзале, как всех... И не увиделись мы с тобой... Чужие люди сложили тебе на груди руки... Вырыли яму чужие люди... Ты прости меня, сына своего, что не смог защитить тебя...»
Так думал Владимир и даже не замечал, что это не были просто слова, а какая-то сплошная, тоскливая песня, полный отчаяния внутренний речитатив, вроде того, который он не раз слышал в сожженных селах, когда навзрыд плакали деревенские бабы: у развалин своих хат, заламывая руки и голося непридуманно-складно и горько, до мурашек на спине...
«...Мамочка. Дорогая... А что я мог сделать?! Я был далеко. На другом краю света... Прости меня, прости. Всю жизнь тебя буду помнить. Почему не говорил тебе, как я тебя люблю... Я же любил — твои волосы, руки, как ты ходишь, говоришь. Не смог тебя защитить... Не смог уберечь... Как ты плакала, наверно, кричала, когда горели
стены и раскалывался потолок... А я в это время... Где я был тогда?»
Снег качался над кладбищем, воровато шарил в сухих листьях, тонко звейел о трубы крестов и скатывался по крутым стенам фанерных обелисков с жестяными звездами...
За недостроенной кирпичной оградой кладбища военнопленные немцы разбирали разрушенный дом. В зеленых шинелях, с поднятыми воротниками, в натянутых на уши пилотках они медленно таскали носилки, колотили ломами и кирками. Собираясь в кучки, солдаты курили, передавая сигарету из рук в руки. Обуты они были кто в короткие сапоги с болтающимися широкими голенищами, кто в ботинки с деревянными подошвами-колодками. Конвойные, молодые парни в мешковатых шинелях, продрогшие, концами штыков ворошили угли костерка,' пристукивали каблуками и скучно толкались плечами, стараясь хоть немного согреться. Один из них пролез в пролом стены на кладбище и подошел к Владимиру. Постоял без всякого, любопытства, подышал на пальцы, зажав под мышкой толстые рукавицы, и побрел обратно...
«..Где я тогда был?! Что делал?! Зачем... Зачем?! Они-то живут...»
ВОСПОМИНАНИЯ
Пленные толпились возле обгоревшего сарая, молчаливые, угрюмые, давно не бритые, грязные, с рыжими от крови свежими повязками бинтов. Снег хрустел под их растоптанными сапогами, иней оседал на поднятых воротниках и бабьих платках, в которые были- закутаны головы.
Два часа назад их всех захватили с оружием в руках после того, Как полк целые сутки дрался за каждый дом, каждый сарай. В большом селе все хаты были сожжены, и черные доски и бревна валялись на снегу, продолжая тлеть и дымцться...
Пленных пересчитали, старшина переписал фамилии и звания и оставил их у сарая под присмотром нескольких солдат.На трофейной легковой машине БМВ, заляпанной разнодами белой краски, подъехал командир полка. Вышел, низко согнувшись, поправил папаху. Долго смотрел на жмущееся к стенам сарая человеческое безликое стадо и сказал подскочившему капитану:
— Гоните на сборный пункт. Он где-то под Марысенками. Мы здорово оторвались от своих. И есть приказ выступать дальше.
Капитан позвал ротного, а тот уже приказал старшине:
— Гони их под Марысенки. Кажется, там сборный пункт, а может, и нет. Дьявол его знает, где он! Поручи легкораненым ребятам. Да предупреди, пусть будут поосторожнее.
Легкораненых набралось пятнадцать человек.
— Фрицев сто штук,— объяснил им старшина.— Смотреть в оба! Чтоб всех довести в целости и сохранности. Ясно, Ворсин?
— А пускай они сами за себя отвечают,— отозвался сержант.— Я им по дороге сопли не собираюсь вытирать.
— Разговор не о соплях,— строго перебил старшина.— А о твоем сознании.
— А он как сюда ударил,— засмеялся Ворсин и показал на перевязанную под треухом голову,— так вся сознательность сквозь дырку и вылетела.
— Заткни пальцем! — рявкнул старшина.— Смирно-б! Пятнадцать человек неохотно вытянулись, придерживая на груди автоматы. Были они еще чумазыми от копоти, в засмальцованных коротких полушубках, некогда белых; кто в ушанке, а кто и в лихой кубанке. У кого валенки выше колен, а иной так закатал голенища, что ватные брюки нависают оборкой. Один контужен, другому руку прострелили, у третьего что-то с ногой. И все небритые, с обгорелыми от мороза сизыми лицами. Владимир в строю крайний. Правый валенок его разрезан, и из него торчат белоснежные завязки бинтов. Пуля чуть чиркнула по телу, но крови вылилось немало, правда, пока не болит и ходить можно.
— Ну, с богом,— сказал старшина.—Кто в госпитале останется, то пишите письма... Не забывайте родную хату. Ждем обратно, ребята...
— Разрешите, следовать? — спросил Ворсин.
— Погоняй,— буркнул старшина.
Немцев построили в колонну по три, и они растянулись узкой цепочкой. Впереди стали самые длинные, а замыкали какие-то недомерки в длинных шинелях без поясов.
— Шпе-е-ель! — закричал Ворсин.— Ком... ко-о-ом... Владимир удобнее приладил на шее ремень автомата,размял плечи под тяжелым полушубком и пошел рядом с колонной, но не по нетронутому снегу у обочины, а ступая валенками на прибитую, скользко-Ледяную дорогу. Позади тащился легкораненый с ручным пулеметом Дегтярева.
Они шли назад, не таясь, по тому пути, который с боем пробивали целые сутки, не успевая хоронить товарищей, прячась за горящие избы и окапываясь в зернистом, как песок, тяжелом снегу. Сейчас из него торчали обгорелые печи. Несколько танков, уже покрытые изморозью, стояли на огородах, со сбитыми набок башнями и хоботами пушек, уткнувшимися в наметенные за ночь сугробы. Посреди дороги лежала раздавленная походная кухня, вся залитая остекленевшей перловой кашей, и вороны выклевывали из нее крупинки, шумно взлетая при приближении колонны...
Пленные шли размеренным привычным шагом усталых солдат — ни медленно, ни быстро, то растягиваясь, когда колонна поднималась в гору, то сбиваясь в плотную массу на спусках, накатанных подводами и машинами. Некоторые на ходу отколупывали комья каши с помятого котла
кухни.Небо синее, как перед грозой,— будет снег, не очень веселое дело, когда до этих Марысенок пятнадцать километров полем. День ожидается длинный, бесконечный, немцы уже не надеются, что он когда-нибудь окончится. Они все для Владимира на одно лицо, он как бы видит их сразу, всех целиком — зеленые обтертые шинели, поднятые воротники и руки, втиснутые в рукава. Иногда какое-то квохтанье в рядах — вдруг залопочут, зашумят и смолкнут. Ни одного из них он не воспринимает как отдельно-го человека. И нет к ним ни любопытства, ни простой жалости. Есть ненависть. Спокойная, устоявшаяся, не как к людям. В ней — брезгливость, отчуждение и чувство опасности, которая исходила от этих внешне покорных, согнутых спин, качающихся голов и полусогнутых в коленях ног, шаркающих по ледяной дороге...
— Шне-е-ель!.. Шне-е-ельН — иногда кричит Ворсин, и па какое-то-время снег начинает скрипеть громче.
Село скрылось за горизонтом, и теперь вокруг все было белым, сверкающим. Мороз перехватывал дыхание. Пар выходил из губ крутой, с блестками инея. Задубевшие валенки и сапоги словно ввинчивались в звенящий снег, и над колонной стоял непрекращающийся сухой визг. ¦ ¦,,
Владимир поравнялся с Ворсиным. Черный мех распахнутых отворотов полушубка был покрыт изморозью. Иней окружал его краснощекое лицо, плотной коркой покрывал завязанные уши шапки.
— У меня треух раньше до носа надвигался,—сказал он.— Никто меняться не хотел, а сейчас— тютелька... бинтов подвязали, и порядок!
— Здорово задело?
— Царапнуло. Немец всегда каски носит, а нашего брата не заставишь.
— К вечеру на месте будем?
— А шут его знает! Тут километры не меряны.
— Далеко мы от своих оторвались.
— Черт с ними... доведем. Ну, я понесся,— сержант побежал вперед. И сразу оказался рядом паренек с винтовкой через плечо. Маленький, с низко опущенными плечами большого полушубка и в новеньких, еще не расхо-женных валенках. Не идет, а катится, переступая несгибающимися из-за высоких голенищ ногами.
— Курить ,есть?.. Спасибо, кореш. Ты откуда? Московский? А я курский... Понимаешь, просто чудеса, в первом же бою и вот...
Он осторожно снял с руки ватную перчатку и показал распухшие, уже с синевой, пальцы.
— И не заметил, как отморозил. Думаешь, оттяпают?
— Живы будут.
— А не придерутся, что, мол, специально? Это мне не подходит. Гляжу я на фрицев и поражаюсь, ей-богу... Все к ним присматриваюсь и не пойму. В окопе мы одного прижали... Во-он тот, видишь, с краю идет. Рыжий, здоровый, как буйвол. Втроем его крутили. Нашего за щеку цапнул — кусок мяса выгрыз. А вот сейчас идет... Смирненько вышагивает. А нас-то пятнадцать на сто! Да побежите в сторону... Ноги в руки — и айда!
— А этого не хотят? — Владимир пошлепал перчаткой по прикладу автомата.
— Они вроде как из двух половинок сделаны,— продолжал паренек.— С одной стороны, смелые да отчаянные, а с другой — стадо Стадом. Куда погонят — туда и замаршируют... Эй! Куда-а, гад! — закричал он неожиданно на выбившегося из строя немца, и тот торопливо шарахнулся к своим.
— Видал?! — засмеялся паренек с довольным видом. Дорога становилась все уже и мягче. Пропали колеи машин. Она угадывалась по прикрытым снегом рытвинам и колдобинам, да редким телеграфным столбам с оборванными проводами. Солнце показывалось редко, и тучи висели низко, могучей грядой.
— Сто-о-ой! — послышался крик сержанта. Несколько конвоиров побежало к нему. Ворсин пытался поднять упавший верстовой столб с досками, на которых было дегтем написано немецкими буквами: «Мары-сенки»... «Чарна»... Сержант поворачивал столб так и сяк, матерился и растерянно оглядывался. Несколько дорог, перекрещиваясь, уходили в разные стороны. Кругом, до горизонта, лежал снег.
— Черт его знает куда!
— По-моему, направо,— сказал Владимир.— Вроде более укатана...
— Кажется, мы шли отсюда,— махнул рукой паренек с винтовкой.
Немцы топтались, постукивали сапогами, по-куриному взмахивали руками, хлопая ими по бокам, и над колонной колыхался густой пар.
— А, двинем прямо! — наконец решил сержант и полез через сугроб на соседнюю дорогу.
В колонне послышались возгласы, и громадный немец с отмороженными опухшими ушами вышел из строя. Был он рыж, крепок и подпоясан ремнем.
— Наин... Наин! — закричал он.— Марысенки... Мары-сеики!
И стал показывать на дорогу влево.
— Ты смотри,— зло сказал сержант. —Как они? Польшу хорошо знают.
Он снова выбрался на прежнюю дорогу и закричал:
— Форвертс! Вперед!
Закоченевшая колонна топталась на снегу, после команды тяжелой рысцой загромыхала сапогами. Мороз выжимал слезы из глаз, морщинистые, землисто-синие лица Пыли похожи одно на другое. Владимир сцепил крючки па поднятом воротнике полушубка, дыша теплом нагретого меха и дубленой кожи, чуть прихрамывая, зашагал по обочине, положив руки на качающийся автомат.
Так шли долго, и вокруг было пустынно, тихо, и бесконечные поля лежали пухлые, нетронутые, с редкими черными кустами. Среди немцев иногда возникало смятение, кто-нибудь из них неожиданно медленно. оседал, его под-хватывали под руки и вели дальше, пока он снова не начинал двигаться сам. За колонной оставался след —широкая полоса истоптанного снега. И если смотреть вперед,
то было видно только белое пространство, а когда обернешься — заметная среди сугробов, чуть темная дорога вилась далеко и пропадала в степи...
Рябой конвоир прикладывал,ладонь к толстым бинтам, на которых коричневым зрачком расплывалось пятно йода, и говорил Владимиру:
— Без ока жить можно... Стекляшку вставлю. Никто не
заметит. Руки-ноги целы... Я плотник. Все равно, когда топором тюкаешь, один глаз прищуривать надо.
— Километров десять уже отмахали?-
—Может, и больше... А я вот. помню, они меня вели. В сорок втором. Тысяча человек — не менее! Правда, летом. Кто упадет — прощай жизнь. Жара-а... Мухи над ранеными жужжат. А за спиной только — «др-р-р».. «др-р-р-р»... Между прочим, конвоиры ихние в мотоциклах ехали.
— Так что, удрал?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34