— И остальных зови, чего там... в прятки играть.
— Айда, люди,— позвал ' солдат.
В дверь ввалилась многоголосая толпа. Старики, женщины, инвалиды, подталкивая друг друга, опрокидывая табуретки, наполнили зал грохотом сапог, криками детишек, кашлем и простуженным дыханием. Они выстраивались у стены, опускались на пол, рассаживались около чертежных -столов..'Волжский пытался перекричать гам:
— Товарищи-и! — взывал он.— Не трогайте ничего на столах.,. Не мните чертежи... Товарищи!
Председатель молча ожидал, когда наступит тишина. Он медленно поднялся со стула и оглядел примолкнувший зал.
— Много вас,— произнес он и вздохнул.— А если со всего города собрать?
— Стены развалятся! —- выкрикнул кто-то.
— Что я могу вам сказать? — председатель на секунду задумался. Болезненная усмешка тронула его губы.— Нет у меня ни комнат, ни подвалов... Даже сараев нет...
— Теперь мы, небось, и не нужны стали,— бросил чей-то голос.— Пропадай...
— Это ты глупости говоришь,— председатель обернулся к нему и качнул головой.— Зря...х Какая война была... А победу вырвали. Как думали, помнишь? Главное — победить и выжить! Не так?
— Агитируешь? — крикнули из зала.
— Вас? — сухо улыбнулся председатель.— Нет, не те вы люди, чтобы пустым словам верить. Сами знаете все. Я зачем сюда пришел?.. Хорошее это здание, где мы сейчас сидим? Пожалуй, семей двадцать вселить можно... Вот тебя... Тебя, отец...
Председатель кивнул на старика в малахае, который внимательно слушал, прислонив голову к ножке чертежного стола.
— А мы этот дом отдали им,— председатель показал на архитекторов.— Бумажным крысам, моли канцелярской...
В зале послышался легкий смешок. И только один голос, напряженный, злой, закричал:
— Разогнать их надо! А комнаты — по жребию... Детишки гибнут!
— Ну, что ж,— председатель недобро сощурился.— Если они делом не занимаются — так и поступим. А пока давайте послушаем их.
В зале наступила мертвая тишина. Самойлов вышел к чертежам, взял в дрожащие руки тонко оструганную палочку, лихорадочно завертел ее пальцами, словно пытаясь переломить. Лицо его покрылось испариной. Он не мог выдержать устремленные на него недоверчивые взгляды.
— Проект, представленный вам для рассмотрения,— начал он тихим, срывающимся голосом,— является э-э-э... Является, так сказать, пока проектом, находящимся на стадии... э-э-э... на стадии технической разработки... Технический проект...
— Ты на бога не бери,— желчно произнес какой-то инвалид.— Говори сразу... А то «так сказать... пока...» А что «пока»?! Галстуки понадевали!
— Я должен сообщить уважаемому собранию,— смутился Самойлов,— что стадий проектирования существует три... Проектное задание... Технический проект... Рабочие чертежи...
— А дома? Дома когда?! — закричал дед в меховой шапке.— Сам-то где живешь?
— Ну, знаете...—пробормотал Самойлов и, с хрустом сломав палочку, торопливо направился к молча стоявшим архитекторам.— Я так не могу. Не могу! — с отчаянием сказал он.— В конце концов, есть настоящие авторы!
Владимир вдруг оттолкнулся от стены, шагнул вперед и остановился перед залом. В измятой шинели, в кирзовом сапоге, опершись на костыль, Владимир смотрел на людей, искал в их глазах сочувствие, но видел только чужие, настороженные лица.
— Как же так? — прошептал он. — Вы что, не верите им?
Зал слушал, не прерывая, только в дальнем углу кто-то шумно завозился и затих.
— Как же так?! — повторил Владимир.— Вы знаете, сколько времени надо, чтобы взорвать дом? Секунду! А если построить его? Год времени!.. А город? Страшно подумать... А если поднимать на ноги пол-России?!
Он говорил, и ему было душно оттого, что они сидели перед ним вот такие — молчаливые, злые, с лицами, застывшими в угрюмом напряжении. Он чувствовал, как поднимается в нем тревожная сила.. Она вошла в его зазвеневший голос, напрягла все тело.
— Посмотрите,— Владимир протянул руку к архитекторам.— Посмотрите на них... Что в них вам не нравится?! Морды не такие? Галстуки носят! А что у одного вместо руки железной крючок? А другой кровью харкает — легкие воздушной волной отшибло... Вы живые люди. Закройте глаза, представьте — чистые улицы... Черный асфальт. Белые дома... Фонтан До небес... Это же будет! Смотрите! — Владимир метнулся к стене. Он рванул бумагу. На листе фанеры стоял макет города. Крошечные домики выстроились в длинные улицы. От блюдец-площадей уходили проспекты. Спичечные деревья из крашеной ваты тянулись вдоль бульваров...
— Это город! Его начали делать, когда немцы еще взрывали дома... А люди уже верили, что убить его нельзя, и лепили домики из старых газет... Клея не было. Смотрите — хлебным мякишем лепили. А сколько у них было этого хлеба?
Владимир обернулся к людям.
— Они умерли... Понимаете — умерли за город. А эти вот заканчивают их дело. Где ты живешь? — Он потянулся к старику в мохнатой шапке.— Говори, отец. Где ты живешь?
— Да чего там,—хмуро ответил старик.— На Пушкинской... В подвале. Залило водой...
— Так вот он — твой дом,— Владимир поднял с макета бумажную коробочку.— Смотри... Ты не обращай внимания, что окошки чернильным карандашом наведены. Он уже стоит на своем месте. Пять этажей... Горячая вода. Отопление паровое...
Он шагнул вперед и протянул домик старику. Тот взял его бережно в ладонь, как птенца, тихонько качнул в гнезде из морщин. Испуганно засмеялся, показывая бледные десны.
— А ты? На Портовой?.. Рядом будет парк. Через дорогу хлебный магазин...
Владимир брал домики и шел к тянущимся к нему рукам. Он отдавал самодельные коробочки, торопливо отвечал на вопросы и чувствовал, как от прикосновения к жадным пальцам, от встречных взглядов его охватывает какое-то жаркое исступление. Это был никогда им ранее не испытываемый восторг. Он видел возбужденные лица, слышал дыхание толпы. Его волнение передавалось людям. Они, не отрываясь смотрели на лохматого парня, который в расхристанной шинели, стуча костылем, кидался от одного человека к другому, умолял, настаивал, растравлял сердце болью и счастьем сумасшедшей мечты.
Растроганный Самойлов прятал покрасневшие глаза. Орешкин сидел, не шевелясь, запустив пальцы рук в торчащие дыбом волосы. Сгорбившийся за столом председатель горисполкома задумчиво улыбался...
— А теперь о нашем доме,— Владимир приставил перспективу к стене изубрал бумагу..
Все глаза повернулись к планшету.
В глубокой тишине Владимир посмотрел в замерший зал и увидел у дверей Ивана Ивановича. Старик стоял под стеной без шапки. Вытянув тощую шею, побледнев, он глядел на безмолвный закат, на солнечные лучи, упавшие с неба, словно красные пики, на вознесенные к яростным облакам белокаменные стены...
— Вот,— осторожно прошептал Владимир.— Это все сделал он... Для вас.
Протянул руку и, повинуясь жесту, все головы повернулись к дверям. По залу прокатились голоса, и люди неожиданно смолкли, подавленные несоизмеримостью того, что сочувствовали они сейчас, и этой щуплой старческой фигуры, растерянно прижавшейся к обшарпанной грязной стене... .
ИЗ ПИСЬМА ЛЕШИ ВЛАДИМИРУ
«...Кажется, не видать нам тебя, Володечка, и весной, когда растает снег. Стоит, в чужом дворе камень для могилки твоей мамы. Забыл ты нашу хату. Так и останешься в чужом городе? Что к нему привязало? Не родился ты там, не похоронены в той земле родственники... Шут с ним, с базаром, не интересует меня уже ни селедка, ни всякие цены. Я и ковры теперь делаю по мере возможности. Болеет моя старуха, и дом, как пустыня Сахара. Редко кто постучится, да и то соседи, картошки взаймы попросить или, сковородку одолжить. Я даже надумал пацана взять из сиротского дома. Ты смотри, на чем держится человеческое благополучие? И хата есть, и погреб не пустой, как у некоторых, а не дает бог счастья. Прихватило меня в самом расцвете сил... Только, кажется, клиентура завелась, половине базара кумом и сватом стал...
Не знаю, как ты, но я, корешок, чем дольше живу, тем чаще вспоминаю прошлое. Красиво мы раньше жили...»
В СЕЛО
Они собрались во дворе с рюкзаками и солдатскими заплечными мешками. С крыльца особняка на них с любопытством смотрели толпящиеся застройщики. Волжский ходил среди людей. На железном крючке его протеза болтался памятный листок,-Волжский заглядывал в него и кричал:
— Самойлов! Где Самойлов?
— Здесь я,— гудел профессор.
— Вам Петровский район... Будет подвода.
— Конечно,— желчно произносил Самойлов.— Я буду тащиться на паршивых лошадях, а. кое-кому предоставят машину... Наверно, Орешкину...
— Орешкин! Орешкин! — кричал Волжский и приподнимался на цыпочки, стараясь поверх голов увидеть офицерскую папаху.—Товарищи, где Орешкин?!
Владимир сидел у решетки, подложив под себя костыли, и молча наблюдал за суматохой. Еще вчера было решено разъехаться по селам, чтобы определить, хотя бы ориентировочно, степень их разрушения, наметить перспективы вос-становлениея. Все это входило в генеральный план области и республики. И люди собрались сегодня у крыльца особняка, натянув на себя самые теплые и старые вещи,
сунув в заплечные мешки на неделю вперед забранные по карточкам хлеб и комбижир. Они. пристроили у соседей детишек, заготовили старикам воды и дров, натолкли про запас в деревянных ступах пшено, всю ночь не ложились спать — штопали штаны и рубашки, подшивали валенки и латали сапоги. И вот бродят по двору, галдят, спорят, греются под солнышком у стены, ожидая подводы и машины, обещанные председателем облисполкома.. А те опаздывают, уже перевалило за четыре часа, с карниза летит желтая капель, грязь раскисла, мокрый ветер стал ломать подтаявшие сосульки, и они падают с крыш, втыкаясь в мягкую землю прозрачными штыками...
Подошел Волжский. Смущенно сказал, не глядя на Владимира:
— А ты чего? Тоже мне собрался... Сиди дома.
— Я как все.
— Все на двух ногах.
— А я на деревяшках,— усмехнулся Владимир,— доползу, как сороконожка.
— Шут с тобой,— с недовольным видом согласился Волжский.—Дам тебе- район поближе. Сейчас машина придет, и садись. Быстрее возвращайся... Старик совсем плох.
— Я сегодня уже был в больнице,— хмуро проговорил Владимир.— Пустили на двадцать минут. Оставил ему кое-что...
— И мы немного насобирали в коллективе,— вздохнул Волжский.— И хлеба, и кукурузных лепешек. Даже яиц достали...
— Только о доме и говорит.
— Теперь дом будет. Самойлов скандал устроил;—говорит, премию вам надо дать... Надо. А где я возьму? Может, подождете? Вот увеличат нам ассигнования...
— Подождем,— засмеялся Владимир.
— Ну и хорошо,— повеселел Волжский. Он торопливо зашагал через двор, балансируя на шатких камнях, разбросанных в грязи.
Машина приехала в конце дня. Владимир залез в кабину, и полуторка тронулась по улицам города, осторожно обходя лужи и глубокие выбоины. Шофером оказался молчаливый нескладный старик с унылым носом и татарскими жидкими усами. Промасленная кепчонка туго обтягивала его череп. В кузове перекатывались пустые бочки.
Владимир сидел у окна, сквозь рыжие разводы трещин в стекле смотрел на колонны пленных немцев, над которыми колыхались вскинутые на плечи мотыги и лопаты, на одинокий трамвайчик, бойко бегущий среди развалин. У некоторых домов появились,строительные леса. Рядом лежали штабеля кирпичей и досок. У магазинов толпились люди. На пустыре мальчишки гоняли консервную банку. Между деревьями висело мокрое белье. Вдали показалось серое море с вмерзшими баржами и буксирами и окруженная розовым дымком черная большая домна. Потом все это снова закрыли острые зазубрины разбитых зданий.
— Красивый город,— вдруг пробормотал старик.
— Да ну? — усмехнулся Владимир.
— Дурак ты,— вздохнул шофер.
За городом начиналась степь, чуть прикрытая снегом. Небо казалось зеленым и светлым, но к горизонту уже подошла ночь — там накапливалась темнота, медленно расползаясь ввысь и вширь, как чернила на промокашке. Машина осторожно скользила на глиняных взгорбках, разминала колесами стылую грязь/ иногда с шумом проваливалась в ямы с натекшей водой и карабкалась из них, содрогаясь старым железным телом. Так миновал час, второй...
— А ты не из разговорчивых,— устало сказал Владимир.
Шофер покосился на него, долго думал, наконец, хрипло проговорил:
— Уже полтора месяца не курю...
— Чего так?—оживился Владимир.
— Не знаю,— вяло ответил старик.
— Кашель, что ли?
— Ага,— согласился шофер.— Простреленный я.
— На каком фронте?
— А тут рядышком... Десять километров в сторонку село было... Немцы собрали старых да малых и пулеметами покосили.
Он замолчал, полуприкрыв глаза, сонно покачивая головой в такт движению машины. Владимир прижался лбом к стеклу. Плоская степь медленно колыхала полуторку, которая, словно темная горошина, катилась в наступающих сумерках по морщинам и шрамам притихшей земли. Что взойдет на ней, когда растает снег? Полынь-трава и бурьян... Ветры сровняют противотанковые рвы, а ручьи размоют оспу стрелковых ячеек. Земля найдет в себе силы забыть и не такое. Она переварит железо в ржавую труху, рассосет кости и выветрит бетон. Через тридцать лет не останется следа от черных головешек и расколотые фундаменты покроются дерном. А люди, .видевшие войну, еще
будут жить — простреленные навылет, с деревяшками вме-сто ног. Какое от них пойдет поколение? Унаследует ли оно их ненависть к тем, которые лежали, раскинув руки, у «машинненгеверов» и строчили по хатам, выбирая мишени с усердием бухгалтеров, влюбленных в свое дело? Будет ли жить в молодых генах боль отцовской культи, крик его умирающего друга? Или будущая сытость и быстрое время воспитают память ленивую и равнодушную, и все, чем существовали люди эти годы, выпадет легким осадком из полузабытых рассказов отцов и неясных спокойных воспоминаний...
— Значит, ты выжил чудом? — спросил Владимир. Шофер пожал плечами, равнодушным голосом пробормотал:
— А я не выжил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34