.. Это так, временно.
— Как это? — не понял Владимир.
— Все равно через год концы отдам,— буркнул старик.— Все у меня внутрях погнило...
— Ты еще потанцуешь,— бодро сказал . Владимир.— Знаем мы таких...
— Не получится,— покачал головой шофер.— Год остался. Не больше... Я, парень, свою войну проиграл. Убили они меня.
— Глупости ты говоришь,— со злостью произнес Владимир.— Тебя убили? Ты за баранкой сидишь. А сколько мы их в окопах землей закидали?
Владимир быстро взглянул на него и поразился холодному спокойствию лица. Недельная серая щетина оттеняла бледную обвисшую кожу на верхней губе, переходя в жидкие усы. Глаза смотрели на дорогу без всякого выражения, но в них была, ясная, нестарческая глубина. ,
— Безразлично, что будет после тебя? — хмуро спросил Владимир.
— Я знаю, что будет,— ответил шофер.— Будет жизнь... Ты будешь... Эта степь...— шофер медленно перевел на него взгляд.— Война окончилась — приказ генералиссимуса... Отгрохали салюты. Все. Точка. А что делать со мной?! Она ж, пуля, еще летит. За два года на пятнадцать сантиметров сдвинулась. Через год стукнется в сердце. И ни один врач не берется ее, суку, вытащить, потому что все у меня внутри разворочено. Все. И когда сунут меня в деревянном бушлате в яму — кто я буду? Просто умерший или убитый войной?
Молча они продолжали ехать по темнеющей степи.
Ровно окрашенное в тусклый серый цвет небо казалось плоским, с одинокими желтыми тучами, похожими на валуны. Под колесами плескалась вода, шуршала грязь и ударяли в борта камни, с силой выброшенные из-под скатов.
На повороте шофер остановил машину, открыл дверцу и долго вглядывался в степь.
— Дальше лучше не ехать,— наконец сказал он.— Весна идет... По оврагу вода пошла — знать, мосток около деревни смыло... А напрямую тут рукой подать. Тропка есть.
— .Дойду ли по грязи? — засомневался Владимир.
— Тут земля крепкая,— успокоил шофер и ткнул в окно рукой.— Видишь? Танковое кладбище... Туда и топай. А я на Карповку поверну — сброшу бочки и в город назад.
Владимир вылез из машины, закинул за плечо вещевой мешок и оперся на костыли. Молча протянул руку шоферу.
Степь дышала тишиной, как река — сыростью. Редкие звуки долго плыли над землей, медленно затухая, становясь тоньше, словно тая.
— А все-таки, отец,— сказал Владимир,— война окончилась.
Старик стоял у машины, сунув руки в карманы телогрейки, высокий и сутулый, с торчащей петелькой ворота у заросшего седыми волосами подбородка. Он оглядел темную землю, зябко поежился и тоскливо сказал:
— Да. Окончилась... Должна она когда-то, проклятая, окончиться. Не век ей быть.
— Ты прав,—ответил Владимир и "пошел от машины, не оборачиваясь. Он слышал, как полуторка долго тарахтела, все больше удаляясь в глубину степи, пока гул мотора не умолк, слившись с тишиной земли. И тогда явственно стали доноситься редкие звеня-щие удары. Они шли от танкового кладбища. Одинокий огонек теплился среди черных бесформенных глыб.
Размеренно откидывая костыли, чувствуя подошвой сапога мягкую подтаявшую землю, Владимир приблизился к танкам и зашагал среди уродливых тел. Они стояли по-разному— запрокинув в небо длинные пушки с решетчатыми пламегасителями или уткнувшись носами в черные воронки. Их было- бесчисленное множество — узкая тропин ка вилась вплотную с танковыми бортами. Машины источали запах ржавчины и горелой резины. Тут и там валялись разорванные гусеницы. Поблескивали латунные гильзы. Скособоченные, тупо обрезанные башни лежали в
грудах лома. Где-то далеко гудел трактор, раздавались голоса. Владимир догадался — на это поле свозят танки со всей степи. Он и раньше слыхал, что восстановленная домна уже третий месяц льет сталь из переплавленных танков. Три месяца через каждые несколько часов вырывается из летки клокочущий, поток. В огненном жаре испаряется краска и сгорает едкая ржавчина. Жидкий металл, брызгая искрами, проламывает глиняную пробку и рушится водопадом в громадный ковш... И так пройдет год-два, и долго еще в степных оврагах и на зыбких берегах рек будут попадаться вгрузшие в землю бронированные гробы...
Голоса раздавались уже ближе, громче стучало железо о железо, и отблеск костра ореолом поднялся над дальним черным танком. Звуки не нарушали тишину — они составляли ее гулкую и-звонкую сердцевину.
Владимир вышел из неподвижного стада танков и увидел плетеный навес, под которым жарко полыхал огонь и двигались тени людей. Двое из них колотили молотами по наковальне, а третий ворочал длинный металлический вал, раскаленный на конце докрасна, подставляя его под тяжелый удар.
— Мир дому сему,— сказал Владимир, прислонясь к столбу и ладонью закрывшись от летящих искр.
— Аминь,— насмешливо ответил кузнец и отшвырнул в сторону вал. Тот упал на мокрую землю и зашипел. Молотобойцы полезли под брезентовые фартуки, доставая банки с махоркой.
— Здравствуйте,— проговорил Владимир и сбросил вещевой мешок.— Мне бы, мужики, председателя колхоза...
— Я перед тобой,— кузнец протянул ему руку, перед этим вытерев ее о штанину.— Шарапов моя фамилия...
Владимир отдал ему свое удостоверение. Председатель шагнул к огню и долго разглядывал бумажку, потом с недоумением пожал плечами.
— У нас немцы все село пожгли... В землянках живем. Делать вам нечего, парень.
— Хватит дел,—засмеялся Владимир.— На ночевку устроите или в окопном порядке — в яму и шинельку поверху?
— Обеспечим. Садись. Жди.
Молотобойцы — худые деревенские ребята в длинных, до колен, стеганках молча курили цигарки и с любопытством разглядывали вечернего гостя. Кузнец швырнул в костер кусок неровно вырубленной танковой брони, подождал, когда он нагреется, и щипцами кинул на наковальню.
— Давай, мужики, кончай курить,— приказал председатель, и ребята деловито потушили самокрутки, поплевав на огоньки. Положили окурки на поленья и, согнувшись, тяжело вскинули на плечи молоты. Они забили ими звонко,
с прихекиванием. На озаренных пламенем лицах заблестел пот.
Шарапов снял фартук, из ведра плеснул в лицо, вытерся рукавом, сказал Владимиру:
— Пошли,, солдат...
Они зашагали по невидимой тропе. Владимир оглянулся — плетеный навес вырисовывался на фоне звездного неба, которое казалось светлым от соприкосновения с черной покатой землей. Дорога опускала людей все ниже, и темный горизонт поднимался вверх, словно края громадной ямы. В глубине ее лежали огни. Пахло холодным туманом и дымом кизяков. Концы костылей вгрузали в оттаявший грунт.
— Грязь у вас тут,— пожаловался Владимир, скользя по тропинке.
— Грязь?— переспросил председатель.— Нет, это земля... Весной тянет. Скоро пахать начнем. В хорошее ты пришел время...
— А что случилось?
— Государство посевное зерно выделило... Всех баб и мужиков на станцию отправил. На вокзале переночуют, а поутру вернутся. Сейчас в селе одни инвалиды да ребятишки.
— А сам чего не пошел?
— Зернохранилище заканчиваем. Всю ночь топорами тюкать будем... Весна, солдат, в ноздрях щекочет. Тебе, городскому, не понять. Поутру коровы ревут — теплый ветер
чуют.
— Сохранили коров-то?
— Первый транспорт,— хмуро засмеялся председатель.— И пашут, и рогами машут...
Они уже шли по селу — вдоль длинного ряда'горбатых землянок и темных хат. Не лаяли собаки. Редко-редко светились тусклые огни. Иногда попадались навстречу одинокие люди. Они негромко здоровались и проходили дальше. Долго еще было слышно, как чавкает под ногами земля.
— Отстраиваемся на старом месте,— продолжал председатель.— Тут все погорело... Были страшные бои, да и немецкие факельщики... Государство уже дало ссуду... Завтра зерно принесут... Отсеемся. Достанем стройматериал... Боже ты мой, с чего начинали? Бабы говорят — на пепелище
-обгорелый топор раскопали... И весь инструмент. Заселили доты. Бетон. Топить нечем. Армия оставила полевую кухню — каждому в день по кружке баланды.,. А завтра хлеб принесут — ты это понимаешь? Много зерна... Раздам на лепешки — пусть поймут, какой праздник. Остальное — под замок. Осенью приезжай. Вареной пшеницей угощу. Или затирухой. Тут все не узнаешь... Картошка... Там хлеба... Здесь огородина попрет из земли. Вкалывать придется! Ты не представляешь, что такое ожидание. В любую хату зайди — только и разговоров о завтрашнем зерне. При лучине сидят, заснуть не морут. Центнеры и тонны перебрасывают. Уже небось жнут и молотят. А пацанва жадно слушает. У нас есть такие, что цельного каравая в глаза не видели...
Председатель толкнул дверь, и они вошли в землянку. Он долго бил кресалом, и в темноте возникали красные хвосты искр. Наконец загорелся огонек в жестяной плошке — крошечный, как желтая горошина. Он слабо осветил низкий бревенчатый потолок, железную печку и топчан, покрытый солдатским одеялом.
— Располагайся,— председатель широко повел рукой.
— А где твои?— спросил Владимир.
— Еще не обзавелся,— усмехнулся председатель.—Некогда... Да и баб у нас столько, что одну возьми — другие обидятся... Устал?
— Есть немного,- Владимир опустился на топчан и зябко повел плечами. Он потер ладони и стал доставать из вещевого мешка еду. Председатель бросил в печку стружки, они весело вспыхнули жарким пламенем.
— Школа у нас в немецком бункере,— продолжал председатель.— Ничего школа. Они, гады, умели строить. А правление здесь. Ты запрячь свою жратву, солдат. У меня кое-что найдется. Чем ты в городе занимаешься?
— Да строю его.
— Это не сарай поднять,— хмыкнул „председатель.— Стены бревнами подпер, на крышу — солому... Одного стекла сколько понадобится,
— Я и село ваше строить буду,— спокойно сказал Владимир.— Утром, осмотрю его... Напишем объяснительную записку. Потом приедут сюда геодезисты. Появятся здесь авторы проекта... Ну, вот я буду чертежи делать. Это моя обязанность. А потом уже придут другие — каменщики, бетонщики.
— Я об этом рассказываю нашим бабам чуть ли не каждый день.
Председатель присел к огню, щепочкой заворошил угольки. В землянке становилось теплее. Запахло оттаявшей глиной и мокрым деревом. В печи гудело, ухало. Потрескивали бревна наката.
— Я видел у немцев машину,— проговорил председатель.— Штуковина такая, вроде плуга. Только громадный плуг. Цепляется он к паровозу... Идет паровоз, дым в небо... А за ним дорога поднимается дыбом. Шпалы лопаются, точно спички... Так и пашет. Так и пашет, сука. От самого горизонта шрам на земле в полметра глубиной, с деревянными занозами...
Он поставил на стол подогретую картошку, посыпал ее крупной солью. Владимир сел на табуретку, взял в руки алюминиевую ложку. Ели молча, не глядя друг на друга, прислушиваясь к скрипу неплотно пригнанной двери.
— Крыс полно,— наконец задумчиво сказал председатель.—Где бы достать отравы? Погрызут зерню... А кошки их боятся, не берут. Пугливые теперь кошки. Собаки, и те злость потеряли. На чужих не лают. Ты на нее палку наставь— она визжать начинает. Железо ржавеет, дерево гниет, кошка от крысы убегает... Но человек стоит, да еще будущие дела на миллионы считает. Нет ему предела. Где надо, он, как воск, а то упрется ногами в землю, и не. сдвинешь его — каменный...
Председатель поднялся, накинул полушубок и пошел к двери. Обернулся и кивнул на топчан:
— А ты ложись... Я, может, утром вернусь. Пойдем вместе хлеб встречать. Это святой праздник.
Владимир остался один. Прилег, накрылся шинелью, но заснуть не мог—мешала тяжелая тишина землянки. Отвык уже от фронтовых подземных сооружений, а сколько перевидел их на своем военном веку? И копал их для других, и сам в них жил, а теперь не в состоянии сомкнуть глаза—давит тишина земли, тревожат разбуженные воспоминания. Давно они не приходили к нему, думал, что уже отошло, замерло былое, но вот увидел бревенчатый накат, вдохнул запах глины и сырости, и они рядом: завьюженная степь, колонны военнопленных, обоз, раздавленный танками... Первый бой на бесконечном мокром картофельном поле... Озноб осенних окопов... Убитые у стен обгоревшего
сарая...
Владимир поднялся с топчана, надел шинель и вышел наружу. Луна озаряла село зеленым светом замершей ракеты. Вдоль дороги горбились землянки. Одинокие хаты стояли, опираясь на костыли подпорок. На соломенных кры-
шах блестел иней. Владимир брел на стук топоров и голоса. В конце улицы увидел бревенчатый сарай, вокруг которого валялась свежая щепа. Люди втаскивали на крышу длинные доски, вразнобой колотили молотками, слышался визг ножовки, шаркал рубанок.
— Не спится, солдат?— закричал председатель, завидев Владимира. Тот обрадованно заковылял к нему, далеко выбрасывая свои деревяшки.— Топор в руках когда-нибудь держал?—спросил председатель.— Давай руби в лапу... Понимаешь?
— О чем речь?—засмеялся Владимир и ловко поймал на лету топор за отполированную рукоять.— Саперы на все руки мастера.
— Вкалывай, солдат,— председатель хлопнул его по плечу и полез на крышу по приставной лестнице. С высоты донесся его хриплый возбужденный голос:— Давай, мужики, давай... Скоро шабашить будем. Подналяжем, братцы! Не для дяди хоромы лепим — хлеб, хлеб...
Грохнули на крыше молотки, взвизгнули пилы, со стропил полетели обрезки. Чувствуя в руках привычную тяжесть, Владимир взмахивал топором, лезвие сочно входило в белую древесину, щепа отскакивала в сторону, пятная черную землю. Костыли он отбросил, верхом сидел на ошкуренном бревне, вонзал топор раз за разом, высоко вскидывая его над головой, подчинившись единому ритму, который рождался из стука, криков людей и ударов- падающих с крыши обрубков. Что-то праздничное и отчаянно-веселое было в перезвоне молотков, в совином вскрике полотнища ножовки, зажатой распилом, в том, как летели, кувыркаясь, с крыши доски и, плавно качая тяжелыми концами, поднимались на толстых веревках обструганные стропила...
И когда все это кончилось, люди слезли с крыши, сошлись усталые, жаркие, в пропотевших стеганках и гимнастерках. Они разобрали из кучи свои шинели и Полушуб- ки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34